– Он тоже едет? – спрашивает Гриша.
– Так я же говорю – да! – отвечает Женя, по-прежнему глядя на него изумленно, стараясь приглушить радость в голосе.
– Тогда ты будешь жить с ними, а не со мной.
– Да нет, почему? – Женя пожимает плечами. – Нам же дадут комнату.
– Да неважно! – говорит Гриша. – Ты все равно будешь с ними! Я никогда тебя не видел такой счастливой, как сегодня, даже удивился сначала, а теперь я понял – просто Владимир Николаевич тоже едет, вот и все.
– Да, и он, и Оля, и Валерка. – Женя все еще делает вид, будто не понимает, но с каждым словом злится все больше. – И что?
– А то, что ты любишь его, а не меня!
Гриша кричит, теперь они стоят друг напротив друга, Женя вздергивает остренький носик и снова повторяет:
– Ну и что? – на этот раз громче, резче, злее. – Тебе же это было неважно еще в среду?
– Было неважно, потому что он оставался здесь! А теперь – важно, потому что он будет с нами!
– При чем тут вообще Володя? – спрашивает Женя. – Оля – моя сестра, мы с ней вместе с тринадцати лет, ее мать меня спасла в войну, мы выросли вместе! У меня, может, вообще никого ближе Оли нет на свете! Конечно, я рада, что мы не расстанемся! Это, кстати, была ее идея! Они с Володей – моя семья, и если ты собираешься меня ревновать…
– Они – не твоя семья! – Гриша хватает ее за плечи. – Они – своя собственная семья, а ты, ты живешь у них как приживалка, как бедная родственница!
– Не смей так говорить! – Женя сбрасывает его руки. – Откуда ты только слов таких набрался! «Приживалка»! Идиот!
Они стоят молча, и Женя ждет, что Гриша опять закричит или скажет что-нибудь обидное, тогда она повернется и уйдет, да, уйдет сама, но Гриша вдруг отвечает ей тихо и очень ровно:
– Ты просто не понимаешь. Ты не видишь себя со стороны, а я, еще когда первый раз пришел к Владимиру Николаевичу, сразу понял. Ты когда на него смотришь – у тебя лицо меняется. Как будто внутри, я не знаю, лампочку включают. Не на его жену, не на их сына – на него. Если они поедут с тобой – ты никогда и никуда от них не денешься. Ты всю жизнь так и проживешь – их тенью.
– Но, может, я так и хочу? – говорит Женя. – Почему ты решаешь за меня, как мне жить?
– Потому что я не могу смотреть, как девушка, которую я люблю, гробит свою жизнь! – отвечает он. – И я не хочу ехать с тобой и смотреть на это каждый день.
– Значит, ты не хочешь ехать со мной? – спрашивает Женя.
– А ты – хочешь ехать со мной?
– Да! – говорит Женя. – Да, я – хочу!
– Тогда скажи им, чтоб они остались здесь!
Женя смеется:
– Ты с ума сошел! Они взрослые, самостоятельные люди, едут куда хотят! Как я скажу «оставайтесь»?
– А вот так, как я собирался завтра сказать «я не поеду в Казань».
– Собирался? – спрашивает Женя. – А теперь уже не собираешься?
– А теперь уже – нет, – говорит Гриша. – Если ты хочешь ехать с ними, поезжай без меня.
И когда он говорит эти слова, Женя понимает: все кончилось, все кончилось, не успев даже начаться, – новая прекрасная жизнь, жизнь, где она ходила обнявшись, целовалась на глазах у всех, где она была прекрасна, желанна и любима.
Она смотрит на Гришу и отвечает чужим голосом, холодным и спокойным:
– Значит, я поеду без тебя.
4
Дорога домой – вязкая, асфальтовая, дымящаяся от жара – вела в гору. Над ней поднимался теплый воздух, от которого колебались городские дома на горизонте и кипарисы вдоль обочины. Папа говорил, что похоже устроен мираж в пустыне, вспомнил Валерка и тут же стал сам себе придумывать историю про отважных путешественников, караваны верблюдов и призрачные оазисы – сюжет, вполне подходящий и для такой жары, и для того, чтобы дорога от моря не казалась долгой.
Валерка лизнул плечо – здорово, соленое по-прежнему. Ему нравилось, что, даже высохнув, он уносит с собой частичку моря, и поэтому он так не любил, когда тетя Женя загоняла его в ванную. Казалось, смывая соль, он предает море, избавляется от него. Если бы Валерка догадался рассказать об этом папе, Володя объяснил бы, что соль, смытая в душе, как раз возвращается в море, – самому Валерке эта мысль пришла в голову только через несколько лет, когда море интересовало его куда меньше медовокосой и круглопопой Зиночки из дома напротив.
Валерка вошел в подъезд, от толстых обшарпанных стен дохнуло хоть и слабой, но прохладой. Между первым и вторым этажом он запустил руку в узкую щель под подоконником выходившего на улицу окна, подцепил головку ключа и вытащил его с ловкостью, давшейся целым летом практики: еще весной Валерка догадался прятать ключ в подъезде, чтобы не таскать с собой на море. Если бы кто-нибудь узнал, Валерка объяснил бы, что боится потерять ключ или не хочет, чтобы его украли хулиганы, пока он будет плавать, но на самом деле ничего Валерка не боялся, а вот мысль, что у него есть собственный тайник, приятно грела – или, учитывая погоду, приятно охлаждала.
Вприпрыжку он взлетел еще на два этажа и, скользя ладонью по отполированным мальчишескими попами перилам, повернул на последний лестничный марш – и остановился.
На ступеньках перед их квартирой сидел незнакомец. Был он коротко, почти налысо пострижен, одет в великоватый, видавший виды костюм и стоптанные, почти развалившиеся ботинки. Он сидел, широко расставив ноги и чуть наклонившись вперед, упираясь локтями в колени и переплетя пальцы.
Увидев эти пальцы, Валерка остановился. Они были страшные – корявые и покрытые коростой. Незнакомец посмотрел на мальчика из-под спутанных седых бровей, и Валерка увидел, что и глаза у него тоже страшные, совсем выцветшие, почти прозрачные и очень холодные.
– Проходи, не бойся, – сказал мужчина, и от этого «не бойся» у Валерки ледяной холодок заерзал туда-сюда вдоль позвоночника, не давая двинуться с места.
Валерка лихорадочно соображал, что делать: пройти мимо, будто он идет на другой этаж (а что потом? опять спускаться мимо страшного незнакомца?), или все-таки рискнуть и попробовать как ни в чем не бывало войти в квартиру, а потом запереться на замок, засов и цепочку и ждать папу. Мужчина, все так же глядя на Валерку, спросил:
– Ты не знаешь, мальчик, Владимир Дымов не в этой квартире живет?
– Я… я не знаю, – пролепетал Валерка и на всякий случай добавил: – Я не здесь живу, я подъездом ошибся!
Он бегом припустил вниз и остановился, только пробежав два пролета, – прислушаться, не гонится ли за ним незнакомец. На лестнице было тихо, лишь в ушах что-то грохотало. Валерка перевел дыхание и спустился во двор.
Во дворе было пусто, и Валерка, с опаской поглядывая на дверь подъезда, задумался, что же ему теперь делать. Мужчина – наверняка шпион; кем же еще мог быть такой страшный человек в приграничном городе? Высадился ночью на берег моря и теперь пришел, чтобы… чтобы что? Валерка еще раз лизнул плечо (все еще соленое) и сразу сообразил: чтобы похитить папу. Папа работает в институте и точно знает кучу секретов, которые шпион хочет у него выведать. Все бы у шпиона получилось, но он, Валерка, оказался начеку: сейчас он найдет милиционера, с ним вместе они арестуют шпиона, спасут папу, а Валерке даже дадут орден за бдительность и мужество.
Валерка уже собирался бежать на поиски милиционера, но тут сообразил: а что, если папа вернется домой, пока его не будет? Шпион застанет его врасплох! Значит, никуда бежать не надо, надо затаиться, дождаться папу и предупредить. А дальше они вместе позовут на помощь.
Размышляя, положена ли ему будет медаль, если они поймают шпиона вместе с папой, Валерка спрятался за кустами жасмина, сел на корточки и стал ждать. Если бы незнакомец вышел, он бы не увидел Валерку, а самому Валерке в щелочку между густых, пряно пахнущих листьев хорошо были видны тяжелые, крашенные коричневой краской двери подъезда.
К счастью, папа появился совсем быстро. Валерка стрелой вылетел к нему из-за куста.
– О, кто это у нас тут? – сказал папа, но Валерка приложил палец к губам и зашептал:
– Говори тише, папа! У нас дома – засада!
– Какая еще засада? – Папа нагнулся к нему и сказал серьезно: – Ну, расскажи мне!
Валерка и рассказал: и про незнакомца, и что тот спрашивал о Владимире Дымове – о тебе, папа! – и о том, что надо бежать искать милиционера, арестовать этого человека, который наверняка шпион.
– Ну, ты напридумывал! – рассмеялся папа. – Пойдем теперь, посмотрим твоего шпиона.
– Ты что, без милиции нельзя! Вдруг он вооружен?
– Нет, в милицию мы не пойдем, – сказал папа. – Да и зачем? Мы же с тобой двое сильных мужчин, я вон почти всю войну прошел. Что мы, с одним каким-то хилым шпионом не справимся? – И он подмигнул.
Валерка предпочел бы все-таки поискать милиционера, но решил, что, если они задержат шпиона вдвоем, тогда им точно дадут по ордену.
Папа вошел в подъезд и начал подниматься, крепко взяв сына за руку. Валерке показалось, поднимались они целый час, если не дольше, но вот наконец третий этаж, еще один марш, и…
Незнакомец все сидел под дверью, даже позы не поменял. Но теперь, увидев папу, он поднялся («Сейчас как прыгнет!» – подумал Валерка), развел в стороны страшные руки и вдруг очень тихо сказал:
– Володька? Не узнаешь?
И тут папа сначала стиснул Валеркину руку, а потом, наоборот, отпустил и произнес каким-то незнакомым, почти механическим голосом: Борька?.. Ты? – а затем, отпихнув Валерку, бросился вверх. Там он схватил незнакомца за плечи и еле слышно сказал:
– Живой! Борька, живой!
Еще девочкой Оля замечала, что мужчины на улице смотрят на нее иначе, чем на ее подруг. Оленька сжималась под этими липкими и зачарованными взглядами и поскорей спешила домой, но к своим двадцати восьми она привыкла к этим взглядам, даже обрела в них источник пьянящей бодрости. В легком платье проходя по южным, прокаленным солнцем улицам, она всей загорелой кожей впитывала струящийся вслед сладкий трепетный эфир невесомых мужских взглядов. Оля научилась распознавать тонкие вкусовые оттенки: когда она была с Володей, зависть, обращенная на него, привносила легкую нотку горечи; от толпы одиноких курортников несло адреналином охотничьего азарта, а сейчас, миновав двух стариков, сморщенных и почти дочерна высушенных временем и солнцем, Оля на мгновение ощутила слабый аромат увядающих цветов.