— Они принадлежат детям, это их зверинец.
Неужели и это важно?
Зоуи, должно быть, слышит из кухни наш разговор, она появляется в комнате, подходит к Копано и протягивает ему миску со сливами. Тот берет одну, но откладывает на стол.
— Это зверинец для ящериц и лягушки, — запрокинув голову, объясняет Зоуи. Вокруг ее губ темный круг от шоколада. — Там две ящерицы, их зовут Джосайя и Саймон. Они лучшие друзья. А лягушка пока только одна. Мы зовем ее… Сэм.
Зоуи краснеет и, взглянув на меня, понижает голос до шепота:
— Потому что она икает.
Поставив миску, она бросается ко мне и зарывается лицом в мою юбку.
Копано смотрит на нее, а потом на меня, в его глубоко посаженных глазах мелькает что-то трудноразличимое, но я замечаю, что он смущен. Разжав пальцы Зоуи, я увожу ее на кухню, где на мгновение теряюсь от обыденности и живописности увиденной там сцены: оранжевые настурции в зеленом стекле, тарелка лиловых слив рядом с Элис, читающей книгу за столом. Элизабет ставит перед ней кружку с голубыми полосками, над кружкой вьется пар. Зоуи берет у Пео кекс. Мне хочется задержаться на пороге и понаблюдать, оставаясь незамеченной, но Элис видит меня, сползает со стула и, продолжая читать, захлопывает дверь перед моим лицом.
Копано касается моего плеча и зовет за собой. Мы выходим и спускаемся с крыльца. Элис страдает, мне не следует обижаться на нее. Копано шагает широко, за ним трудно угнаться. У Элис нет ненависти ко мне, это ее способ справиться с бедой.
В негустой тени под эвкалиптами витает их аромат. После палящего солнца на лужайке здешняя прохлада приносит облегчение. Копано указывает на клетки. Все дверцы распахнуты. Неужели дети отпустили животных? Подходя ближе, я слышу громкое жужжание. Внутри самой большой клетки, в одном углу шевелится блестящая масса мух. Копано протягивает руку и щелкает над ними пальцами. Сердитое жужжание вмиг усиливается, и мухи взлетают, открывая взгляду кучку влажно поблескивающих мышц. Лишь через пару секунд я понимаю, что с лягушки содрали кожу.
Глава 27
Ботсвана, март 2014 года
Копано и Гудвилл переносят клетки в машину. Я говорю Элис и Зоуи, что выпустила ящериц и лягушку. Так гуманнее, тем более что девочкам запрещено выходить в сад одним. Обе выслушивают известие молча, наша большая потеря поглощает эту маленькую. Но загадка не дает мне покоя. Кто изуродовал лягушку? Зачем? Куда девались ящерицы? Неужели какие-то негодяи уже сбежались сюда, как гиены, привлеченные нашим горем? Несмотря на обжигающий зной, мне становится зябко. Это похоже на некое предупреждение, но я не могу его разгадать.
Гудвилл приходит за мной. Он подготовил заявление и хочет, чтобы я прочла его перед представителями прессы.
«Три дня назад нашего четырехмесячного сына Сэма похитили из дома, который мы снимаем возле деревни Кубунг в Западной Ботсване. У Сэма на щеке большое красное родимое пятно, у него светлые волосы и голубые глаза. Пожалуйста, сообщите, если увидите его.
Его няня Теко пропала на следующий день после похищения. Она может располагать важной информацией, мы просим немедленно сообщить о ее местонахождении всех, кому оно известно. Теко на вид лет двадцать, она среднего роста и худощавого телосложения. У нее темные волосы, которые она часто заплетает в косички, она слегка хромает на правую ногу.
В последний раз, когда ее видели, на ней были бусы из голубых камешков».
Я наполняю кувшины водой из бутылей, стоящих в холодильнике, и в сопровождении Гудвилла несу поднос со стаканами по подъездной дорожке. Какая-то девушка, благодарно кивнув, принимает поднос. Журналисты обступают ее, кувшины быстро пустеют.
Гудвилл подводит меня к выставленным в ряд микрофонам. Встав лицом к журналистам и нескольким большим камерам на штативах, я начинаю читать: «Три дня назад нашего четырехмесячного сына… нашего сына Сэма…» Буквы расплываются перед моими глазами.
— Пожалуйста, помогите нам.
Я отшатываюсь от микрофонов, роняя текст. Гудвилл подхватывает его и продолжает:
— «…Сэма похитили из дома, который мы снимаем возле деревни Кубунг в Западной Ботсване. У Сэма на щеке большое красное родимое пятно…» — Его голос затихает, я бреду прочь.
Прежде чем Гудвилл уезжает, я снова спрашиваю его о торговле людьми. Он только качает головой.
Адам возвращается вечером, мертвенно-бледный и молчаливый. Всю дорогу до дома пресса висела у него на хвосте, а у ворот взяла в кольцо. Он прорвался, но теперь лежит, обессиленный, в постели. Кажется, что его тело занимает меньше места, чем раньше, будто он ссохся от горя и стресса.
— Интерпол сейчас координирует действия международных групп, — говорит Адам. — Но они считают, что вряд ли Сэм уже покинул страну. На границе и в аэропортах ведут активные поиски.
Провезти Сэма за границу тайком затруднительно, он слишком заметный. Пятно защитит его.
— Установлено наблюдение за всеми известными международными криминальными группировками, — продолжает Адам.
Но процедуры пограничного контроля не действуют в густом буше, где никто не помешает банде похитителей преодолеть большое расстояние пешком и незамеченно попасть в другую страну. Никакой полиции не хватит, чтобы держать под наблюдением бесконечные мили безлюдной местности.
— Я консультировался по скайпу с представителем немецкого агентства, ведущего борьбу с похищениями детей, — говорит Адам. — Если похитители выйдут с нами на связь, мы должны сообщить об этом и ни в коем случае не перечислять деньги.
В сравнении с масштабом мировой преступности ужас, вызванный сломанными клетками и ободранной лягушкой, отступает на задний план.
— Это могли сделать местные дети, — говорит Адам, услышав от меня о случившемся. — На спор, подстрекая друг друга. Наверное, решили, что мы растеряны и это сойдет им с рук.
И в самом деле сошло. Клетки стояли в густой тени под деревьями, детям не составило труда спрятаться там ночью и втихомолку совершить жестокость.
Зоуи вбегает в нашу комнату, забирается на постель и кладет голову на грудь Адаму. Посветлев лицом, он обнимает ее одной рукой. Через несколько секунд он уже спит. Зоуи сползает с кровати и выбегает из спальни.
За ужином все молчат. Зоуи то и дело зевает, Элис отказывается от еды, я тоже. Адам съедает только половину своей порции тушеной бамии.
Уложив детей, мы продолжаем разговор в гостиной.
— Что они сказали про торговлю детьми?
— Ты была права. Такое случается, — отвечает Адам.
Мое сердце уходит в пятки. Лучше бы я ошибалась.
— Но редко. Ботсвана — скорее, перевалочный пункт для детей, которых везут из других стран в Южную Африку.
— Зачем?
Адам отворачивается. Идет к буфету, открывает дверцу и наливает себе выпить.
— Зачем ими торгуют, Адам?
— В целях нелегального усыновления, что может означать рабство, а значит, принудительный труд или секс-индустрию, и еще… — Он умолкает и быстро отпивает вино.
— Продолжай.
Каждое новое слово страшнее предыдущего.
— Для торговли органами и… колдовства, — еле слышно заканчивает он.
Некоторое время мы оба молчим. Я даже думать не могу. В ушах слышится потрескивание, как в испорченном радиоприемнике.
— Жена Саймона участвует в выборах, — помолчав еще, сообщаю я. — Ты знал, что политики пользуются снадобьями, изготовленными из частей человеческого тела?
— Только не Саймон, — спешит возразить Адам. — Он же учитель, интеллектуал, рационально мыслящий человек. Он не может верить в колдовство.
Но вера не подчиняется рассудку и интеллекту, она исходит из неких темных глубин. Кабо верит в амулеты. Когда-то я верила, что сумею сберечь отца, если буду плавать быстрее всех. И что нет ничего важнее, чем сравняться в успехах с моим мужем. Адам, должно быть, верил, что с ним ничего не случится, если ровно раскладывать карандаши и тщательно подравнивать стопки бумаг на письменном столе.
Я подхожу ближе.
— Я читала в интернете, что в Танзании используют для колдовства детей-альбиносов. Считается, что части их тела действуют особенно мощно. Возможно, белый младенец…
— В основном для этой цели используют других детей, — перебивает Адам, будто читая мантру. — Детей постарше, а не младенцев.
Он идет к окну и рывком распахивает его.
Стоя бок о бок, мы смотрим на смутные силуэты эвкалиптов. У людей, забравших Сэма, могло и не быть машины. Тогда они просто унесли его. Мне представляется, как злоумышленники пересекают газон, перелезают через ограду и уходят в буш. Та ночь была лунной. Пока я ехала в деревню в надежде найти моего ребенка, похитители все глубже погружались в гущу серебристых деревьев. Сэм, наверное, спал, убаюканный ритмом ходьбы. Они достигли места своего назначения — одинокой хижины или старого сарая для скота. Кто-то ждал их и сразу открыл дверь. Но я не вижу, что внутри хижины. Будто перед моим носом захлопнули дверь.
— Ты прав, — говорю я Адаму. — Саймон не мог похитить Сэма. Он же наш друг.
— Все равно пусть их проверят. — Адам кивает, словно самому себе. — Саймон поймет, что в таких делах нужна тщательность.
Должно быть, так и начиналась охота на ведьм в средневековые времена. Страх разжигает подозрения, идущие вразрез со здравым смыслом. В нашем сознании образ репетитора девочек исподволь начинает затмевать его зловещий двойник.
Прерывая мои размышления, звонит мобильник. Может, это похититель наконец вышел на связь. За мгновения, которые требуются, чтобы достать телефон из кармана, я решаю согласиться на все требования, что бы там ни говорил Адам. Но это какой-то наплевавший на разницу во времени американский репортер. Он жаждет информации.
— «Вашингтон пост». Я говорю с доктором Джордан?
По крайней мере, он вежлив. Это облегчает задачу. Адам моментально оказывается рядом со мной. Я качаю головой. Нет, это не известия. И не похититель.
— Я хотел бы выразить свое сочувствие в это трудное для вас время, мэм.