– Мам, вот ты вечно говоришь: «Олег такой, Олег сякой». Ты знаешь, что его попросили стать директором Зареченского школы-интерната? Представляешь, самый молодой директор в области, а может, и в России?! В 28 лет – такое доверие!
– Какого-какого интерната? Зареченского? Ой, не могу! Сбились с ног, четыре года искали на эту должность идиота – нашли, слава-те господи. Танька, нынешние интернаты, мне ли не знать, – это клоаки, сточные ямы для отбросов общества, для малолетних преступников. Зареченский – клоака из клоак. Туда все областные интернаты сливают деточек. Их невинные проступки рецидивистам не снились.
У Тани враз ослабла рука, держащая трубку. Конечно, мать умела подпортить настроение, у неё это здорово получалось. Но слишком её слова смахивали на правду.
– Зачем же они так… С интернатом?
– Чтобы статистику не портить, глупенькая. Ни милиции, ни гороно. Спихнули за реку – с глаз долой, из сердца вон, подальше от комиссий. В сущности, это не интернат, а готовая колония. Только в колонии воспитатели с пистолетами ходят, а здесь без. В Зареченский ни за какие коврижки нормальных людей не заманишь. А уж директором – разве что кандидата в самоубийцы. Так что если ЭТОТ не передумает, бери Валерика в охапку – и дуй куда глаза глядят.
Олег наметил план, где первым пунктом стояло: наладить контакт с ребятами. Без этого никак. Но действительность смяла его план в комочек и сдула с ладони.
Точно так смял и демонстративно сдунул с ладони удостоверение, что он, Олег Николаевич Дудник, является директором данного интерната, парень в вестибюле. Он вальяжно развалился на расстеленном на полу одеяле – явно обкуренный.
Олег нагнулся, поднял удостоверение, развернул. Не оглядываясь, ушёл под гомерическое ржание парня.
Немедленно следовало начинать с материальной базы: первая же проверка покажет, что помещение не соответствует санитарно-гигиеническим нормам проживания. Интернат будет расформирован.
Завхоз уволился перед приходом Олега: а какой резон оставаться, воровать уже нечего. Продукты, одежду, бельё – не сумками, а в багажниках машин – тащили в конце рабочего дня кухонные работники и кастелянша.
Олег, в сопровождении галдящих возбуждённых, как воробьишки, малышей прошёлся по спальням, холлам, классам – трудно было поверить, что здание жилое. В половине окон вместо стёкол – листы ДСП. В туалетах расколотые унитазы плавают в вонючей прокисшей жиже, к ним проложены дощечки.
Следовало немедленно сколачивать команду, но при слове «Заречье» друзья и знакомые отмахивались от Олега, как чумного. Однако, видно, совесть пощипывала: нехотя откупались кто чем. Деньгами, стройматериалами, сантехникой, присылали штукатуров-маляров.
В кабинетах при упоминании Зареченского интерната тоже морщились, как от дурного запаха. Чтобы отвязаться, отщипывали крошку от барского пирога. Для них крошка – для интерната весомый кусок. Постепенно интернат «Заречье» приобретал жилой, даже где-то приличный вид, вроде прифрантившегося нищего. Олега это не смущало.
Он похудел. Вальяжная спортивная походка вразвалочку сменилась на быструю, суетливо-озабоченную. Лицо осунулось. Таня его жалела. Заваривала на ночь успокоительные чаи, поила «Новопасситом». Будила ночью, когда он стонал во сне и бил ногами, переворачивала на другой бок. Поднимала сброшенное на пол одеяло, укрывала как маленького. По вечерам подсовывала книжки: «Педагогическую поэму» и «Флаги на башнях» Макаренко, «Правонарушители» Сейфуллиной.
Приходила мама. Полистала и небрежно швырнула книги обратно на стол.
– Какая наивность! Те, в гражданскую войну, по сравнению с нынешними – ангелочки. У тех родителей поубивали: дворян, купцов, крестьян – тогда люди в бога верили! А в этих уже на генном уровне пакость, как раковая опухоль, проросла. Уже их дедов-бабок, алкашей и алкашек, следовало стерилизовать, чтобы не размножались, экологию не портили. И ТВОЙ собирается их перевоспитать?! Скорее комок грязи от грязи отмоешь.
– Мама! Ты рассуждаешь как фашистка! – ужасалась Таня. – И ты всю жизнь проработала с детьми?!
– Именно. Всю жизнь проработала с детьми, потому знаю что говорю.
– Помнишь, – говорил Олег, возвращаясь из очередного учреждения: то ли комиссии по правам ребёнка, то ли департамента по делам семьи, то ли органа попечительства – их нынче развелось как грибов. – Помнишь, ты как-то сказала, что не смогла бы работать в доме малютки, в детдоме… Вообще с такими детьми? Что либо усыновила бы их всех чохом, либо бы у тебя лопнуло от боли сердце? В чём-то ты близка к истине.
Нигде не видел большей толстокожести и ужасающего, холодного цинизма, чем в работницах подобных учреждений. Несчастные дети – их хлеб. Чем таких детей больше – тем хлеб жирнее. Так что в хлеб они вцепились бульдожьей хваткой.
Копаясь в интернете, он отыскал чудовищные цифры: «Сегодня в детдомах России полтора миллиона детей. Каждый второй из них будет пить. Каждый четвёртый попадёт в тюрьму. И каждый десятый покончит жизнь самоубийством».
– Вот чьей кровью, – потрясал распечаткой, – пропитан тот хлебушек.
Раскрывал Танину книжку, читал вслух:
– «…А тётя Зина всех голубчиками зовёт. По головке гладит. Липкая. Самой неохота, а гладит. И разговорами душу мотает.
– Пуговки застёгивать надо, миленький, и головку чесать. Ты уже большой. Хочешь, я тебе книжечку почитаю? А ты порисуй.
Ведьма медовая! Анкетами замаяла…»
Олег зло смеялся:
– Вылитые мадамы, с которыми я встречаюсь. Анкетки, тестики, картинки, муси-пуси. Прикинь, Тань: ребят после ремонта попросил класс помыть – набежали, закудахтали: эксплуатация детского труда, нарушение прав ребёнка… А как у вас с организацией интересного досуга? Летний трудовой лагерь? Упаси бог: детки простынут, заболеют, мозольки натрут.
Саньку на брусьях страхую, поддерживаю – «тётя Зина» из гороно увидела. Шум подняла страшный: налицо факт педофилии, ах, ох! Это ж нынче последний писк! А то, что детей в жизнь выпускают: чай заварить не умеют – это ничего. Думают, он готовым в коробках продаётся.
С тех пор, как идти решать вопрос в «медико-педагогические» органы, Олег говорил:
– Ну, я к тётям Зинам.
За директорским креслом прямо по белой стене краской он крупно вывел лозунг:
«НЕ «РЕБЁНОК», А – ЧЕЛОВЕК!
НЕ «ИНТЕРЕСНЫЙ ДОСУГ», А – ТРУД!»
Как-то Олег, придя, замешкался в прихожей.
Таня выглянула из кухни: в большую мужнину ладонь вцепился мальчик, чуть старше Валерика, исподлобья неприветливо посматривал вокруг. Худ, измучен, лобик сморщен гармошкой, как у старичка. И при этом бесподобно хорош: охапка вьющихся кольцами антрацитовых волос, глаза как у оленёнка Бемби. Под казённым бельецом угадывается ладная, удивительно пропорциональная мускулистая фигурка. Валерик по сравнению с ним хиленький, бесцветный, болезненный.
Олег был смущён:
– Такое дело, Танюха. Педсовет решил: каждый работник интерната берёт малышей домой на выходные. Хорош был бы я, если не подал пример. И Валерику полезно. А то у него из друзей один кот Фантик.
– Привет! – Таня присела, подала руку серьёзно, как взрослому. – Сейчас будем ужинать, у меня курица в духовке доходит. Давайте, мужики, марш в ванную мыть руки.
Валерик не мог поверить в происходящее. Сначала недоумённо и ревниво поглядывал на маму и папу, но потом вошёл в роль гостеприимного хозяина. Повёл в детскую. Пытался держаться с достоинством, а сам задыхался, голосёнок от возбуждения дрожал:
– Я покажу тебе хоккей и железную дорогу! А ты умеешь играть в компьютерные игры? Я тебя научу. А у тебя есть книжки про черепашек ниндзя? А ты останешься с нами спать? Ура-а!
За ужином Валерик пришёл в восторг от имени мальчика: Изумруд.
– Вот это дела! Здорово! Изумруд – это же полудрагоценный камень, – спешил он похвастаться своими знаниями. – Выйду (тут же поправился: выйдем) во двор, скажу: у нас дома появился изумруд, спорим? Вот это да! Пускай теперь попробует Толян из третьего подъезда отбирать у меня велосипед. Правда? – он заискивающе поглядывал на нового друга.
Действительно, Валерика во дворе больше не обижали. И дразнилку в адрес Изумруда:
– Цыганёнок-поганёнок,
Твоё тело закоптело,
– успели пропеть один раз. Кто-то захромал, в соплях и слезах, жаловаться домой. Толян, запрокинув голову, удерживал кровь из носа.
Олег потом сказал, что мальчика в роддоме Љ2 бросила ослепительной красоты и молодости цыганка. Не дожидаясь первого кормления, вылезла через окно, оставила на постели бумажку с нацарапанным: «Имя – Изумруд».
Таня звала мальчика Изумрудик. Валерик – Рудиком. Когда ссорились по мальчишеским делам: «Изюмкой» и «противным Изюмом».
Мать, конечно, всхрапнула, взвилась на дыбы, зарыла землю копытом:
– Для меня не новость, что ОН у тебя по жизни лох. Но чтобы в педагогических вопросах быть таким конченым лохом… Он вообще соображает, что делает? Ввести в сердце семьи, к жене и ребёнку, непонятно что.
Исчез пушистый круглый, как футбольный мяч, кот Фантик. Искали по всем дворам, давали объявление в газету. Валерик распух от тихого непрерывного плача. Изумруд не мог видеть его слёз. Поймал во дворе Толяна, припёр к стенке:
– Ты, погань! Если это твоих рук дело…
Фантика нашёл на пустыре Олег. Сказал Тане и Изумруду:
– Не говорите Валерику. Ему нельзя такое видеть.
Над пепелищем, прикрученное проволокой к самодельному вертелу, висело застывшее в предсмертной судороге, обугленное, оскаленное то, что осталось от Фантика. Рудика хотели увести, но он злобно вырвался и вернулся.
Таня кусала кулаки, пока Олег и Рудик рыли яму, укладывали Фантика в коробку из-под Таниных итальянских сапог, забрасывали землёй. Лоб мальчика прорезали мученические, недоумённые морщины. По смуглому личику катилась слеза.
С возрастом детская дружба (спали в обнимку, ели почти с одной тарелки) начала охладевать. Таня не то чтобы торпедировала события, но и не препятствовала процессу охлаждения.