— Вторым? А мадемуазель Адлер вы считаете первым?
— О нет! — она с трудом подавила смешок. — Я восхищаюсь мадемуазель Адлер, и она много значит для меня, но она никак не может быть ангелом.
Я молча согласился с ней.
— Вам известно что-нибудь о Призраке Оперы? — начал я.
К моему изумлению, она искренне рассмеялась.
— Нет никакого Призрака Оперы!
— Нет? Но…
— Это и есть мой первый Ангел!
Вряд ли Кристин поразила бы меня больше, если бы вдруг взлетела с места, впрочем, она была так взволнована, что казалась вполне способна на полет.
— Так Призрак — это не призрак, а ангел?
— Я вам все расскажу, — пообещала она, с экстатическим возбуждением, от которого мне стало несколько не по себе. — Я очень хочу вам рассказать! Когда отец учил меня петь, он часто рассказывал об Ангеле музыки.
— Ангеле музыки?
— Мой отец был очень религиозен, мсье, и меня он воспитал в любви к святым! Слушая мой голос, отец говорил, что он прекрасен, и что я должна быть прилежна в своих занятиях, и усердно трудиться, и тогда, возможно, меня посетит Ангел музыки и одарит вдохновением, которое станет завершением моего образования. Увы, ему не пришлось дожить до этого дня, — заключила она с вздохом. Делая глоток чая, я неприметно присмотрелся к девушке. Выражение ее лица было совершенно бесхитростно, в ее ясных серых глазах я не заметил ни намека на двуличность. В то же время, я начинал понимать, что имела в виду Ирен Адлер, утверждая, что Кристин Дааэ, возможно, была простодушна почти до глупости. Судя, хотя бы, по распятью на стене и ее скромному выражению, было ясно видно, что эта девушка совершенно не способна на обман.
— И, в конце концов, ангел пришел к вам?
Она с готовностью закивала, горя желанием поделиться с кем-нибудь своим секретом.
— В моей гримерной, три месяца назад! У него самый прекрасный голос, какой только можно вообразить, и он замечательный учитель! — добавила она таким тоном, словно это было окончательным и неопровержимым удостоверением его личности.
— И он учит вас? — определенно, Ирен Адлер не ошиблась в своей оценке.
— Каждый день. Он очень строг, но и мягок. Когда он обучает меня, он словно бы читает мои мысли, потому что он знает самые сокровенные мои мечтания! А когда я пою после этих уроков, кажется, что некое иное существо вселяется в мой голос, в самую мою душу!
Я вспомнил замечание Леру о неровности пения Кристин, и то, что прочие полностью согласились с его оценкой. — А сам он поет?
— О, мсье, у него прекраснейший голос! Только этот голос способен передать невыразимое томление, таящееся в груди каждого человеческого существа, страстное желание, чтобы его поняли, чтобы его любили. И он — еще и композитор! — добавила она, хлопнув в ладоши от восторга.
— Композитор?
— Он постоянно работает над своей оперой и все мне об этом рассказывает. Она называется «Дон Хуан Торжествующий», и он обещал мне, что, когда опера будет закончена, он устроит так, чтобы ее поставили, и я смогу ее услышать! — ее глаза заблестели при одной мысли об этом.
А у меня возникла мысль, от которой меня охватил озноб.
— Он пишет, играя на органе?
— А вы откуда знаете?
— Да так, праздная мысль, уверяю вас. Полагаю, вашего ангела не радовало поведение Жозефа Бюке? — рискнул я.
Она кивнула, опустив глаза.
— Но он ничего ему не сделал, — уверенно объявила она. — Это Рауль выкинул беднягу Жозефа из моей гримерной. Хотя он очень ревнив, — добавила она, подумав.
— Виконт?
— Мой ангел.
— Он ревнует вас?
— Он хочет, чтобы я берегла себя.
— Для него?
— Для музыки, — поправила она с удивленным взглядом. Очевидно, никто не сказал ей о пропавшей веревке повешенного.
— Как вам показался Бюке во время стычки с виконтом? — поинтересовался я. Она принялась в задумчивости грызть ноготь.
— Он был недоволен.
— А поточнее нельзя? Был он испуган? Сердит?
— Еще как сердит!
— Похоже было, когда он уходил из вашей гримерной, что этот человек готов покончить с собой?
Ясно было, что она не понимает, к чему я клоню.
— Все произошло так быстро, мсье.
Поняв, что эта линия расследования ведет в тупик, я предпочел отступить назад.
— Насколько я понимаю, Призраку мешает и несчастный виконт де Шаньи?
Услышав это, Кристин побледнела, и ее ручка невольно вспорхнула к горлу.
— Бога ради, мсье, не подпускайте Рауля ко мне!
— Почему же?
— Потому что… я же говорила… мой ангел ждет… он требует, чтобы я сберегала голос для искусства.
— А вы уверены, что это все, что вы должны, по его мнению, беречь?
Она посмотрела на меня непонимающим взглядом и тут же обеспокоенно сдвинула брови.
— Мне нельзя его сердить, — с нажимом произнесла она. — Или он отберет мой голос!
— Глупости!
— И он может навредить Раулю!
— Ангелы, как правило, людям не вредят! — не удержался я.
— Разве вы не слышали об ангелах возмездия? — парировала она, схватив меня за руку и взволнованно сжав ее в своих. — Пожалуйста, не подпускайте его ко мне! Я люблю его… — тут она понизила голос и тревожно оглядела комнату, словно опасаясь, что ее подслушают, — но он не должен ко мне приближаться!
— Молодой человек любит вас и не может понять…
— Пожалуйста! — теперь ее голос звучал сдавленно, от страха. — Прошу вас!
— А вы не боитесь, что ваш ангел возмездия может отомстить и вам самой?
Она в изумлении уставилась на меня, часто моргая, потом показала на себя, прижав указательный палец к груди.
— Мне? Но он никогда не причинит мне зла — никогда и ни за что на свете! Он же любит меня!
Видя, как она возбуждена, я предпочел сменить тему. Я похлопал ее по руке, мягко высвободил запястье из ее пальчиков и отпил еще чаю.
— Насколько я понимаю, этим вечером идет Фауст.
— Да. Фауст.
— Вы огорчены, что не будете петь Маргариту?
— Но я буду петь.
— Я видел, что в программе указана Карлотта Сорелли.
Она рассмеялась тонким девчоночьим смехом, вцепившись в мои плечи, словно предлагая разделить ее веселье.
— Я знаю, что она указана в программе, но это как раз в его духе! Ему нравится дразнить и провоцировать меня! Он обещал, что сегодня петь буду я, а я никогда не сомневаюсь в его словах. Он поклялся, что мое выступление сегодня будет настоящим триумфом. А раз он обещал — я могу рассчитывать, что так и будет.
Прежде чем я смог ответить на это умозаключение, часы на камине ненавязчивым звоном объявили, что уже три часа.
— Боже мой! — воскликнула она. — Я должна прилечь. Ангел настаивает, чтобы я отдыхала перед выступлением. Вы меня простите?
— Разумеется.
И к лучшему, потому что у меня уже не было ни малейшего представления, как продолжать эту абсурдную беседу. Было очевидно, что умственное здоровье девушки крайне деликатно, а недавний опыт говорил мне, что следует быть осторожным с хрупкими механизмами человеческого сердца в столь ненадежном состоянии.
Я встал и направился к выходу, попросив передать мою благодарность Матушке Валериус.
— Я поблагодарю ее, как я благодарю мадемуазель Адлер за то, что прислала мне вас. Теперь я совершенно уверена, что все будет хорошо! — и, привстав на мгновенье на цыпочки, Кристин коснулась моей щеки невинным поцелуем.
— Один последний вопрос, если позволите, мадемуазель.
Она помедлила, нерешительно улыбаясь в полуприкрытую дверь.
— У этого… у этого ангела имя есть?
— Ну, разумеется! Его зовут Ноубоди.
— Ноубоди? — я не сумел подавить оттенок изумления в голосе и заметил, что это удивило ее.
— Что-то не так?
— Вовсе нет. Вы говорите по-английски, мадемуазель?
— Нет, не знаю ни слова. А что?
— Так, пустое любопытство. Всего хорошего.
8. Вторая кровь
Я стоял на рю Гаспар, Уотсон, пока мимо меня мчались многочисленные в середине парижского дня экипажи, разнося повсюду цокот лошадиных копыт, и думал о том, что передо мной встала нелегкая задача. Собственно, это была задача на три трубки, вот только я не располагал временем, потребным, чтобы выкурить их. Всего через шесть часов должен был подняться занавес перед началом «Фауста».
Представьте себе мое положение. Я знал, что месье Ришар и Моншармен намерены нарушить все три статьи призракова контракта.
Я сильно подозревал, что этот Призрак, или Ангел, или Никто, как бы его ни величали, был ответственен за смерть Жозефа Бюке.
Мне было известно, что этот Никто поклялся, что Кристин Дааэ будет петь этим вечером.
Бедная, доверчивая, послушная и преданная Кристин, для которой совершить зло было так же невозможно, как и спеть фальшивую ноту, находилась во власти негодяя, игравшего с ее слабым интеллектом и пользующегося в своих целях ограниченностью и невинностью. И этот негодяй, Уотсон, считал себя вправе обладать ей, по своему собственному droit de seigneur[47].
Было очевидно, что все эти обстоятельства приведут к несчастью, и чем больше я раздумывал над этим, тем яснее осознавал собственную беспомощность.
Как мог я помешать ситуации развиваться по прихоти Призрака?
И если я не мог справиться один (а, похоже, так оно и было), куда я мог обратиться со своими подозрениями и какой помощи мог я искать?
Я так и слышу, как вы говорите: в полицию! Старый добрый Уотсон, вы всегда идете прямым путем. Но что я мог сказать полиции? Что я подозреваю? Что я чувствую? Что я боюсь? У меня не было ни тени доказательства, все мои дурные предчувствия основывались на сущих мелочах. Вы знаете, что подобные мелочи крайне важны для создания логической цепочки, но сами по себе они не могут служить свидетельством. И будь я туп, как сам Лестрейд, или проницателен, как Хопкинс, на месте полиции я предоставил бы делам развиваться, как есть[48]