Как будто нынче нельзя установить другой вид знакомств, не такой откровенно животный… более интеллектуальный. – Ленусик, рассуждая, почувствовала себя в своей тарелке, ей стало чуть-чуть полегче.
Нельзя было не усмехнуться над рассуждениями такой некрасивой, но такой самоуверенной Ленуси. На ней даже мягкий домашний халатик (выглядевший бы миленько и уютно на любой другой женщине) висел плоскими складками, какие образуются, напяль его на. простую доску.
– Ну, тогда смотаем в филармонию, консерваторию… куда там еще… хоть к черту на рога. Будем повышать уровень этого… Уровень чего, Ленка?
Ленусик так и недоверчиво и радостно вздрогнула: «Ленка…»
– Не нужно к черту, – сказала она, – Давай просто погуляем…
Шурочка, как все красавицы, была добродушна и незлопамятна. Просто в ее головку пришла мысль повеселить групповских и немножко проучить задаваку Ленусика. Давно она повергла друзей в изумление сделанным ею открытием: мымра-то втюрилась! Это была настоящая сенсация. Она просила ребят пока не показывать вида, что они о чем-то догадываются, а уж за это тако-ое представление устроит!
Юрка сначала упирался, он испытывал что-то вроде угрызений совести. Но затем игра его даже втянула: нет увлекательнее игры с живым человеком. На очередном свидании в Юркиной комнате (то, что за стеной своими делами занималась Ленусик, лишь придавало пикантность встречам) Шурочка, по пояс голенькая, со своими вздрагивающими гуттаперчевыми грудками с задорно торчащими остренькими сосочками, набухшими, влажными от жадных Юркиных губ, сидела у него на коленях и между шаловливыми поцелуйчиками выспрашивала, как у него идут любовные дела с квартиранткой.
Капризно и ревниво дула губки, фукала, плевалась, но тут же требовала рассказывать дальше: «Ну, а ты? Кошмар! А она что?… А как? Фу, бесстыдник, не смей рассказывать мне гадости!»
Таким образом Шурочка разузнавала от Юрки подробности, а от Шурочки – и вся группа. Что бы сталось с несчастной гордячкой, всемогущей председательницей учкома, узнай она, как потешается факультет, проинформированный, какого размера лифчик носит Ленусик (нулевой) и как ведет себя и какие словечки шепчет в интимные минутки. Все замирали в предвкушении одного прекрасного дня, когда Ленусик войдет в аудиторию не девственницей – дело со страшным скрипом, но явно двигалось к тому – сказывался Юркин опыт. А уж потом-то начнется самое интересное! Ай да Ленусик, тихоня и скромница!
Окончилось разудалое веселье так. Было 1 апреля. Разыграть в этот день человека, не обладающего чувством юмора – святое дело. Кто-то из студенческой компании, дислоцировавшейся в Юркиной комнате, позвонил на институтскую вахту, попросил Ленусика: так, мол и так, Юрка попал под машину в и в безнадежном состоянии лежит дома, в реанимацию нечего доставлять.
Предвкушали бесплатное кино: ровно через двадцать минут – ни минутой позже – сюда прискачет, примчится эта институточка, отличница, общественница, скромница, и либо при всех хлопнется в обморок, либо, плюнув на приличия, повиснет у него на шее.
Институтская вахтерша видела, как Ленусик с помертвелым, белым как мел, лицом (ах, она знала, знала, в ней всегда жило предчувствие несчастья!) тихо и тщательно, не попадая, укладывала трубку на рычаги. Вся какая-то заторможенная, еле натянула пальто, причем начала надевать вверх тормашками, так что из карманов посыпались со звоном ключи и деньги. Этот звон привел ее в себя; она вдруг выбежала, как сумасшедшая, вон.
Видно, так и бежала она, ничего не соображая, и попала за углом под БелАЗ, так что нечего было в реанимацию доставлять.
УЧИЛКА ТОЖЕ ЧЕЛОВЕК
Телеканал «Культура» рассказывал, как в средние века инквизиция охотилась за ведьмами, пытала и жгла их на медленном огне. Мало им новостей с расчлененкой, ужастиков, триллеров, теперь образовательные детские программы за это дело взялись. Рейтинг себе поднимают. Помешались все на этом. Рейтинг самой Татьяны Вагиной, учительницы пения в средней школе, был невысок, судя по тому, что она в свои 37 лет еще была не замужем.
Телевизор продолжал откровенничать: «Не исключено, что одним из эффективных способов изгнания дьявола считались половые сношения духовных лиц с еретичками. Чем чаще сношения – тем выше вероятность изгнания дьявола…» Нет, это уж слишком. На развивающем канале, и на том засели извращенцы. Татьяну ВАгину, когда она пришла в класс, на первом же уроке немедленно переделали в ВагИну, с ударением на втором слоге. В гинекологическую фамилию. Это пятиклассники-то. Тоже небось насмотрелись развивающих программ.
«К орудиям пыток, – картавил телеголос, – относились всем известный «испанский сапог» из сырой кожи, завинчивающаяся, утыканная изнутри гвоздями статуя «божьей матери» и…» «Бум, бум, бум, бум»… Телеголос утонул в доносящемся с верхнего этажа утробном бумканье. «… И как особо изощренная, утонченная пытка, совковая квартира, – ядовито закончила Татьяна. – Типовая совковая квартира. Более страшного способа свести с ума человека пока не что придумали».
Выключив телевизор (все равно не слышно), Татьяна легла на диван и задумалась. О том, как нужно не любить людей, чтобы строить такие дома. Стены и бетонные перекрытия не только исправно передавали малейшие звуки с этажа на этаж, но и многократно усиливали их, резонировали, придавая звонкость и гулкость, как эхо в горах. Звуки доносились одновременно со всех сторон, заключая несчастного жильца в звуковую капсулу. Можно было сколько угодно прислушиваться ко всем стенам по очереди, прижимать ухо к полу, вставать на стул, яростно выискивая источник шума, но он неизменно оказывался анонимным. Не понятно было, к кому отправляться выяснять отношения или хотя бы кого тихо ненавидеть всеми фибрами души.
Возвращаясь из школы, Татьяна каждый раз опасливо спешила преодолеть чернильную тьму подъезда. Не вляпалась в лужу извергнутого содержимого собачье – кошачье – человечьих желудков и мочевых пузырей – уже удача. Стараясь не дышать, ступала в кисло пахнущую кабинку лифта и взмывала вверх, и каждый раз боялась, что когда-нибудь изъеденный мочевиной, безвременно сгнивший пол лифта не выдержит, провалится именно под ней, и она рухнет, и будет бесконечно лететь вниз между мелькающих пролетов шахты…
Тюремный скрежет толстой железной двери-сейфа в тамбуре, потом скрежет толстой железной двери квартиры… Мой дом – моя крепость. Какая там крепость. «Я-а-а йехала дамооой! Душа была палнаааа!»
Сосед дядя Петя приехала из забегаловки. Теперь до двенадцати не угомонится, и когда Татьяна уже будет лежать в постели, от швырков супружеских тел об стенку на нее будут с шорохом осыпаться кусочки штукатурки.
В час ночи приходится вскакивать захлопывать форточку: возвращаются с дискотеки табуны подростков. Хорошо бы ввести комендантский час, чтоб после полуночи без предупреждения, облокотившись о подоконник, из автомата Калашникова: та-та-та…
А в два часа ночи, когда сами собой начнут закрываться утомленные веки – над головой жизнерадостный топот крепких молодых ног и нестройный хор: «Хэппи бевздей ту ю!» У студентов приключилась вечеринка, разойдутся не раньше трех. В половину четвертого Татьяну с колотящимся сердцем заставляет подскочить реактивный гул и вибрация водопроводных труб. Дядя Петя вернулся из гостей и, как белый человек, решил «принять ва-анну, выпить чашечку ко-офэ». Лужа у подъезда тебе подходящая ванна.
Татьяна еще могла выспаться, у нее третий урок, но с половины шестого подъезд начинали сотрясать пушечные выстрелы входной двери: начинал тянуться на работу гегемон. Трудяги не то чтобы дверь попридержать – наоборот, с оттяжечкой, вывернув тугую пружину по самое «не могу», вкладывали в удар все свое могучее пролетарское несогласие с проклятой окружающей действительностью.
Татьяна приспосабливалась к неблагоприятным жизненным обстоятельствам как умела. По мере сил пыталась ограничить наглое вторжение звуков чужой жизнедеятельности в ее собственную жизнь. Оклеила потолок кассетами из-под яиц, пожертвовала пространством и подвергнув себя риску развести неистребимых тараканов и мышей. Купила и повесила на стену толстый ковер. Сворачивала из ваты турундочки и затыкала уши. Пыталась спать в наушниках…
Муки бессонницы накапливались, спрессовывались в ком, потом ком срывался… Татьяна проваливалась в забытье, как в летаргический сон. Затем бесчеловечный эксперимент, как «нормы советского общежития влияют на физиологию и психологию подопытной крысы», так называла происходящее Татьяна, начинался снова.
… Однако скандалы-дискотеки-мастерские на дому оказались ничто с испытанием, которое пережила Татьяна в прошлом году. В квартиру за стеной – не той, где буянил дядя Петя, а с другой стороны – въехали новые жильцы. У жильцов была собачка. Собачка, едва перескочив порог нового жилища, залилась лаем: «Рр-аф-аф-аф!» Татьяна любила животных. «Радуется наверно, недоумевает: новые впечатления, запахи, новая обстановка, – сочувственно думала Татьяна, засовывая в уши турундочки и привычно пряча голову под подушку под визгливое «рр-аф-аф-аф» за стеной. Проснулась вспотевшая, жаркая, раздавленная тяжелой горячей подушкой, как цыпленок тапака, от «рр-аф-аф-аф».
Так продолжался месяц. Потом другой. Татьяна по характеру была не конфликтный человек. Но когда школьная фельдшерица обнаружила у нее давление, отправилась знакомиться с соседями и их питомицей. Собачкой оказался белоснежный шпиц с глазами желтыми и прозрачными, как капли молодого меда. Хозяева – седые глуховатые старички.
Разговор вышел малосодержательный. Старушка поджимала страшненькие, в черных нитках, губки, старичок моргал отекшими добрыми глазками, собачка приветливо заливалась: «Рр-аф-аф-аф!» Одно «до» первой и три «до» второй октавы. Прыжки с кварты на квинту: «Рр-аф-аф-аф!» Вблизи лай казался еще противнее.
Татьяна вернулась. Под непрекращающееся «рр-аф-аф» за стеной написала заявление и понесла участковому. Участковым оказался долговязый паренек, на вид немногим старше ее учеников. Уши большие, оттопыренные, прозрачно пламенели под бьющим из пыльного милицейского окна солнцем. Чебурашка. Он вяло выслушал вдохновенную Татьянину речь и взял бумагу без энтузиазма. На прянично – розовом от прыщей и веснушек лице читалось: «Бесятся тут с жиру».