Солнце да облака, они — старые волхвователи, давние чудотворцы… Подожгло это облачко схоронившейся косачиною бровью, осияло недремною солнцевой щечкой — и взгорело нещадным румянцем, вспылало, оплавилось, до самой последней кудряшки, до самого тонкого перышка пронзилось закатом надречное длинное облачко.
Капитан перед вахтой обходит корабль.
Ночью вахты несут капитаны.
На корме собралось население от трех до семи. Тут же и цыганенок.
— Трави носовой! — отдает он команду и вослед ущемляет татарчонку-ровеснику нос.
Тот не скулит, не робеет. В свою очередь зажимает меж пальцев цыганское нюхальце и тоже по-уставному командует:
— Отдать носовой!
— Трррави носовой! — гундосит цыган.
— Отдать носовой! — пыхтит крепышок татарчонок.
Теперь до чьих-нибудь слез не расстанутся.
Самые малые, прильнув к зарешеченному барьеру, ограждающему борты, следят, не смигнув, подкрашенное закатом неистовство струй, выпирающих из-под винта.
— Как каша кипит, — находит сравнение один.
— Каша белая. Скажи, как кисель, — поправляет второй.
Гладит, походя, ребячьи головки наш Капитан.
Тихо, тихо смеркается.
Красные бакены, белые бакены — каждый сам по себе умница и «колдун». Сам определяет: светло на Реке или уже потемнело. Явись туман или ранние, от обложных туч, сумерки — каждый сам себя зажигает, сам по себе горит. Фотоэлемент. «Где ты, где, семи-радужный тятенькин керосин? С Кавказа везли, а по нефти плавали… Дивы!»
Зажигает Река красные и зеленые «правила».
Капитану на вахту.
Ночью вахты несут-капитаны.
Есть ли запах у древностей?
Капитан уверен, что сейчас ему «мамонтом» пахнет. Бивень сложен на нижнюю палубу, а на мостике, будьте любезны, запах пронзает, навеивает.
«Вот ископаемый! — размышляет-беседует сам с собой Капитан. — Через миллионы лет клык свой явил! И ни чатинки. Ни трещинки, ни зазубринки…»
Трогает кончиком языка свой подъеденный зуб: «Не болит, а шатается. Живьем последние растеряешь. Век не вытерпливают».
Вспомнил «творческого индивидуума»:
«В которой каюте он? В двадцать восьмой, кажется. Как это он о коротком знакомстве?.. «В зубки посмотреть ближнему своему». Сынишку везет рекой подышать. Все с блокнотом подстраивался. «Узелки биографии» интересуют. «Взлеты, шлепки и падения». «Очерк о вас написать попытаюсь». Был таковой обо мне. Был, дорогой. «Душа Иртыша» назывался. Ду-ша Ир-ты-ша… От мамонта — клык, от меня — очерк…»
Капитан усмехается:
«Индивидуум», действительно! Стопку выпьет, а куражу, словотворчества!.. «Пить так пить! Чтобы дым за кормой шел!» — подстерегает очередную чью-нибудь занятную биографию… На полпути заявляется: «Примите шефство над творчеством, Капитан. Кредитуйте до Салехарда полсотни. Проконьячился нерасчетливо. Потомка кормить не на что».
— А дым за кормой, будьте любезны, окончился?.. — Ну вот, дорогой. Дам буфетчице я указание. Парнишку твоего пусть кормит под пряжку, а тебя, будьте любезны, на рубль в сутки. Без «дыму». Эдак и до «голосов» додымляются. Русалки за бортом скатерти им расстилают. Бывалое дело на кораблях…
Третий день теперь на рубле плывет.
На крутом повороте Реки Капитан забывает про «двадцать восьмую», настороженно всматривается в огни, в огоньки. Дизель-электроход оставляет по борту сухогрузные караваны барж. Кирпич, цемент, блоки домов, щебень, стекло, арматура — плывут караванами новые города и поселки. На Север! На Север! Скорее на Север!.. Солнышко на одной щечке спит — Река не спит. От льдов и до новых льдов — беспрерывный рабочий день. «Боевая жила этого организма».
«Индивидуум», тоже на Север. «Языковый котел», говорит, «Современник в ассортименте»… Как это он портрет мой описывал? Вслух, под собственную диктовку в блокнот заносил. Не поступит ли с моей стороны возражений. «Умеренно грузен. Стрижен под «бокс». Фасад золотых зубов. Румян, но не склеротически». Не скле-ро-ти-чес-ки?..
Фу! Опять Капитанушке мамонтом напахнуло. Запах необъясним, но, убей, истинно: мамонтом.
«Вот ископаемый! Хоть на борт сих останков не допускай. Как-то раз позвонок его вез — то же само о вечности думалось. О тлении, нетлении и бренности… Через миллионы лет, будьте любезны, бивнем своим достигает!
Может, добавить в «двадцать восьмую» рубль? До Салехарда еще трое суток без мала плыть. Замрет. Вдохновения после не соберет. Кто их раскусит, «творческих»? На что упирает! И Ной, дескать, пьян бывал, а корабль-ковчег рассчитал. Откуда и капитаны пошли…
До оголенных чувств моих все добирался. Каковы они, неподмесно-пронзительные, в служебно-житейских победах и передрягах. Подай ему их в первородстве и свежести. Хе, парень. Сам оголяйся, если сумеешь. Душа не карман — не выворотишь. Не побренчишь мелочью… Записал, что румянец не склеротический, и шуруй в отдел кадров. Там — анкета, там наградные листы. С последнего, свежего, и перебели. «Старый Капитан — имярек… Тысяча девятьсот шестого года рождения. На речном транспорте работает с 1920 года. В том числе тридцать пять лет (теперь, считай, сорок) на должности капитана. В течение двадцати лет (теперь, считай, двадцати пяти) назначается старшим капитаном по отстою флота…»
«Вот, к примеру, я втайне цыганом в насмешку себя называю, — продолжает негласно беседовать с двадцать восьмою каютою наш Капитан. — Цыганом! А к чему, почему — супруге на мягкой подушке не выдамся. У нее поход в гости спланирован или билеты на знаменитость заказаны, а ее благоверному в тот самый час на Иртыш заприспичило. И сбегу! Выходные дни, а я — на Иртыш. Старший капитан по отстою флота. До трехсот пятидесяти кораблей зимуют в порту… Не пройдусь вокруг них, и насмарку мои выходные. Насмарку! Неуложно тебе, неугревно, знаменитость не в знаменитость, на домашних досада никчемная, кровь в тебе вроде недосоленная, сна нет… И тогда привстаю потихоньку, как тот беззаветный цыган из рассказов отца.
Конокрад семикаторжный жил. Добрую лошадь завидит — седалищный нерв у него вскукарекает, шпоры из босых пяток растут. Полгода будет охотиться, а обратает ее, ненаглядушку. Со временем разбогател. Лошадей, что у меня кораблей. Косяки. Пастухов завел, на всех ярмарках торговал, имя его в каждой драной цыганской кибитке славится, а спать, будьте любезны, не может. Не может — и баста! Снимает тогда среди ночи уздечку с гвоздя, весят на локоть и к родимому своему табуну. Яко тать, тень, старый волк… Часами скрадывает себя, чтоб пастухов провести. В росе вымокнет, в конском горячем навозе извазгается, а самолучшего рысака оголубит. Свисту тут, вопля! Восторгу, гиканья!.. Круга в два обметелит, освищет табун на «украденном» жеребце и из ручек в ручки его пастухам. «Те-те-ри!» После этого, будьте любезны, уснет. Вот такая зараза и у меня. Только что корабли не ворую. Начинает весенний лед созревать — тут и вовсе петуший сон. Почему, может, и румянец не склеротический.
«Чувства»? Оголенные и пронзительные? В первородстве и свежести?.. Случалось, парень, оно и такое. Случается… Иногда сам не подозреваешь, что соседней секундой наскажется. Не ум-мудрец, не язык-блудня, а именно чувство слова твои составляет.
Орден Ленина мне вручили.
Являюсь домой, а навстречу внук пятилетний — Серега. Выше челки на нем моя старая форменная фуражка, вскинул пять пальцев под козырек и картавит, лепечет навстречу:
— Деда! Поздлавляю тебя с высокой нагладой! Сто лет тебе, деда, плавать. Шесть футов тебе под килем!
И завис мне на шею, теплый румяненький мой якорек. Понимаю и знаю, что старшие этим словам обучили его, а вот сместилось дыхание — и баста.
Два портрета висят у меня: батя родной и Владимир Ильич. Упрятал я нос во внуково ухо, и понесли, понесли меня ноги к простенку с портретами.
— Отцы мои, бакенщики!.. — вроде к рапорту голос напряг. Еще чего-то душа силилась высказать, да всегда ли ее кличи разведаешь и на внятный язык поместишь? Только ночью осмыслил, к чему я вдруг Ленина в бакенщики воспроизвел. Огни на Реке Человеческой?! Отец — на Томи, Ильич — на Реке Человеческой.
— Отцы мои, бакенщики! — потом уже в прозрении шептал.
Сон сбежал.
Поднялся и принялся внука рассматривать. Очень успокоительное и жизнерадостное это занятие — смотреть-наблюдать, как сонное брюшко у маленьких дышит. Потом на Иртыш повлекло. К кораблям. По морозцу…»
Ветерок понарушил чуть рдеющий глянец Реки. Встречаются и расходятся корабли. «Алябьев» на горизонте. «Кто там из «моих?» — припоминает седой корабельщик. Да. Приходится припоминать. Редкое судно разыщешь сейчас в пароходстве, на котором не бодрствовали бы его «салажата». Капитанами плавают. Старпомами… Новое офицерство Реки. Молодое и образованное. «Может, оно и есть нетленный мой «бивень?» — приветствует «Алябьева» Капитан.
Белая ночь.
Возобновляется молчаливое собеседование с двадцать восьмою каютой. «Ты, парень, тоже не от резвости и любопытства лишь души «откупориваешь». Тоже свой «бивень» отращиваешь. Канут годы, уйдут поколения, а строчка твоя возьмет да и высветится. Засвидетельствует нас. Был, мол, век и жил человек… И росла во славе Река… Вот, послушай, чего расскажу. Уж откроюсь маленечко…
Как сего Капитана провожали однажды на пенсию.
Четыре года назад «торжество» это правили. Ворох подарков! Именные золотые часы (не опаздывал бы анализ снести в поликлинику водников), хрустальный сервиз («склянки» играть), магнитофон с записью гудка моего корабля (печенку травить). Стопа адресов. Двадцать две папки… Речи. А в тех речах опять я — «душа Иртыша», «живая легенда Оби».
Стихи поднесли: «Шлют привет тебе чайки речные». Разжалобливают, будьте любезны, разнеживают. Хрусталь резной жароптичками заиграл. Спектры света сижу изучаю сквозь пленочку слез.
А зачем же вы эдак, ребятушки? — сам себе думаю. — Ведь если мать ребенка от груди, к примеру, отучивает, отнимает, нешто станет она сладость груди своей расписывать? Напротив всегда! Полынью, горчицей сосок натирают. Колючую щетку взамен из кофты выпрастывают! А вы?.. Без вас знаю, сколь сладка она, Реченька, сколь мила и зазывиста. Больше вас знаю!! По весне — первый гром во льдах — загляните-ка в поликлинику водников. Болеют, казнятся и усыхают отставные старые капитаны. Сто семь хворобин, сто семь обострений у каждого вдруг приключится. А хвороба-то, будьте любезны, — одна. Журавлиная. Льды на Север идут, и тянут шеи на Север, скрипучих сухих позвонков не щадя, отставные старые капитаны. Вздрагивают изостренные кадыки. Тоскуют глаза. Щепочками в Реку балуются… Только что не кричат, не курлычут сивонькие журавушки.