– Здрасте, дядя Леня. – Валерка опускается рядом с Буровским. – Родители еще дома.
– Сколько раз говорил тебе – зови меня просто Леня. В крайнем случае – Леонид, как спартанского царя.
– Хорошо, – кивает Валерка, с трудом сдерживаясь, чтобы не добавить «дядя Леня». – А вы уже плавали сегодня? Море – отличное!
– Плавал, плавал. – Буровский кивает. – Я сегодня, как Эдмон Дантес, проплыл от замка Иф до острова Монте-Кристо.
– Расскажите! – просит Валерка, устраиваясь поудобней.
Как-то раз Буровский пересказывал ему «Остров сокровищ», а в этот раз принимается за изрядно забытого «Графа Монте-Кристо», которого читал лет пятнадцать назад, еще в эвакуации.
Классно дядя Леня рассказывает, думает Валерка, куда интересней, чем всякая тягомотина, которую тетя Женя читает вслух по вечерам. Классика! Фу!
Слушая, Валерка складывает башню из камешков-голышей. Пусть это будет замок Иф, решает он, а там, внутри, сидят Эдмон Дантес и аббат Фариа.
Валерка мог бы слушать Буровского без конца, но тут над ухом раздается голос тети Жени.
– Ну-ка быстро в тень, – командует она. – Ты что, тепловой удар хочешь получить?
Надо же, все уже пришли, а он и не заметил! Валерка неохотно – чем же дело-то кончилось? – уходит. Поздоровавшись – Добрый день, Владимир Николаевич. – Добрый день, Леня! – Буровский с разбега прыгает в море.
Володя садится рядом с братом.
– Искупался? – спрашивает он.
– Неа. Слушал, как тот парень твоему пацану заливал. Кто он будет?
– Этот? Мой студент, Леня Буровский.
– Годный парень, – одобрительно кивает Борис. – Складно лепит. Если сразу не убьют, в лагере романы будет тискать.
Через несколько дней Борис уедет обратно в Сибирь. Володя будет просить брата остаться, но тот откажется – мол, у вас слишком жарко, я от такого отвык.
В следующий раз Валерка увидит дядю через девять лет. К тому времени они переберутся в Энск, крупный город на юге Сибири: Володе неожиданно предложат кафедру в недавно открывшемся там университете…
После солнечного Грекополя холодный Энск не понравился Валерке. Два выпускных класса он провел, изучая с местными пацанами различные техники уличных драк, и к середине десятого класса наконец добился их уважения, но не хороших отметок в аттестате.
Глухим зимним вечером, когда фонари не могут рассеять тьму за окном, Володя в последний раз попробовал поговорить с сыном.
– Ты же понимаешь, что никуда не сможешь поступить? – поинтересовался он.
Валерка закатил глаза к блочному потолку – шов разрезал комнату ровно пополам:
– Я-то все понимаю, – сказал он устало, – но есть такие вещи, папа, которые вот ты никогда не сможешь понять.
– Какие же? – спросил Володя, не в силах сопротивляться неумолимой логике беседы отца и сына-подростка.
– Например, то, что не всем людям нужно высшее образование. – Валерка кинул на отца быстрый взгляд и, недовольный результатом своих слов, добавил: – Я понимаю, ты не можешь это принять, потому что тогда твоя жизнь полностью потеряет смысл.
На этот раз должный эффект был произведен: Владимир Николаевич вышел, хлопнув дверью.
Позже, когда он пересказал этот разговор Жене, она вдруг разрыдалась. Володя растерялся: они сидели в молодежном кафе «Интеграл», полупустом в это время, но было ясно, что уже завтра весь университет станет судачить, что завкафедрой Дымов довел до слез какую-то женщину, наверное, брошенную любовницу.
Он потянулся через стол и похлопал Женю по руке.
– Ладно, успокойся, – сказал он. – Чего ты, в самом деле?
– Так Валерка же в армию пойдет! – всхлипнула Женя. – Ты об этом подумал?
– В армию – так в армию, – пожал плечами Володя. – Войны, слава богу, нет, пусть послужит, может, научится чему-нибудь. У меня на кафедре полно отслуживших ребят, ничего в этом нет зазорного.
Женя вытерла салфеткой глаза – тушь немного размазалась по щеке – и сказала:
– Что ты говоришь? Это ведь наш Валерка, а не какие-нибудь ребята с кафедры! – Помолчав, добавила: – Но ты же его сможешь устроить в университет?
Внезапно Володя почувствовал: не хватает воздуха, что-то легло на грудь незримой, невыносимой тяжестью. Может, это годы, нелепо подумал он, тяжелые годы, все пятьдесят без малого. Он судорожно вдохнул и с трудом поднес ко рту чашку с горьким кофе, черным как жизнь, лишенная надежды.
Володя молчал. Звериное чутье, подпитываемое все эти годы тайной тревогой, никогда не обманывало: вот и сейчас он знал – у него нет выбора. Много лет назад он попался на приманку покоя и счастья, которые обещала юная Оленька, попался – и полюбил ее, а потом сам не заметил, как оказался в ловушке, стал мужчиной, который отвечает не за себя, а за двух женщин и ребенка, и уже много лет главная Володина тревога – не о себе, а о них, уже много лет именно страх за этих троих раз за разом заводит его часовой механизм, и теперь одна из этих женщин сидит напротив и говорит, что́ он должен сделать, чтобы спасти их ребенка, но Володя ничего не может для них сделать, поскольку – и он понял это лишь сейчас – за годы преподавания в его жизни появилось что-то, кроме страха и тревоги.
Он сделал глоток – и горечь кофе обожгла губы.
– Я не смогу, – сказал он. – То есть, наверно, я и административно не могу, но главное, если я так поступлю, я больше не смогу преподавать. Никогда.
– Ну и что? – шепотом сказала Женя, нагибаясь к столу. – Почему ты считаешь, что это мне важно? Я восемнадцать лет растила этого ребенка. Не ты, не Оля – я его растила! Кормила из соски, следила, чтобы не заболел, и сидела рядом всю ночь, когда он все-таки болел, делала с ним уроки, когда он не справлялся, от всех нас выбирала подарки на день рождения и Новый год, и ты думаешь, мне важно, сможешь ли ты преподавать, если он отправится в армию? Так вот, мне неважно, можешь потом хоть уйти из университета, но сначала спаси моего сына.
Володя внимательно, словно впервые за много лет, посмотрел на Женю. Морщины пролегли в уголках ее глаз, кожа потеряла молодую упругость, седина тронула корни волос, словно серый иней. За последние годы Женя располнела, но сейчас черты лица вновь заострились; как когда-то в молодости, она опять походила на птицу, на этот раз – не на взъерошенного воробья, скорее на ворона, готового клюнуть.
– Это и мой сын, – сказал Володя, – и неужели ты не знаешь, что я сделаю для него все возможное?
– «Все возможное» – это мало, – прошептала Женя. – Сделай больше, чем можешь.
Володя покачал головой.
– Нет, – сказал он. – Прости меня, Женя, но все-таки – нет.
Они больше никогда не возвращались к этому разговору и ничего не сказали о нем ни Оле, ни Валерке, тем более он через неделю попросил Олю передать отцу – последний месяц они не разговаривали, – чтобы тот и не надеялся помочь сыну с поступлением в свой университет. Валерка все равно не подаст туда документы; попробует попасть в какой-нибудь другой институт, а провалится – ну, пойдет в армию.
Вот и хорошо, подумал Володя с облегчением, на смену которому тут же пришел стыд, говоривший с Володей чужими, бессмысленными словами: будь я хороший отец, все было бы иначе.
Но жене Володя ответил только:
– Ну, значит, пойдет в армию.
Так и получилось. И вот через полгода Валера Дымов сидит за большим столом вместе с другими призывниками. Они навеселе, но еще не пьяны. Кто-то берет гитару и поет:
Этап на Север – срока огромные,
Кого не спросишь – у всех «Указ».
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.
Борис, у которого, вероятно, с этой песней связаны собственные воспоминания, мрачно смотрит из-под седых бровей, все таких же густых. За прошедшие годы он еще больше высох, отрастил волосы и бороду. Волосы не доставали даже до плеч, зато с бородой, косматой и спутанной, он стал похож на лешего из сибирских лесов. В Энск он приехал с маленькой худощавой девушкой, черноволосой и узкоглазой. Они были женаты уже шесть лет, ее звали Алла, но в письмах, которые Борис несколько раз в год аккуратно писал брату, он ничего о ней не рассказывал. Володя даже не знал, сколько Алле лет, но, увидев, подумал, что она, должно быть, моложе Бориса раза в два.
В Энске у Аллы жила мать, с которой она, как заключил Володя, почти не общалась: во всяком случае, за два года Алла появилась в Энске впервые только сейчас, когда мать умерла. Борис приехал с женой и невольно оказался на проводах племянника.
Мебель сдвинули к стенам, достали проигрыватель, начались танцы. Все медляки Валера танцевал с полногрудой, рано созревшей шатенкой. Отличница и школьный комсорг, Наташа только что поступила в Энский университет, тот самый, где преподавал Володя, и все не могла взять в толк, как может загреметь в армию мальчик «из такой семьи». Вероятно, именно это любопытство, смешавшись в нужной пропорции с Валериной славой хулигана и Валериным юным напором, запустило реакцию, естественную для восемнадцати лет: две недели тому назад Наташа поняла, что втюрилась в Валеру по уши. Но у влюбленных оставалось слишком мало времени, и хотя они доводили себя до изнурения поцелуями и ласками, последний Наташин бастион оставался неприступен.
Ночью, когда почти все призывники уже не держались на ногах, Валера затащил Наташу в пустую комнату и предпринял последний решительный бросок, оказавшийся столь же бесплодным, как и все предыдущие.
– Давай сначала поженимся, – проговорила Наташа.
– Уже не успеем, – отвечал Валера, тиская ее сквозь платье.
– Я тебя дождусь, – сказала Наташа, – обещаю.
Борис наблюдал эту беззвучную для него сцену с балкона: он вышел покурить и не успел вовремя вернуться.
При прощании Оля разрыдалась, Женя стояла с окаменевшим, заострившимся лицом, бессильно уронив руки. Володя, успевший все-таки помириться с сыном, обнял Валеру на прощание и вдруг вспомнил, как много лет назад такие же мальчишки прощались с родными, уходя на фронт.