Лена, которая так любила уже закончившуюся песню?..
Бэтман так и вовсе не увидит Нового года. А что он вообще повидал в своей жизни, кроме издевательств и насмешек?
Снег скрипел под ногами. В некоторых местах на небе образовались прорехи, и сквозь них подмигивали голубые гвоздики звезд. Турка думал о Лене, о ее любимой музыке. Сейчас и у него самого в голове крутилась другая песня, «Оазисов». Где-то Лена сейчас? Встретить бы ее, обнять… Вот бы сразу после Нового года начиналась весна! А лучше сразу лето.
Откуда-то Турка знал, что с Леной все в порядке, и сейчас она тоже видит эти звезды, и, возможно, немножечко грустит, вспоминая о нем, о том времени, когда они были вместе. Может быть, летом они и впрямь встретятся на море. Созвонятся и встретятся.
Когда били куранты, Турка пожелал, чтоб вонючая школа побыстрее закончилась и растворилась в прошлом. Вместе с уроками и звонками, вместе с обидными кличками, вместе с шумом и криками, вместе с тошнотворной жратвой в столовке, с визгливыми голосами преподш, вместе со скучными предметами и всей этой грязью, мерзостью.
Хотя, может быть, школа – это репетиция жизни? Турка не хотел этого.
Все уходит, и детство тоже, а куда – неизвестно. Прямо как Ленка. Может быть, она позвонит когда-нибудь, может, они еще увидятся.
«Надо идти к маме. Надо к маме… Как она там, одна, в палате?»
Будущее – это СЕЙЧАС, и никто не знает, что случится завтра.
– Куда, куда?! Нельзя, больные спят, не пущу!
Турка пер как танк, то с одной стороны бабушки, то с другой. Прорвался в конце концов, и, не обращая внимания на ее возмущение, потопал по пустым, гулким коридорам. Он пару раз навещал маму, но сейчас все было как в тумане, как в незнакомом лабиринте. Больницы похожи одна на другую: коридоры, палаты, пост медсестры с горбатой настольной лампой. И, конечно, запах – не лекарств, а болезни, чего-то похожего на школу.
– Э, парень, ты куда? Стой! – прогудел сзади бас. Медбрат, наверное.
Девятая палата, девятая… Турка толкнул дверь. Стены сизо-пепельные, тускло поблескивает линолеум. Турка только сейчас понял, что маму нельзя волновать, и что это может быть чревато, но уже вошел в палату, без бахил, естественно, оставляя мокрые следы. Остальные койки пустовали, одна мама лежала под одеялом.
Восковое лицо тонет в сине-черных тенях, нос заострился.
У Турки тревожно шелохнулось сердце в груди. Шагнул, скользнул на колени возле тумбочки, вгляделся в такие незнакомые теперь черты. Как будто прежнюю маму кто-то медленно стирал ластиком все это время, день за днем, и теперь перед ним лишь размытый контур.
Турка уже не слышал, как его окликают на пару бабушка-сторож и детина в зеленоватом халате.
– Мама… мамочка, – пробормотал Турка, и горло сдавил соленый комок. – Я пришел к тебе, мамочка… Прости меня, пожалуйста, я буду теперь хорошим. Прости меня, мама, и не умирай, и не болей, прошу тебя, прошу, мамочка… – шептал он. – Я теперь буду хорошим, я никогда… Никогда больше не буду… – он плакал, и слезы текли по щекам. – Мама, мама… Ну скажи что-нибудь, мама… Прошу тебя…. Мамочка…
Тишина. Сквозь решетку окна в палату струится тусклый, синеватый свет. Совсем-совсем не праздничный.
– Мамочка… Я люблю тебя…
– Ох, как раз о тебе думала, не поверишь. Это правда ты, Артур? Что ты, что ты, ш-ш, не плачь, праздник ведь. Я тебя тоже люблю. – Руку Турки сжали пальцы – теплые, нежные. – С Новым годом тебя, сыночек. С новым счастьем.