– Химиком – это хорошо, – кивает дядя, – а еще лучше знаешь кем?
– Летчиком? – пытается угадать Валерка. – Или моряком?
– Нет. – Дядя нагибается к Валеркиному уху. – Лучше всего быть врачом. Как твоя тетя.
– Врачо-ом… – разочарованно тянет Валерка. – Но это скучно.
– Нет, не говори, – уверенно отвечает дядя. – Врачи всегда нужны, где бы ты ни был. В землянках, в окопе, в тайге. В любом, как ты их называешь, путешествии.
– И какие у нас дела по дому, ради которых мы в субботу утром не пошли на море? – спросил Володя, когда Валерка и Борис ушли.
Женя посмотрела на него сурово. За три года жизни в Грекополе она окончательно утвердилась хозяйкой в доме, то есть стала человеком, который не только стирает, готовит и гладит, но и решает, что и как мы будем делать. В ее голосе появилась мягкая, бархатная уверенность, черты потеряли былую резкость, плечи, руки и колени округлились. Угловатую девушку-подростка сменила хорошенькая молодая женщина: похоже, в ее жизни, как и в жизни всей страны, голодные годы наконец сменились тучными, а может, просто помогли южное солнце, морской воздух и свежие фрукты. Впрочем, волосы у нее так же стояли дыбом, растрепанные невидимым ветром.
– А ты как думаешь? – сказала она Володе. – Садись, рассказывай. Мы с тобой десять лет живем, а, выходит, ничего о тебе не знаем.
– Что рассказывать-то? – спросил Володя, но послушно сел, куда указала Женя. – Я ж вроде вчера все сказал.
– Все рассказывать. С самого начала. Где родился, кто родители были. Как когда анкету заполняешь – всю правду.
– Ну, в анкетах-то я правды отродясь не писал, – усмехнулся Володя, – но чего уж теперь…
И он рассказал – с самого начала.
Володя Карпов родился осенью 1917 года на Выборгской стороне в Петрограде. Его мать окончила Бестужевские курсы, преподавала в частных гимназиях математику и естествознание. Ее недоучившиеся ученики уходили в бомбисты, а Надежда продолжала верить, что долгожданные перемены принесет просвещение. Октябрь 1905 года, казалось, подтвердил ее правоту: на выборах в Государственную думу она голосовала за энесов и вместе с ними ратовала за общинные начала русской жизни и отвергала политический террор.
Третье июня 1907 года стало для нее ударом: вера в возможность мирных перемен была почти потеряна. Надя уволилась из гимназии, но после двух летних месяцев, прозрачных, как ее отчаяние, приняла решение. Августовским утром 1907 года она отправилась на Выборгскую сторону, в школу для детей рабочих Механического завода. Взрослым, сказала она себе, уже ничем нельзя помочь. Остаются только дети.
Следующие семь лет каждое утро Надя приходила в трехэтажный дом на Нюстадской улице, открывала дверь в класс и рассказывала о тайнах математики и загадках естествознания. За ней следили десять-пятнадцать пар глаз – мальчишечьих и девчачьих. В огромные прямоугольные окна лился тусклый северный свет, конические плафоны покачивались на длинных проводах под высокими потолками.
Тут же, в рабочем поселке, Надя познакомится с молодым инженером Колей Карповым. Они поженятся в начале 1909 года, а в декабре у них родится сын Борис. Володя будет четвертым ребенком, но двое средних братьев умрут еще до его рождения, от них ему достанутся только расплывчатые дымные фотографии – как и от отца, всего через год после Володиного рождения ушедшего защищать новую власть. Пулеметная очередь насмерть прошьет Николая Карпова в одной из мелких стычек на юге Украины, он так и не узнает, что спустя восемь месяцев жена родит наконец дочку и что вскоре маленькая Маша умрет от «испанки».
– Возможно, это и к лучшему, что он погиб тогда, – объясняет Володя Жене с Олей. – Мама всегда говорила: отец был скорее анархистом, чем большевиком. Ему бы не понравилось, что получилось.
Итак, они остались втроем. Борис был старше на восемь лет, и именно он поселил в душе брата тоску по мировой революции. Вернувшись с московской конференции КСМ, Борис с восторгом пересказывал шестилетнему Володе речь Троцкого:
– Наша задача – учиться и учить других! Мы должны объединить советский коллективизм и американскую технику! И вообще, надо ставить перед собой грандиозные цели, стремиться решать по-настоящему крупные задачи!
Борис был прирожденный агитатор – младший брат слушал как зачарованный. Через несколько лет Володя уже точно знал, кем хочет быть, когда вырастет: он вступит в комсомол, поедет делегатом на съезд, станет секретарем… одним словом, повторит путь Бориса. Едва научившись читать, Володя изучал Маркса, Ленина и Бухарина. С энергий и работоспособностью, хорошо знакомыми Жене, он имел все шансы сделать прекрасную карьеру и в двадцать лет сгинуть в мясорубке Большого Террора. Как мотылек на свет электрической лампы, Володя двигался навстречу своей судьбе, но в марте 1933 года молодой и подающий надежды выпускник Института красной профессуры Борис Карпов был арестован, обвинен в троцкизме и осужден на пять лет лагерей.
Шестнадцатилетний Володя был потрясен. Лестница, по которой он долго поднимался, вдруг оборвалась: под ногами больше не было ступенек, только пустота. Он не знал, куда идти, – оставалось только падать.
Неделю Володя сидел в углу комнаты – наверно, так же летом 1907 года сидела его мать, – и за эту неделю тревога на долгие годы угнездилась в его груди сжатой пружиной, которая и подсказала ему первое самостоятельное решение: он не повторит ошибок брата. Не будет вступать в партию, не будет ставить грандиозных задач, не будет менять мир. Он выберет что-нибудь простое и надежное – такое, где существует правда и ложь, где вчерашние истины не могут сегодня оказаться преступными.
Наука выглядела подходящим решением. Математика казалась слишком далекой от реальности, биология и физика тоже не привлекали, и Володя выбрал химию.
Мать умерла через полгода после ареста старшего сына, но незадолго до смерти, вспомнив, как строится конспиративная работа, выправила себе и Володе новые паспорта, прибегнув к помощи одного из своих бывших учеников-рабочих. В этих паспортах они оба были записаны под ее девичьей фамилией – Дымовы.
– Это меня и спасло, – говорит Володя. – Когда в 1937-м забирали всех, кто хоть как-то был связан с троцкистами, меня было уже не найти, а то отправился бы я следом за Борькой. Но все равно все эти годы я боялся, что меня разоблачат, разорвал связи с Питером, переехал в Москву, даже вам не говорил… да и что бы я сказал? Я был уверен, что Бори уже нет. А он, гляди-ка, выжил…
Женя смотрит на Володю. Вот почему он не дал назвать сына Борей. Это имя было бы вечным напоминанием о брате – о том, что жизнь может измениться в один день.
– Знаешь, – говорит она, – я все эти годы часто вспоминала наш с тобой разговор, ну, еще в Москве. Я тогда спросила, всегда ли ты хотел заниматься наукой, а ты сказал, что хотел изменить мир, а теперь уже не хочешь.
Володя кивает:
– Да, я и Борьке то же самое вчера сказал. А потом подумал… вроде, получается, я и сейчас мир меняю.
– Это как? – удивляется Оля.
– Учу студентов, – говорит Володя, – уже десять лет скоро. Посчитай сама, сколько их у меня было. Может, когда-нибудь все вместе они изменят мир.
Женя кивает. Да, десять лет. Десять лет они вместе. Значит, Володе в этом году исполнится сорок. Женя смотрит на него и видит, как в Володином лице, словно на фотобумаге под струей проявителя, проступают черты старшего брата – проступают предсказанием, отпечатком грядущей старости.
Папа говорит, что камни на берегу круглые, потому что море обточило их, убрало все лишнее. Валерка скидывает сандалии и босыми пятками бежит по обжигающим камням. Вода у берега вскипает белой бархатной пеной.
– Дядя Боря, идите купаться! – зовет Валерка, по колено стоя в солоноватой, прохладной, счастливой воде Черного моря.
Борис неподвижно стоит там, где его оставил Валерка. У ног – скомканная майка и два сандалика, один упал кверху подошвой, другой боком.
– Иди, пацан, поплавай, – говорит Борис, – я тут посижу. Я моря четверть века не видел, тебе не понять.
Четверть века – это двадцать пять лет, считает Валерка, ныряя в зеленоватую прозрачную воду. Ого сколько!
Надо будет к этому привыкнуть, думает Борис. К тому, что сам решаешь, куда идти, когда ложиться и когда вставать. К солнцу. К теплу. К морю. К женщинам.
Он нагибается и аккуратно ставит сандалики друг к другу, складывает Валеркину майку и садится. Перед ним – Черное море, над ним – южное солнце, под ним – круглые камни, обточенные этим морем, прокаленные этим солнцем. Вокруг него – люди, и он чужой среди них. Единственный одетый на всем пляже. Дети бегают голышом, мужчины – в одних черных сатиновых трусах. Девушки… девушки в купальниках, почти голые. Борис не знает, что через десять лет ткани станет еще меньше, загорелой женской кожи – еще больше… он и сейчас отводит глаза.
Нет, думает Борис, к женщинам невозможно будет привыкнуть. Как вчера старался не смотреть на Вовкину жену и эту, вторую, черненькую, красивую. Смотрел в стол, прятал глаза.
Ну да, любая испугается этого голодного взгляда.
Они отняли у меня не просто половину жизни, думает Борис, нет, они отняли девушек, которых я мог любить, жену, которой у меня не было, детей, которых у меня не будет.
Он смотрит на море – текучее, зеленое, голубое, покрытое рябью волн, гребешками пены. Валерка машет ему рукой, но на таком расстоянии Борис различает разве что черное пятно – голову купальщика.
Я выжил, потому что не думал об этом, говорит себе Борис. Потому что забыл, что на свете есть синее море, теплые камни, жаркое солнце.
Может, не стоило и вспоминать?
Когда Валерка вылезает на берег, Борис все так же сидит рядом с его одеждой, словно охраняя. Вытрясая воду из ушей, Валерка прыгает на одной ноге, потом на другой… и тут слышит знакомый голос:
– Эй, Валерка, а родители где?
Вот так штука: совсем рядом с Борисом сидит, разложив покрывало, дядя Леня, Леонид Буровский, папин студент, много раз заходивший в гости и приносивший Валерке разные вкусности – то тянучую конфету, то сушку, то просто кусок сахара.