— Т-а-ак…
— Ты лучше, Онисим, расскажи куму-то, как отец Миколай-от Шабалина венчал… — относится вдруг целовальница к мужу, как (не разб.) с единственной своей фразой в целый вечер.
— А эвто точно што презанятная, братец ты мой, штука… — соглашается целовальник. — Перво выпить нам с тобой надо.
По немедленной ревизии хозяин, в прежнем (не разб.) оказывается так немного «благосклонным», что вслед же за ним на столе появляется новый раскупоренный полштоф уже с надписью: «сладкая померанцевая»…
— Будто мы с тобой, кум, в Померании побываем таким манером… — любезно объясняет целовальник значение этой краткой надписи, наливая стаканчики. — Какая эвто такая земля Померания, надо быть, мериканская, потому мериканец сахар любит.
Происходит молчаливое расследование неизвестной «земли»: судя по виду кума, terra incognita очень ему нравится; целовальник же, как природный «мериканец», в этом случае знающий наперед ее усладительные свойства, не выражает на своем лицо ничего особенного.
— Насчет тепериче деньгу загребать — так поп наш безно сердит… то есть и-и! — приступает целовальник к новому рассказу, утирая губы рукавом своей рубахи, — Есть тут у нас купец — Шабалин прозывается; богатый мужик: тысчонок эдак, сказывают, тридесять, примерно, лежит у него в сундуке… одно слово — терка-мужик! Только эвто у них самое прошедшей зимой стряслось. Вздумалось ему, Шабалину-то, на старости лет, братец ты мой, без греха бабьи окорока свидетельствовать — жениться, значит; а годы-то у него тепериче, супротив законного строку, ушли, чтобы венчаться-то. Наш-от с благочинным эвто дело ему оборудовали — поделились, значит, промежду себя кусочком. Надо быть, сигнации тут больше дела-то работали. Ну, хорошо, а отец-от Миколай завсегды такую сноровку имеет, што, значит, за одно дело — одни деньги, а за друго — другие, и тепериче ты ему, значит, тут же в церкву деньги и принеси, коли у тебя дело какое в церкву. Вот, братец ты мой, хорошо — повенчались; Шабалин ему сичас десять рублев отвалил. Смотрит наш-от попина — посмеивается, а денег не берет. — Тебе, говорит, сколько лет-то, Лександр Фомич? — у Шабалина, значит, спрашивает. — В аккурате, мол, семьдесят два — это Шабалин-от ему, стало быть, отозвался. — Так ты што ж, — отец-то Миколай говорит, — десятилетним-от младенцем сказываешься? — на счет сигнации, значит, проповедует. А Шабалин-от и заупрямился — не дает больше двадцати… тоже скупердяга такая, што и-и! Торговались они, братец ты мой, порядошно-таки время (не разб.); так и уехали — не дождались, значит, результату. Так што ж ты думаешь? — Миколай какую распрелесть удрал: назад, гад, вас развенчаю… то есть я тебе говорю — эдакую скрозную бестию в помине поискать! А и дьячишка же у нашего попа — адютант, одно слово: знает, какую курицу жарить — посмеивается стоит. Шабалин-от думает: бог связал — не развяжешь; а отец Миколай-от говорит: эвта веревочка-то, мол, нашими руками скручивается, — разница, значит, у них выходит. Стоял стоял отец-от Миколай да ризу-то на левую сторону и надел; надел, братец ты мой, — верно! — вот, надо есть, Орина видела эвту самую ихнюю комедь…
— Как же! Я сама в управу ходила, — подтверждает целовальница безапелляционно.
— Как надел он эвто, парень, ризу-то навыворот, да как начал откачивать басиной-то своей: «Не благословен, мол, бог наш, не всегда, не ныне, и не присно, и не во веки», — так Шабалин-от так и «ошалел» на месте, где стоял; опосля, известно, опомнился — всучил ему сигнацию, каку требовалось… Отец Миколай-от крутологовскому смотрителю опосля сказывал, вдолги уже после свадьбы-то, а смотритель-то мне: по науке, говорит, тепериче так выходит, что ежели ты на семьдесят втором году венчаешься — семьдесят два рубля с тебя получки. Так вишь он, братец ты мой, каков у нас попина эвто-та… одно слово!..
— Т-а-ак… Это он, выходит, с младенчества, надо быть, еще испорчен… — глубокомысленно замечает кум.
— Надо полагать — не доделан… — вставляет свое соображение мизерный мужичок, рассчитывая еще на косушку.
— Алибо переделан, — важно произносит целовальник окончательное мнение:- все поп, а не черт.
Все единодушно хохочут, исключая дремлющего солдата.
В кабак быстро входит долговязый молодой парень, очень сильно напоминающий фигурой того самого мужика, с которым встретился отец Николай у своих ворот, когда с таким, можно сказать, наслаждением покидал родимые «Палестины». Вошедший вместо поклона молча потряхивает курчавой головой каждому из присутствующих отдельно.
— Здорово, Селифошка! — радушно приветствует его целовальник. — Что мать-то? Какова?
— Чажела, парень, шибко, — уныло говорит новый посетитель, — исповедаться просится…
— Ну, как ты, што же?
— Да ходил к отцу Миколаю: неколи, — говорит парень; — надо быть, к заседателю новому, парень, пошел. Чего, парень! — совсем умират старуха.
— Эвто уж, братец ты мой, что к заседателю — верно! соображаешь, целовальник, верно, а давиче приходили — (вместе).
— Не (не разб.) сам-от — сказывал писарь.
— Эвто, братец ты мой, он и мне, писать как-от, вчерась рассказывал, а тебе, говорю: одно слово — ведро взял! Што же он тебе тепериче баял, поп-от?
— Да чего? — сказывал я тебе: неколи, мол, лишь теперь; приду ужо как опростаюсь… Весь-то и сказ в том.
— Ну, значит, жди его тепериче на заутреню к вечерне, — с полной уверенностью в голосе замечает целовальник: — ведро-то, мое, парень, тоже не скоро тепериче опростать… Вот, надо быть, братец ты мой, дым-от подымут вдвоем… из экой-то пушки! — обращается он уже к куму.
— Т-а-ак…
— Писаренок давиче, как за ведром-от приходил, говорит: деньги отдаст, — велел сказать, — как жалованье получит. Извольте, мол, с нашим почтением; а сам думаю про себя: давно уж, мол, кукушка-то собирается гнездо вить, а ты и жди его, гнезда-то эвтого, опосля дождичка в четверг…
— Любит — выходит — даровщинку-то? — глубокомысленно вопрошает кум.
— Эвто уж, братец ты мой, первая примета у них, у начальства-то нашего, я тебе говорю: яма — народ! одно слово. Тоже тепериче и насчет сладкой проговаривался, — говорит: это писаренок-от мне давеча подпускает, значит, соображение свое. Известно, отмалчивался: ужо, говорю, к празднику проставим. Думаю про себя: жалко, мол, тепериче, каких нет поколева, таких горьких домов, чтобы сладкой-от, к примеру; нализывать вас, завсегдатаев, милости просим: завсегды можем ублаготворить, по всем правилам… Верно? — обращается целовальник к своему обществу.
— Т-а-ак… — соглашается кум.
— Тогды и упорствуешь, — в свою очередь заявляет парень, облизывая себе губы с таким видом, как будто уже принимает участие в этом «пользовании».
— Поди, Селифошка, угощаться станешь? — спрашивает его целовальник, как доскональный знаток человеческой натуры.
— Конечно, Онисим Филиппыч, — потому горько мне таперь… шибко… — говорит Селифошка, пригорюнившись.
— Известно, не чужа она тебе, мать-то…
— Кабы той отпустил, што осонесь дал, как тятька помер…
— Это «вороти мозги на сторону-то»? Так уж пониче нет. Была, да вся вышла, а другая у нас тепериче на лицо (не разб.), «сообрази — но нюхай!» (не разб.) почище будет.
— Вали, хоть ее, — не объедешь! — основательно замечает парень,
— Первосортно дело, братец ты мой, особливо тепериче супротив печали… — утверждает целовальник, суетясь подкрепить скорее слабую человеческую натуру своего ближнего.
1883