— Ма-а-мынька, Неспустиха меня ветками хлещет!
— Ма-а-мынька, на меня птичка села, а она ее вспугнула…
И спорят, и вздорят, и нюнятся…
Выведут старуху из терпенья — она и пригрозит:
— Затихните, бесстыдницы! Не то пот поклонюсь Ветру-Полесовщику — задастом вам трепки.
Близнецы и примолкнут. Слыхали небось, что с Ветром-Полесовщиком шутки плохи. Налетит, так за зеленые косы отмотает. — головушки кругом пойдут. А еще слышать приходилось: грудью он бьет. С корнем выворачивает дерево богатырь Полесовщик!
И вот проснулась однажды ранним утром Старая Береза, балуется с солнышком. Тоненькими своими прутиками несмелые солнышковы лучики ломает. У птиц в это время самый-то щебетливый час наступает. Перышки встопорщат, клювы разомкнут, крылышками «кочетка» начнут выделывать. Берегись, красное солнышко! Расклюют тебя лесные пичуги!
Играет, значит, Старая Береза светлыми солнышковыми лучиками и вдруг слышит — легонький стон от корней доносится. Сразу она про солнышко забыла, давай листиками промигиваться. Промигалась, смотрит на землю. И видит Старая Береза, что дочери ее, Задириха та самая с Неспустихой, зажали между стволов голову Зверя Лесного… Он и так, и эдак изворачивается, вырывается, а близнецы похохатывают в зеленые пазухи, и думки у них нет, чтобы Зверю помочь. Увидала Старая Береза, что ее доченьки вытворяют, и так огневалась, аж до последнего листка ее перетряхнуло.
— Что же это вы, негодяйки такие, делаете! Пошто Зверя Лесного мучите, глумитесь над ним?! Да я на вас, лешачих, сей же секундой Ветру-Полесовщику поклонюсь! Пошто вы Зверя в комли затиснули?
Те уж навыкли ее угрозы слушать — отвечают через усмеханьки:
— Мы, мамынька, его не затискивали. Он сам, глупый, затискался… Хи-хи… Голова с рогами…
— Сей же минутой отпустите Зверя! По пятьдесят лет, дуры, прожили, непиленые, нерубленые, дятлами не клеванные стоите — откуда же у вас труха в макушках взялась?! Не знаете разве, что об эту пору у зверей рога зудятся… Костенеют они, шкура с них облазит. Он, видно, об вас почесаться хотел, радовались бы, негодницы, что к вам Зверь ласкается, а вы — вон что! Кому приказываю отпустить Зверя!
Близнецы видят — не на шутку Старая Береза рассердилась.
Уперлись они сучками одна в одну и расталкиваются. Сверху-то порядочно расходятся, а внизу и незаметно даже. Упирались они, упирались — не выходит толку.
— Не в силах мы, мамынька, отпустить его! Он, погляди-ка, за ночь что наделал, какие ямины под собой копытами выбил. Огрузнул теперь промеж нас и вовсе завязился. Он, мамынька, даже корни нам порубил…
— Ах вы злодейки, ах вы уроды! — принялась опять бранить дочерей Старая Береза. — Что наделали вы, злоехидницы?! Да на вас весь лес плеваться будет! А не я зовусь Береза Старая, если не поклонюсь на вас Ветру-Полесовщику!..
Три дня скрипела Старая Береза, три дня срамила и укоряла Задириху с Неспустихой, а Зверь Лесной все глубже и глубже уходил в землю. Ноги у него стали подламываться, тело дрожало, из безответных намученных глаз сочились слезы. Это они наделали на серой морде темных дорожек. На виду у всего светлого леса погибал лютой смертью красавец Зверь. Вот он зашатался, зашатался — сейчас рухнет, но взял откуда-то силы и опять бьется, опять изворачивается, подпрыгивает, упирается, тянется, Ворон любит падаль. А есть же какое-никакое и у ворона сердце. Поглядел он, в каких муках, с какой силой и упрямством борется Лесной Зверь за свою жизнь, и ушибло ворона жалостью. И пропал у ворона аппетит.
— А и в самом деле… — сказал он Старой Березе. — Чем без толку скрипеть, поклонилась бы ты Ветру-Полесовщику.
Старая только и ждала какой-нибудь подсказки. Поклонилась она на все четыре стороны и заголосила:
Уж ты Ветер Полесовщик, да тугая грудь!
Как зовет тебя Береза Старая,
Злое дело на моих глазах свершается:
Погибает, умирает добрый Зверь Лесной!
Услыхал Ветер-Полесовщик Старой Березы жалобу — вихрем налетел! Теребнул за макушку дерева высокие, поклонил дерева малые, подогнул крылья ворону и закричал громким голосом:
— Кто в лесах озорует? Кто в светлых вольничает?!
Указала ему Старая Береза на Задириху с Неспустихой, на Зверя Лесного.
— Твори волю свою, — говорит.
Задумался Ветер-Полесовщик. Думал, думал, потом взвился над Старой Березой, выбрал место, где у нее лист погуще, забрался туда, шепчет:
Если корни им повыверну —
Падать им не врозь, падать рядышком,
Худу быть тогда неминучему:
Свалят с ног они Зверя слабого…
Видно, так на роду ему писано:
Смерть принять свою между двух берез.
Ворон в это время вглядывался зоркими своими глазами в глубь светлого леса. Идет там кто-то маленький, ни топора, ни ружья у него, ни копья, ни рогатки — один котелок в руке. В котелке — горбушка хлеба и ягоды. Взвился ворон и полетел ему навстречу. Тут и услышал черный, что мальчик ищет Сказку. И закричал он тогда маленькому человеку: «Иди прямо!»
Увидел Ермек Зверя Лесного, подумал, что это стоит чья-нибудь лошадь. А где лошадь — там и люди. Это Ермек точно знал. Чуть не бегом побежал… Зверь хоть и полузамученный стоял, хоть сами собой закрывались глаза, но, когда услышал чьи-то шаги, заводил длинными чуткими ушами, насторожился. Тут и увидел Ермек серебряное его ушко. Через минуту он гладил и целовал горбатую лосиную морду, наговаривал радостные ласковые слова:
— Кырмурынушко! Ты нашелся! Я нашел тебя… Дедушка обрадуется, ребята обрадуются!.. Пойдем домой, Кырмурын?!
Лось в ответ слабо застонал и опять закрыл глаза. Обошел Ермек вокруг, и хоть небольшой был у него в голове умишко, да человеческий… И маленький умишко обмозговал: чем выше стволы от земли поднимаются, тем дальше друг от друга уходят. Шире там делается, просторней… Если натаскать Кырмурыну под копыта сучьев — выше поднимет Кырмурын свою шею. Не удержать тогда его Задирихе с Неспустихой.
Не причитал, как Старая Береза, не оправдывался, как Ветер-Полесовщик, — скинул он сапоги, которыми до кровяных мозолей ножонки обил, и стал собирать по лесу сучья. Наберет охапку, ломает их, в ямки складывает. Кырмурын ровно чувствует, что ему добро делается, подминает сучки под себя, утрамбовывает их копытами. Вот уже вровень с землей налегло сучьев, вот уж бугорки на месте ямок образовались… На закате солнца скользнул Кырмурын рогами по бересте и освободился. Не поверилось ему сразу-то… Маленькими шажками начал он пятиться от злых берез. А сам все глядит, глядит на них. Отошел недалеко и рухнул на землю. Пластом вытянулся. Напрасно Ермек наговаривал ему ласковые слова, звал домой, пугал темной ночью, напрасно совал ему в губы корочку хлеба… Кырмурын лежал с закрытыми глазами, время от времени постанывал и не переставал дрожать. Хлопотал, хлопотал Ермек вокруг своего товарища — лежит товарищ.
Привалился он тогда назябшей спинкой к теплому мохнатому брюшку Кырмурына и сладко уснул.
…Старая Береза рано просыпается. Последние дни она первым делом не на солнышко, а на землю глядит. Вот и сегодня… «Куда подевался Зверь Лесной?» Щурилась, щурилась она листиками — не видать Зверя! Тогда окрест себя поглядела Береза. Поглядела и обрадовалась: вон он идет, шагает, притаптывает росистые травы острыми копытами. Не кручинься, светлый лес! Отдохнул он, сил поднакопил — мальчику вприпрыжку за ним поспевать приходится. Голенища сапог под мышкой зажал, дедушкин котелок в руке несет.
— Куда мы идем, Кырмурын? — спрашивает он у лося. — Домой идем, да? Ты знаешь дорогу, да? У меня дома сахару много… молока тебе дам.
Смекает маленький: дружба, мол, дружбой, а подсластить нелишне.
Только не домой ведет его Кырмурын. Он идет к лесному озерку — хочет пить. От озерка пар курится, в осоках утки крякают… Бегом кинулся Кырмурын к воде. Заскворчало, замурлыкало под его губами озерко, Ермеку видно, как перекатываются по лосиному горлу тугие быстрые кольца. Глоток — кольцо, глоток — кольцо…
«Надо и мне попить», — догадался Ермек и полез с котелком в воду. Кырмурын приподнял морду и шумно вздохнул. Осочка даже зашевелилась. С мокрых длинных губ роняются в озерко звонкие капли. Глядится в воду. Его ли обличье отражается? После такой передряги любой не сразу себя признает. Удостоверился — опять пьет. После третьего приема выходит он на бережок и тянется к Ермеку мокрой сопаткой.
— Хлеба хочешь? Сейчас дам…
Вытряс Ермек из голенища початую вчерашнюю горбушку, разломил се на две части — большую поднес Кырмурыну:
— Ешь, да пойдем домой! Дома у нас много хлеба! К дедушке Галиму пойдем.
Сжевал Кырмурын свою немудрящую пайку и пошагал. Куда он направил свои копыта — кто знает, а только, думается, напомнила ему хлебная корочка людские дымки. А за дымками мудрено ли про сахар вспомнить, про овсянку, про теплое молочко. Может быть, и вывел бы он своего маленького спасителя к дому. И лепетал бы им вслед светлый лес:
«Смотрите! Смотрите! Мальчик нашел Сказку».
И славная была бы это сказка! Сами судите… Сидит с белой, как лебяжье крылышко, бородой дедушка Ермек. Ему, аксакалу, не пять лет, а семьдесят пять! Или больше даже… Возле — внуки-правнуки — узкие глазки. И рассказывает им дедушка, как вывел его, маленького заблудяшку, из незнакомых лесов добрый горбоносый рогатый зверь с серебряным листочком на ушке.
Как согревал он ему теплым мохнатым брюшком озябшую спинку.
Как пожевали они хлебушка от одной горбушки.
Как попили водицы из одного озерка.
Разве плохая была бы сказка?! Но не расскажет ее дедушка Ермек своим внучатам…
Застрекотали сороки, каркнул ворон, зашумел и встревожился светлый лес.
Едет Филька Казненный Нос по светлому лесу, мурчит ласковые слова:
— Лес мой, кормилец… батюшка… благодетель…
А птица — диким барашком ее у нас зовут — взовьется под самые облака и, как только выедет Филька на болотце или мочежинку, сложит в небе крылышки и пулей острой свой нос к земле несет.