Глава 30
Ботсвана, апрель 2014 года
Из множества вопросов в моей голове мало-помалу остается лишь несколько. Жив он или мертв? Убит сразу после похищения или его перед смертью помучили? Мои мысли мечутся от одного варианта к другому, боясь задержаться на чем-то одном. А меж тем утекают часы и дни. Я почти не ем, у меня кровоточат десны. Просыпаясь, я чувствую привкус железа во рту, словно во сне обсасывала ножи.
Мое молоко исчезло быстрее, чем я предполагала. В какой-то момент грудь просто прекратила ныть. Я не могу избавиться от мысли, что моему телу известно больше, чем разуму. Молоко теперь не нужно, потому что Сэм мертв.
Адам ездит в консульство три раза в неделю, и всегда один. Больше о Боге он не заговаривает, он стал молчаливым и мало ест. Гудвилл рассказал об отделе противодействия торговле людьми при Международной организации по миграции, но обращаться туда за помощью теперь слишком поздно. За последние две недели Сэма могли вывезти в другую страну. Гудвилл разглагольствует о бдительности широких слоев населения и защите свидетелей, но я почти не слушаю его. Мне представляется Сэм в какой-то душной задней комнате, на грязной койке, исхудавший и плачущий. По ночам я лежу без сна и гадаю, вспомнит ли он меня, если его найдут.
Зоуи ходит за мной по пятам и просится на ручки. Перемещения по дому даются мне с трудом, шум и свет причиняют боль. Целыми днями я прочесываю интернет и просматриваю каждый новостной канал. Девочки требуют от меня сказок, но я часто теряю сюжетную нить и то и дело начинаю сначала.
Отчужденность между мной и Адамом нарастает. Мы почти не говорим друг с другом. Спим в одной комнате, но я ложусь позднее, когда Адам уже заснул, а он встает раньше меня и к тому времени, когда мы с девочками собираемся завтракать, уже уезжает обыскивать буш или в консульство.
Вчера самолет с журналистами дважды пролетел над нашим домом так низко, что гнулись и дрожали эвкалипты. Три сторожевые собаки, размещенные в больших конурах рядом с гаражом и обычно спящие дни напролет, проснулись, заметались в своем вольере и заскулили. К счастью, в это время девочки были в доме, а не в саду.
Пео возвращается в свою деревню в среду утром. Стайка женщин ожидает ее на дороге за воротами. Как только Пео выходит, они окружают ее плотным кольцом. Фургоны прессы по-прежнему караулят у нашего дома. В одном из них виден спящий мужчина, его сплющенная об оконное стекло щека похожа на бледный кусок ветчины. Женская болтовня выводит его из дремоты, он выскакивает из фургона, на бегу настраивая фотоаппарат. Остальные журналисты следуют его примеру.
Рослая девушка отделяется от группы женщин, обступивших Пео, и приближается ко мне, развязывая лоскут ткани, в котором несет на себе младенца. Это Ммапула. Она протягивает мне своего ребенка. Все затихают, только непрерывно щелкают фотокамеры. Малыш в моих руках легонький и теплый, он мурлычет во сне, как котенок. На миг я ощущаю головокружение. Ммапула забирает у меня ребенка и подает букетик цветов из буша.
— Ка а лебога, — говорит она и улыбается. «Спасибо».
Пео берет меня за руку.
— Ка а лебога. — Мой акцент ужасен. Стайка женщин уже не шушукается, а щебечет в полный голос, этот щебет еще долго не затихает на дороге, ведущей в деревню. Мне хочется позвать Пео обратно.
Открываются и хлопают дверцы машин, заводятся двигатели. Некоторые журналисты уезжают, они довольны сегодняшней добычей. Я бреду к дому, надо мной возвышаются эвкалипты. Кабо говорил, что духи этих деревьев считаются сильными покровителями, я утешаюсь мыслью, что они могут присматривать и за нами. Я прикасаюсь ладонью к серебристо-серой коре, на ее фоне моя рука выглядит рукой скелета. Запрокинув голову, я вглядываюсь в гущу кроны и вдруг осознаю, что молюсь о смерти. Однажды в детстве я уговорила отца зайти в средневековый музей пыток в Сиене. Итальянцам двенадцатого века не нужны были дыбы и клетки с шипами, чтобы наказать мать. Они просто отнимали у нее ребенка, и ради его безопасности она соглашалась на что угодно, даже на смерть. Но мои мучения не закончатся. Умирать мне нельзя.
Я оборачиваюсь. К оконным стеклам прижаты лица девочек, похожие на бледные цветы. Сухой букетик, который мне вручили, шуршит, когда я кладу его к подножию эвкалипта. Это мое приношение древесным божествам.
Я захожу в дом. Девочки уже отлепились от окна и теперь смотрят мультики по телевизору. Что стало с моей решимостью придерживаться строгого распорядка дня? Мне бы следовало выключить телевизор и почитать девочкам книгу. Или помочь Элизабет, которая без Джосайи словно истаяла и стала совсем незаметной. И двигается намного медленнее. Но я ничего не предпринимаю, просто смотрю, как распускается полотно нашей жизни. Я не могу вспомнить, когда девочки в последний раз делали уроки. Известий от друга Саймона все нет, а теперь, после допроса в полиции, мне неловко приставать к нему с напоминаниями.
Позднее тем же утром приезжают оба полицейских. Копано куда-то исчезает, а Гудвилл стоит в гостиной и раскачивается с пятки на носок, скрипя кожаными ботинками. Элизабет уводит девочек во двор к сараю Джосайи. Я вижу в окно, как она выносит ведро, чтобы подоить козу. Элис прислоняется к стене возле собачьего вольера и стучит по проволочной сетке, одна собака просыпается и нехотя встает. Элис делает вид, что сейчас пнет ее. Собака шарахается и поджимает хвост. Прежде Элис не была жестокой к животным. Горе меняет всех нас. Тем временем Зоуи присаживается на корточки, смотрит на Элизабет и ждет, когда ей объяснят, что надо делать.
Гудвилл садится, но молчит. Возможно, он подыскивает слова для плохих известий. Или просто скучает. Эта работа слишком затянулась, и ей не видно конца. Должно быть, он занят и другими делами. Одет он, как всегда, в идеально опрятную форму, но рубашка ему тесновата, ее петли растянулись. Местные школьники тоже одеваются очень аккуратно, хоть зачастую живут без электричества и водопровода. Возможно, и Гудвилл ютится в такой хижине и завидует нам, потому что мы богаче. Хотя, конечно, знает, что мы потеряли все. Теперь никто не может нам позавидовать. Или его беспокоит внимание к нашему делу всего мира, ведь здесь пропадают дети, о которых никогда не вспоминают. На миг перед моим мысленным взором всплывает лицо Барути.
На кухне свистит чайник. Обыденная задача — насыпать заварку из жестянки в щербатый желтый чайничек и залить ее кипятком — слегка успокаивает меня. Я возвращаюсь в гостиную. Гудвилл берет свою чашку, отпивает чай, шумно вздыхает, а потом смотрит на бумаги, которые достал из портфеля и разложил у себя на коленях.
— Джосайя, — наконец начинает он и озабоченно хмурится, будто само это имя — констатация вины.
— Да?..
— Нас беспокоит этот человек. Он не говорит нам всей правды.
— Почему вы так считаете?
— Тринадцать дней назад, после исчезновения вашего сына, Джосайя ходил к родственникам в Мочуди. Он попросил брата одолжить ему денег, а потом ушел. Сюда он вернулся лишь на следующее утро. Объяснить нам, где провел несколько часов перед возращением сюда, он отказывается, но выглядит напуганным, и это меня беспокоит.
Гудвилл одним своим видом мог напугать немощного старика и отнять у него дар речи. И тем не менее сказанное выгляди как некий знак. Что натворил Джосайя, если упорно держит это в секрете?
Гудвилл быстро проводит ладонью по лицу.
— В моей работе страх означает вину. Меня интересует, чем он занимался в тот день и как это выяснить.
— Боюсь, что не смогу вам помочь. Я не имею об этом никакого понятия.
Чем занят Джосайя, когда не работает, и где живут его родные, мне неизвестно. Как и в случае с Теко, мы никогда не вмешивались в его жизнь. Гнетущая волна сожаления обрушивается на меня, оставляя за собой привкус горечи. Гудвилл по-прежнему не сводит с меня глаз. Ему, вероятно, кажется, что я выгораживаю Джосайю, он думает, что я тоже не говорю всей правды, но это не так. Почти. Они забыли про Элизабет. Или просто не знают, что она сестра Джосайи и, наверное, могла бы им кое-что рассказать. Я выясню это сама.
Я пытаюсь увидеть Джосайю глазами детектива Гудвилла. Человек без средств неожиданно изменяет своим привычкам, скрывается куда-то вскоре после исчезновения нашего ребенка и отказывается говорить, где он был. А ведь он всегда уделял Сэму особое внимание.
Гудвилл опустошает свою чашку и тяжело поднимается на ноги.
— Копано раскапывает могилу возле хижины Джосайи.
Его тон небрежен, но я чувствую, каким взглядом Гудвилл провожает меня, стремительно выбегающую из комнаты.
Копано опирается на лопату, возле его ног осыпающейся кучей сложена земля. Деревянный крест сломан и валяется неподалеку. В яме виднеются клочки рыжеватой шерсти и длинный полый череп. На трясущихся ногах я возвращаюсь в гостиную.
— Собака, — говорю я Гудвиллу. — Это всего лишь собака.
Гудвилл молча выходит. У него хорошее чутье, ему не зря кажется, что я откровенна не до конца. Он, наверное, знал, что в могиле собака Джосайи, но решил напугать меня в надежде, что чувство облегчения развяжет мне язык.
Девочки на кухне с Элизабет. Они достают из шкафа пустые банки из-под джема, чтобы использовать их под масло из козьего молока. Элизабет отправляет девочек отмывать руки дочиста, а сама принимается драить банки в раковине. На плите в большом баке кипятится белье, распространяющее запах распаренной ткани.
— Я хочу поговорить о вашем брате, Джосайе.
Банки ныряют в мыльную воду, Элизабет старательно моет их и кажется полностью поглощенной своим занятием. Никаких признаков того, что она меня услышала, я не обнаруживаю.
— Джосайе грозит беда, полиция не может его отпустить. Оказалось, он побывал у ваших родственников тринадцать дней назад, а потом весь день где-то пропадал. Никто не знает, что он делал до того, как вернулся сюда.
Элизабет смотрит в окно над раковиной. Ее взгляд останавливается на маленькой грядке Джосайи. Аккуратный ряд зелени зачах и увядает.