.
Да и, в любом случае, с чего бы они стали слушать меня, простого скрипача?
Я так и слышу, как вы восклицаете: так скажите же им, кто вы такой! Раскройте свое инкогнито!
Вы можете не сомневаться: я обдумал такую возможность, Уотсон. Вполне вероятно, на кону стояли человеческие жизни, что, разумеется, перевешивало мои собственные основания для сокрытия личности. Но в следующее же мгновенье мне стало очевидно, что подобное откровение, скорее, повредит моему расследованию, чем поможет. Существовала даже некоторая вероятность того, что я окажусь в заключении как раз тогда, когда мне особенно необходима была свобода. Я имею в виду: как я мог объявить себя Шерлоком Холмсом, когда весь мир, в том числе и парижская пресса, считал его мертвым? Разве подобное заявление не подвергло бы сомнению и все остальное, что я имел сообщить полиции? И даже мое собственное душевное здоровье? Разве это не могло привести к моему задержанию или даже аресту как потенциально опасного субъекта?
Нет, о полиции нечего было и думать. Даже если бы они и приняли меня всерьез, что бы это дало? Сотни полицейских сновали бы по зданию Оперы, отвлекая публику? Они только отпугнули бы моего противника, заставив его скрыться и отложить свои планы, а вот тогда полиция точно сочла бы меня сумасшедшим, и я снова оказался бы в опасности.
Определенно, самым лучшим вариантом было обратиться к Ришару и Моншармену. Мне следовало все-таки отговорить этих двоих джентльменов от следования новой политике, прежде чем они начнут жалеть о своем упрямстве.
Но и здесь мне пришлось столкнуться с определенными трудностями.
Я знал, что оба джентльмена пребывают на официальном завтраке в ознаменование их вступления в должность, а в два часа пополудни я должен был присутствовать на специальной репетиции. Я не мог рисковать своим местом, не явившись на нее. Только увольнения из Оперы мне и не хватало. Я мог рассчитывать загнать новых директоров в угол только в короткий промежуток времени между репетицией и вечерним представлением, что означало — двигаться по лезвию ножа, но я не знал, как еще разрешить эту дилемму. Пока что я мог повидаться с виконтом и передать Кристин Дааэ предупреждение. Я не знал, подразумевают ли мои обязанности по защите мадемуазель Дааэ, что я должен изображать из себя Купидона, утешая ее возлюбленного, но я мог хотя бы рассчитывать, что он меня выслушает. Мне вовсе не хотелось, чтобы он повторил судьбу несчастного Жозефа Бюке.
На авеню Клебер на мой звонок ответил дворецкий Анри и попытался выставить меня за дверь.
— Я получил строжайшие распоряжения никого не впускать, — твердо заявил он, подобно своему хозяину, пытаясь захлопнуть дверь у меня перед носом. Однако, на этот раз я вовремя просунул между дверью и косяком ногу.
— Я должен немедленно поговорить с виконтом по делу крайней важности, — ответил я. — Если вы не позволите мне войти, у меня не останется другого выбора, кроме как поднять шум.
Анри, как я уже отмечал, был немолод, и перспектива беспорядка, учитывая, что одна моя нога уже буквально проникла в дом, его убедила.
Братья де Шаньи обнаружились в библиотеке, где было, на мой взгляд, многовато нечитанных томов. Меня ничуть не удивило, что виконт пытался вылечить головную боль чашками черного кофе. Он явно только что встал с постели. Мсье граф, по-видимому, как раз отчитывал его. При виде меня он грозно нахмурил брови.
— Надеюсь, вы простите мое вторжение, — начал я, — и простите вашего слугу, впустившего меня, опасаясь скандала.
— Кто вы, и что вам нужно? — высокомерным тоном вопросил граф. В другой ситуации, Уотсон, я бы с удовольствием поучил его хорошим манерам, но тогда мне важнее было выполнить свою миссию.
— Я друг вашего брата и принес ему послание от мадемуазель Дааэ.
Юный виконт поднял глаза, его опухшее лицо осветилось надеждой, но граф, в свою очередь, залившийся краской от ярости, заговорил первым.
— Виконт не собирается в дальнейшем общаться с упомянутой вами особой, — сообщил он все так же снисходительно. — И вскоре мы уезжаем из города на охоту в наш замок в Нормандии.
— Филипп… — слабо попытался вклиниться юноша, подняв глаза, но старший брат стиснул его плечо рукой, и он замолчал.
— Я пришел сообщить вам, что именно этого и хотела бы молодая дама, — объявил я, обращаясь к виконту, так, словно его брат не существовал. — Она просит передать вам, что она любит вас…
— Хватит! — взревел граф, направляясь ко мне с угрожающим видом. Он был крупный мужчина, и при мысли о том, чтобы схватиться с ним, рот мой даже наполнился слюной[49].
— Она любит меня! — счастливо повторил юноша, шатко поднимаясь на ноги.
— …но что лучше всего для вас было бы не видеться с ней сейчас, — невозмутимо продолжал я, — пока все это не закончится. Успокойтесь, — сказал я, обращаясь к графу. — Я уже ухожу.
Юный виконт, неуверенно топчась на месте, слабо помахал мне из-за спины брата.
Я едва успел сесть на свое место, когда началась репетиция. Одна из самых удивительных сторон работы в опере — это нескончаемые замены певцов, нередко — в последнюю минуту. Вокальный аппарат певца — инструмент крайне хрупкий, малейшее нарушение может привести к срыву. Однажды я смотрел в Ковент-Гарден «Богему», и по ходу четырех актов сменились все члены любовного квартета, так что к концу пьесы не осталось никого из певцов, которые начинали ее. Родольфо не смог продолжать пьесу уже в первом акте, Мюзетта — во втором, Мими выбыла в третьем, а Марчелло сменился в четвертом. И в финале оперы четверо совершенно чужих людей изображали неодолимую страсть друг к другу.
Нынешняя репетиция была, против обыкновения, назначена на два часа, с тем, чтобы Герхардт Хукстабль, заменявший слишком занятого Жана де Решке (который должен был петь вечером Фауста), мог выучить роль дона Хосе в нашей постановке «Кармен». Ирен Адлер, все еще исполнявшая роль цыганки, помогала Хукстаблю срочно овладеть ролью, обучая его театральному приему, именуемому «блокировкой».
Признаюсь, в тот день меня занимала отнюдь не музыка. Жалобы хора по поводу дыма в первом акте я слышал и раньше. Я был слишком озабочен необходимостью поговорить с директорами и разобраться с моим делом до того, как произойдет очередное несчастье, чтобы обращать внимание на происходившее во втором акте. Как я уже говорил, в этом деле время играло против меня. В конце третьего акта, когда мускулистый Хукстабль сражался на ножах с матадором Эскамильо, своим соперником за благосклонность Кармен, я все думал о Призраке — Ноубоди, как назвала его Кристин Дааэ — и его трюках. Было очевидно: его увлечение юным сопрано приняло такие размеры, что грозило нешуточной опасностью любому, кто претендовал бы на ее благосклонность или дружбу. Это ясно показывала участь несчастного Бюке, и сама девушка безумно тревожилась за своего молодого возлюбленного.
Шел уже четвертый акт нашей репетиции, когда меня внезапно поразила новая мысль: а ведь Ирен Адлер, как она выразилась, «взяла Кристин под свое крылышко». Обдумывая ситуацию, я понял, что фактически Ирен Адлер сделала гораздо больше — она настолько заинтересовалась делами Кристин Дааэ, что даже обратилась за услугами частного детектива. Хотя мой разум отвергал мысль, что Призрак может быть всеведущ, я внезапно задумался, распространяется ли его ревность только на представителей мужского пола. Если, как я подозревал, его психическое состояние не допускало подобных различий, мисс Адлер сама находилась в опасности — во всяком случае, пока она пребывала во владениях этого существа.
Кармен говорила о своем отвращении к отвергнутому дону Хосе (мужественный и энергичный Хукстабль откровенно смаковал физический аспект своего унижения), а хор за сценой воспевал триумф Эскамильо, я же раздумывал, как могут развиваться события. За исключением явного самоубийства Бюке, Призрак обычно подшучивал над своими жертвами или подстраивал несчастные случаи.
Бизе, со своей страстью к иронии, задумал, чтобы в финале его оперы за настоящим убийством за стенами арены наблюдала настоящая публика, пока «на самой арене» — то есть за сценой — невидимый матадор (Бизе придумал слово тореадор, потому что ему был нужен лишний слог) пронзает шпагой невидимого быка перед невидимой толпой. Подобную идею Никто с его вкусом ко всему эффектному и необычному должен был оценить.
Надо мной ссора между Кармен и Хосе становилась все более отчаянной. Вот-вот Хосе выхватит свой нож, выпотрошит ее, как макрель, и завершит оперу, выкрикнув ее имя.
Нож.
В одно мгновенье я вскочил со стула, распахнул дверь оркестровой ямы и бросился к лестнице, ведущей на сцену. Мне некогда было смотреть по сторонам, я вылетел из-за кулис, подбежал к мисс Адлер, защитив ее собственным телом от воодушевленного удара тенора, и, ко всеобщему оцепенению и неразберихе, мы вместе рухнули на пол.
— Шерлок!
Можете себе представить, Уотсон, что это было — услышать свое имя из ее уст? Все мое тело содрогнулось, словно по нему пробежал электрический ток, но я тут же зажал ей рот ладонью.
— Вы целы? Ради Бога, скажите, что вы не ранены! — воскликнул я, глядя в ее восковое лицо.
Нож был сделан специально для театральных представлений — клинок сам ускользал внутрь рукояти, встретив малейшее сопротивление, например, уткнувшись в тело. Жертва, плотно прижимая к себе рукоять, сама изображала, что ее проткнули. Когда жертва, или другой актер потянет за рукоять, клинок, подталкиваемый внутренней пружиной, выскочит обратно, как только нож будет «вынут из раны». Однако в этот раз клинок, по необъяснимым причинам, застрял, отказываясь убираться в свое потайное вместилище. Его кончик оцарапал мисс Адлер, но, благодаря моему неожиданному вмешательству, серьезного увечья она не получила.
— Он отлично работал во время драки на ножах в третьем акте! — заметил Эскамильо.
— Клянусь, мсье Мерсье! — воскликнул реквизитор. — Никто не подходил к столу с реквизитом! Никто!