Почему, говорю, и люблю его встречать. Не только плащ — разговоры полем пахнут. Про козленков глаз вот… Впрочем, глаз тут ни при чем. Не про него сказ.
Сидим как-то с Миронычем на ящиках, одна речь кончилась, другая не началась, утаились, думаем каждый свое.
По слуху определяем — молодая парочка на подходе.
— Раньше, Алеша, красивше любить умели, — доярки Наташки Селивановой голос доносится.
— По каким признакам ты это определила? — Алешка спрашивает.
Алеша — это нашего старшего механика сын. В отпуск из армии приезжал.
— Вот демон был описан… — Наташка ему отвечает. — Демон! А какой он в чувствах своих прекрасный! Насколько он к своей возлюбленной нежный, бережный… Помнишь, как он Тамару поцеловал? Чуть-чуть, слегка, лишь прикоснулся он устами… Прикоснулся… — на тихий шепот сошла девка.
— Вот что! — присвистнул Алеша. — Теперешних девушек, оказывается, демоны хороводят?! Не знал, не знал… — подыгрывает. — В таком случае нашему брату, зенитчику, отбой играть остается.
— Пусть и демоны, — Наташка говорит. — А сравни вот, как про современный поцелуй поется: «у Костромы целуются, а слышно у Саратова». Это что?.. Тунгусский взрыв какой-то! Ужас!
— Действительно! — хохотнул Алешка. — Любая дальнобойка…
— Или вот это поют… — Наташка опять приводит. — «Так ее поцеловал — еле-еле дыхала». Не дышала даже, а дыхала… дыхала!
— Это они, песельники, для красивого словца уподобляют, — Алешка определил. — Сами небось трепетливей того демона вокруг своих Тамарок.
— Я не отрицаю… — приглушила голос Наташка. — Не отрицаю, что у девушки от поцелуя дыханье на некоторый промежуток может пересекчись, бывает такое, дак об этом, опять же, вполнамека надо сказать. Загадкой! Поберечь надо золотую эту минутку у девушки.
Дальше мне не слышно стало. Смеюсь впритишку. Уборочная же идет, зябь пашут, а у них, видали, что во главу угла ставится? Не так поцеловали!
Шевельнул Мироныча локотком — не отыгрывает.
Приглохнул и я.
«А ведь не от большого ума хохочу!» — подозревать начал. Своя молодость завспоминалась. Тоже… хорош был… Руку алым жигалом кольнул. На предмет закляться, что вечно не забуду. Сейчас вот про собственное положенье думаю, небось и холодным не кольнешь. На лешак оно сдалось! А тогда — без трепету. Кланька в румянцах, слезки вот-вот брызнут, по избе горелой кожей пахнет. Новобранцевой. Глупость ведь вот, сине море, а приятно вспомнить.
«Пташка ты наша, пташка, молодость… — думаю. — И глупенькая ты часом бываешь, да жалко — один раз прилетаешь. Раз прилетаешь и неподолгу притом гостишь».
— А может, — Мироныча опять шевелю, — может, ей, девчонке, и действительно главней всего на сегодняшний день, как ее, Наташку, поцеловали? Слегка коснувшись или… хе-хе… до бездыханности.
— А как ты думаешь? — без никакой усмешки спрашивает Мироныч. — Меня вот, молодого, убить хотели даже!.. Я тебе не рассказывал, как старуху себе заполучил?
Он, Мироныч-то, в нашей деревне женатым уже появился. Поначалу неизвестно даже было, из каких они мест с молодой супругой выходцы. Таились. Позднее уж кое-что известно стало.
— Не случалось, — говорю, — но слухом пользовался.
— Это что убегом мы перевенчаны?
— Ну да!
— Я не про это! Она, Кузьмовна моя, из богатой семьи ведь происходила. Не вдруг-то за пастуха! Да за безродного притом… Подкидышем я в ихнюю деревню попал. Без имечка даже… Богданом и выкрестили. Бог, дескать, дал. У Миронихиного огуречника лежал, — отсюда «Мироныч» я произошел. И фамилия — Найденов…
Засиделись мы с ним в этот вечер. Так что, когда подостигла его беда, смех, как говорится, с горем перемешались, я-то потверже других суть дела знал.
Наташку мы с этого вечера промеж собой «демоновой невестой» вспоминать стали.
Эта-то вот «невестушка» ему и подыграла.
Началось с чего?..
Зимовка у нас в Сибири длинная. Полгода, а то и подольше, корми скотину и не греши. А кормов не всегда… Ину весну не в молоко уж корову кормим, а фуражную ее душу спасаем. На своих бы копытах в поле вышла. После такой зимовки она месяц-полтора в шерсть ест. Облинять чтобы, согласно природе. А к тому же и телом ей надо поправиться. Тут уж любой институт ей — не указ. Не постановишь, ходи, мол, лохматая, костлявая и устремляйся, как можно, в молоко работать. По пуду чтобы… А корма к этой поре подойдут — почему бы и по пуду не надаивать? Сочно всюду, зелено — самый молокогон, времечко.
Вот тут и наступит!
Первого председателя теребить начнут:
— Есть по пуду?
— Никак нет!
— Чтобы на другую пятидневку было! Сейчас не взять — когда и взять.
— Постараемся, попытаемся…
Ну и начнется.
Зимой овес в закромах лежал, а сейчас — в размол его. По полтора килограмма на голову засыпаем. Нет своего — купить устремляемся. Жмыху там или комбикорму какого. Травы по угорьям косим, грабли гоняем, клочки сшибаем. Мало этого — в яровое залезем. Горох с викой косим, рожь. По две, по три машины в день зеленой этой подкормки к стаду возим, под копыта мечем. Ночная пастьба в это время проверяется, контрольные дойки устраиваются. Закипит, братец! И всюду эта поговорка слышится: «У коровы молоко на языке». На языке — и нигде больше! Дедами, мол, еще установлено. Мудрыми… Зимой нам, видишь, мудрость не в мудрость, а сейчас в районной даже газете жирными буквами про «язык» с пудом. В лежачем положенье вику эту с горохом корове под губу подсовывают, на аппетит воодушевляют. Дай только пуд, родная… Пуд! Понимаешь? Не подгадь в районном масштабе! Войди в сознанье!
А она не сознает.
Знай себе линяет да потерянный вес нагуливает.
— Есть по пуду? — председателю звонят.
— Нету, — вздохнет тот в трубку.
— Соль лизать даете?
— Даем. Лижут.
— Поенье изобильное?
— От пуза.
— Когда же — пуд?
— Кто же его знает…
Так вот до осени вокруг пуда и колотимся. Выходит — мы зимой, весной корову изобидим, а она летом с нас свое возьмет. Круговерть такая получается.
И вот дожили мы одну весну, удалы колхознички, что вилы занозить не во что стало. Ни сена, ни соломы, ни мякинного охвостья. Скотина ревет — рвет за сердце. И отправляет наш председатель один обоз кочки на болоте резать, другой — «воробьятник» подсекать. Мелкий кустарничек такой… Перетрем, говорит, его на механизмах — авось что и пожуют.
Обозники запрягают, а сами и на супонь даже не поплюют. Первая примета, что не с охотой…
— Кто его сроду ел, этот воробьятник… — ворчат.
— Съедя-я-ят! — бодрится председатель. — Должны… Вещество-матерья всюду одинакова. Крахмал, сахар и клетки… Только извлекай! Лось вон, тоже парнокопытный, одно племя с коровой, а за самое лакомство этот воробьятник предпочитает. Что… хе-хе… французу устрица…
Тут наша «демонова невеста» и оказала себя. Отделилась от других доярок и подступает к председателю:
— Почему мы летом жируем? Почему летом в три горла корову пичкаем? Я вот, — оглянулась на подружек, — при всех зарекаюсь: не надо нам летнего комбикорма, смечите в стога ту траву несчастную и вику с горохом, а зимой эту экономию верните. Сверх имеющего рациону. Если наши коровы не звонкоребрые, не в обезьянском косматом виде на пастбище выйдут, они, может, с одного подножного по пуду давать начнут.
Ничего не ответил ей тогда председатель. Только губами пожевал.
А в июне заговорил:
— Рожь подошла, девчата… подкармливать надо. По телефону опять звонили и в газетной передовице напечатано.
— Не буду! — Наташа кричит. — Не буду! Забыли французскую устрицу?!
Она, видишь, с молоденького ума как бы некоторый свой почин задумала.
— Не бывало у нас в Сибири такой роскоши, чтобы летом корове будущий урожай скармливать, хлеб ей под ноги валить, — с материного голоса доводит.
— Ты не мудри-ка… — осек ее председатель. — Пошире наших бороды есть! Строго указано — подкармливать. А что не бывало, мало ли чего не бывало! Подкормил да не надоил — корова не дала, на внутреннюю секрецию сослаться можно, а не подкормил — самого за хобот. «Недоработал. Передовому препятствуешь. Хозяйственная неграмотность». Так рассекретят — до свежих веников…
Разговор этот в присутствии Мироныча состоялся.
Смотрит он на Наташку. «Не порох, — думает, — ты, девка, изобрела, и не процветет колхозное животноводство от твоих сэкономленных охапочек да килограммов, однако…»
Дорогим ему показалось Наташкино такое беспокойство. Сшевелилась девчонка. Обет на себя берет.
Ну и подкрепил ее.
— Сейчас ведь она — самая сладкая травушка подошла, — председателю говорит. — Да еще и из сладкой ее коровья воля — самую сладкую выбрать. Сейчас я ее и в поле до отпышки напитаю. До стону накормить могу! А посевы действительно пусть на зерно стоят. Или на зеленку убрать. Всяко не прогадаешь! — подмигнул он председателю.
— Простодушные вы люди… — закачал головой председатель. — Наукой же доказано, практикой: под-кормка в летне-е время повышает удои. Где вот, в котором месте я против этого возразить могу?!
Мироныч чего-то насчет по одежке, мол, ножки, а Наташка звякнула подойником, извернулась — и к стаду.
Обида девчонке. Думала, для лучшего предлагает, загад в своей работе сделала, а ей — «Не моги!». Оно ведь каждому своя придумка дорога. Пусть куцая, пусть маленькая, да не чужая — своя. Наболелая.
Расстилает Мироныч плащ на траве:
— Неправильно ты с ней, Иван Васильевич…
— Ну-ка, поучи, поучи, — подсел к нему председатель. — Послушаем…
— Я тебе, извини, про воробьев приведу. Не случалось понаблюдать, как они молодняк из гнезд выводят?
— Некогда как-то было, — усмехнулся председатель.
— А птица ведь повсеместная! Любому доступно…
— Слушаю, слушаю.
— Как уж у них случается, самовольно или по родительскому наущению, не скажу… А только, бывает, иной неслетышек — раз и пал из гнезда. И полетел, глядишь! Крылушки еще несмелые, рот у дурачка полый, хвост со страху под себя ужал, а старики в этот момент ревушкой от радости исходят. С двух сторон стерегут, зовут, велят, в пух желторотику дышут, крылья свои готовы под него подстелить! Не видал!