– А если бы ты был женщиной, но все равно чувствовал то же, что чувствуешь сейчас?
Джош оторвался от документов и уставился в стену. Он действительно задумался, а потом сказал:
– Я бы решил, что со мной что-то не так.
Я тоже думала, что со мной что-то не так, с самого начала семестра, после первой лекции о международной политике. Не понимала, как меня могут увлекать столь неженственные науки и вопросы. Я же женщина!
К концу семестра мой мир стал огромным. Мне было трудно представить, что я вернусь на гору, на кухню и даже к пианино в комнате рядом с кухней.
Я знала, что кто-то должен и может ответить на мои вопросы, и решила обратиться к одному из своих профессоров. Я выбрала профессора курса еврейской истории, спокойного, серьезного человека с тихим голосом и темными глазами. Доктор Керри всегда приходил на лекции в плотном шерстяном пиджаке, даже когда становилось жарко. Я осторожно постучалась в дверь его кабинета, словно надеясь, что он не ответит. Но он ответил, и вот я уже стояла перед ним. Я не знала, как начать разговор, а доктор Керри не поинтересовался, зачем я пришла. Он стал задавать общие вопросы – о моих оценках, о том, какие курсы я выбрала. Он спросил, почему я выбрала еврейскую историю, и я не задумываясь выпалила, что услышала о холокосте всего несколько семестров назад и захотела узнать всю историю.
– Прости, когда ты услышала о холокосте?
– Когда поступила в университет.
– Об этом не рассказывали в школе?
– Наверное, рассказывали. Только меня там не было.
– А где же ты была?
Я, как смогла, объяснила, что мои родители не верили в общественное образование и оставили нас дома. Когда я закончила, профессор забарабанил пальцами по столу, словно столкнувшись с серьезной проблемой.
– Думаю, тебе нужно поднапрячься. А тогда посмотрим.
– Как поднапрячься?
Профессор неожиданно наклонился вперед, словно его посетила блестящая идея.
– Ты слышала о Кембридже?
Я не понимала, о чем он говорит.
– Это университет в Англии. Один из лучших в мире. Я организовываю программу зарубежного образования для студентов. Попасть в эту программу нелегко – конкурс высокий и требования тоже. Возможно, тебя не примут, но, если тебе это удастся, ты лучше поймешь свои способности.
Я ушла домой, раздумывая об этом разговоре. Я хотела получить совет, хотела, чтобы мне объяснили, как примирить призвание быть женой и матерью со стремлением к чему-то еще. Но профессор не стал об этом говорить. Он словно сказал мне: «Сначала выясни, на что ты способна, а потом решай, кто ты».
И я подала заявление на эту программу.
Эмили была беременна. Беременность протекала тяжело. В первом триместре у нее чуть не случился выкидыш. Всего на двадцатой неделе у нее начались схватки. Мама, которая уже давно была повитухой, давала ей настойку зверобоя и другие средства. Схватки ослабели, но не прекратились.
Возвращаясь в Олений пик на Рождество, я думала, что застану Эмили в постели. Это оказалось не так. Она с другими женщинами стояла у кухонной стойки и процеживала настои. Она мало говорила, улыбалась еще реже. Эмили просто ходила по дому и приносила калину и пустырник. Она была настолько тихой, что стала почти невидимой, и через несколько минут я вообще о ней забыла.
Со взрыва прошло полгода. Хотя отец поднялся на ноги, было ясно, что он никогда больше не станет таким, как раньше. Он с трудом мог пройти по комнате не задыхаясь – так сильно были повреждены его легкие. Кожа на нижней части лица восстановилась, но была тонкой и восковой, словно кто-то наждаком отшлифовал ее до прозрачности. Уши были покрыты грубыми шрамами. Губы стали тонкими, и рот обвис, от чего отец сразу превратился в настоящего старика. Но больше всего пострадала его правая рука. Она сразу же притягивала взгляд, потому что была изувечена сильнее, чем лицо. Каждый палец застыл в своем положении: одни согнулись, другие искривились, и рука превратилась в искалеченную лапу какого-то фантастического зверя. Он мог держать ложку, зажав ее между загнутым вверх указательным и согнувшимся вниз безымянным пальцем, но есть ему было трудно. И все же я не переставала удивляться тому, какие чудеса удалось сотворить маме с ее мазью из окопника и лобелии. Это поражало всех. Когда мама сумела залечить отцовские ожоги, ее мазь стали называть Чудесной Мазью.
Во время первого ужина после моего возвращения отец говорил о взрыве как о милости Господней.
– Это было благословение, – сказал он. – Чудо. Бог продлил мою жизнь и послал мне великое призвание. Свидетельствовать о силе Его. Показать людям, что есть другой путь к здоровью, кроме медицинского истеблишмента.
Я смотрела, как он безуспешно пытается удержать нож, чтобы разрезать мясо.
– Мне никогда не грозила никакая опасность, – твердил отец. – Я вам докажу. Как только я смогу пройти через двор, я возьмусь за резак и сниму очередной бак.
На следующее утро, когда я спустилась к завтраку, вокруг отца собралась группа женщин. Они слушали, приглушенно переговариваясь, и блестящими глазами смотрели на отца, рассказывающего о божественных видениях, явившихся ему, когда он находился между жизнью и смертью. Женщины смотрели на него как-то странно. С необычным обожанием.
Все утро я наблюдала за женщинами и удивлялась той перемене, какую чудо, произошедшее с моим отцом, совершило в них. Прежде женщины, работавшие у моей матери, относились к ней спокойно, задавали ей вопросы относительно работы. Теперь их тон стал мягким и восхищенным. Произошедшая трагедия заставила их соперничать за симпатию моей матери и отца. Эту перемену можно было описать очень просто: раньше женщины были работницами, теперь стали последовательницами.
История чудесного спасения отца стала мифом творения: ее пересказывали снова и снова. Услышав единожды, ее хотели слушать вновь. В доме не было минуты, чтобы кто-то не рассказывал о свершившемся чуде, и зачастую рассказы эти были весьма неточными. Я слышала, как мама говорила собравшимся женщинам, что у отца были ожоги третьей степени шестидесяти пяти процентов верхней части тела. Я запомнила это не так. Насколько я помнила, значительная часть ожогов была поверхностной. Руки, спина и плечи почти не пострадали. Ожоги третьей степени были лишь на нижней части лица и кистях рук. Но я ничего не говорила.
Впервые в жизни мои родители стали единым целым. Мама больше не оспаривала слов отца, когда он выходил из комнаты. Она перестала даже тихо высказывать собственное мнение. Чудо ее изменило – превратило в него. Я помнила ее молодой повитухой, осторожной, заботящейся о тех, чья жизнь оказалась в ее руках. Теперь же в маме не осталось и капли мягкости и кротости. Сам Бог направил ее руку, и никакого несчастья не может случиться, если не будет на то воли Господней.
Через несколько недель после Рождества из Кембриджа пришел ответ. Мое заявление было отклонено.
Когда я зашла в кабинет профессора Керри, он сказал:
– Конкурс очень большой.
Я поблагодарила его, но вышла не сразу.
– Подождите-ка, – вдруг сказал профессор. – Из Кембриджа мне написали, что я могу оспорить их решение, если сочту его несправедливым.
Я не поняла, что он имеет в виду, и он повторил:
– Я могу помочь только одному студенту. Если ты хочешь, они готовы предложить тебе место.
Я не могла поверить, что мне действительно удастся поехать. Потом поняла, что мне понадобится паспорт, а без подлинного свидетельства о рождении я вряд ли смогу его получить. Таким, как я, не место в Кембридже. Мне показалось, что университет сам понял это и попытался предотвратить страшное кощунство.
Заявление о выдаче паспорта я подавала лично. Увидев мое отсроченное свидетельство о рождении, клерк расхохотался.
– Девять лет! Девять лет – это не отсрочка. А другие документы у вас есть?
– Есть. Но во всех стоят разные даты рождения. А в одном даже имя у меня другое.
Клерк все еще улыбался:
– Разные даты и разные имена? Нет, так не пойдет. Вы никак не можете получить паспорт.
Я несколько раз возвращалась к этому клерку, все сильнее впадая в отчаяние. В конце концов решение было найдено. Моя тетя Дебби пришла в суд и под присягой поклялась, что я именно тот человек, кем себя объявляю. Мне выдали паспорт.
В феврале Эмили родила. Ребенок весил шестьсот грамм.
Когда в Рождество у Эмили начались схватки, мама объявила, что беременность разрешится по Господней воле. Воля Его заключалась в том, чтобы Эмили родила дома на двадцать шестой неделе.
В ту ночь разыгралась настоящая буря. В горах бывают такие бури, когда пустеют дороги и закрываются города. Роды Эмили шли уже долго, и мама поняла, что ей нужно в больницу. Младенец, которого назвали Питером, родился через несколько минут. Он выскользнул из Эмили так легко, что мама буквально «поймала», а не приняла его. Ребенок молчал, кожа его была серой. Шон решил, что он мертвый. Но мама услышала легкое сердцебиение – она увидела, как под тонкой пленкой кожи бьется крохотное сердце. Отец бросился к микроавтобусу и начал соскребать со стекла снег и лед. Шон вынес Эмили и устроил ее на заднем сиденье. Мама положила ребенка ей на грудь и тщательно укрыла, устроив своеобразный инкубатор. «Сумка кенгуру» – так она говорила позже.
Машину повел отец. Буря разыгралась страшная. В Айдахо мы называем такие бури белой тьмой. Ветер был такой силы, что снег полностью занес дорогу плотным покрывалом. Не видно было ни асфальта, ни полей, ни рек. Не видно было ничего, кроме белой пелены. Каким-то чудом им все же удалось добраться до города сквозь снег и бурю, но в провинциальной больнице не было оборудования для выхаживания столь хрупкой искорки жизни. Врачи сказали, что его нужно доставить в больницу Маккейди в Огдене – причем как можно скорее. Времени почти не осталось. Вызвать вертолет было невозможно из-за бури, поэтому ребенка повезли на «скорой помощи». Отправили сразу две машины, на случай если одна заглохнет в дороге.