– Береги себя, – попросил он, сам чувствуя нелепость своих слов.
– Да ладно, пап, – ответил Валера, – все будет нормально, через три года вернусь.
Зря он так, внезапно подумал Борис, никто не знает, когда вернется.
Наташа бросилась Валере на шею, стиснула в объятиях, а потом закричала вслед:
– Я буду тебя ждать! – и это прозвучало так театрально и напыщенно, что почти никто не удивится, когда следующим летом Наташа выйдет замуж за своего однокурсника, мальчика из хорошей академической семьи.
Валера узнает об этом последним – даже не от Наташи, а от приятеля, которого успел завести в Энске. Валера проплачет всю ночь и еще неделю будет обдумывать, как украдет автомат и не то застрелится, не то убежит, чтобы добраться до Энска и восстановить справедливость. Потом его злость найдет новую мишень – он вспомнит, как Наташа удивлялась, что папа не поступил его к себе. Валера уже забудет, что сам отказался подавать документы в университет, и потому в его глазах родители станут единственными виновниками его бедствий.
Женя знала, что Валера не вернется в Энск. Они оба не любили этот город – холодный, вымерзший, чужой. Она никому не говорила, но знала: после армии Валера отправится куда угодно, только не домой. А раз так, говорила она себе, то и мне здесь нечего делать.
Женя была хорошим врачом и не сомневалась, что легко устроится педиатром где-нибудь на юге, в том же Грекополе, через несколько лет получит квартиру, обживется, а потом и Валере напишет, пусть, мол, приезжает, если хочет. С каждым днем этот план нравился ей все больше, и потому через полгода после проводов Валеры она написала в грекопольскую больницу, где когда-то работала. Через несколько месяцев бывшая начальница ответила, что после Нового года у них освобождается ставка и для Жени даже есть небольшая ведомственная квартира, так что, если она в самом деле хочет вернуться, пусть поскорее подтвердит.
Теперь, когда она действительно могла уехать, Женя засомневалась. Попросила у грекопольцев еще неделю: надо хотя бы поговорить с главврачом поликлиники, где работает.
А еще надо сказать Оле и Володе.
Женя знала, что будет тянуть до последнего: ведь она уезжала не из города, она уезжала от них, уезжала, потому что злилась на Володю – впервые за все эти годы. Женя была уверена, что, если бы не Володино глупое упрямство, Валера не пошел бы ни в какую армию, остался бы в Энске, может, женился бы на своей Наташе, даже, небось, нарожал им внуков. После той беседы в «Интеграле» Женя больше никогда не заговаривала с Володей о Валере, в отличие от Оли, которая не скрывала, что считает мужа виноватым в том, что их сын на три года загремел в армию, и не упускала случая об этом напомнить.
Очередной случай представился в конце недели, которую Женя положила для принятия окончательного решения. Они ужинали на кухне, и Володя с возмущением рассказывал, что коллега с другой кафедры попросил его поставить зачет своему племяннику, который ни разу за семестр даже не появился в лаборатории.
– И что ты? – спросила Оля.
– Конечно, отказал, – ответил Володя. – В резкой форме.
– Ну и дурак. – Оля пожала плечами. – Тебе жалко, что ли? Может, он в какой-нибудь другой химии гений, а не в твоей органике?
– Бездельник он и лодырь, а не гений. – Володя зло блеснул глазами.
– Впрочем, – продолжала Оля все так же спокойно, – ты ведь и родному сыну не помог, что уж там – чужой племянник.
Внезапно Володя стукнул кулаком по столу. Брякнули приборы, и несколько капель борща багровыми кляксами шлепнулись на скатерть.
Женя изумленно посмотрела на Володю:
– Это еще что такое?
– Извини, – сказал Володя своим обычным сдержанным тоном, – я просто совсем устал от этих разговоров. Давайте я вам последний раз объясню, и мы больше никогда не будем об этом говорить.
– Ну хорошо, – согласилась Оля, – объясни. Если тебе есть что сказать нового.
Вот и все, подумала Женя, вот он объяснит, и я скажу, что уезжаю.
Володя пожал плечами:
– Не знаю, нового или старого… вы просто послушайте. Я преподаю в университете. Это – моя работа, как у Жени – лечить детей. Если я буду считать, что не имеет никакого значения, кто поступает в университет или за что студенты получают зачет, я не смогу преподавать. Я мог бы сказать, что для того, чтобы Валера к нам поступил, нам пришлось бы не брать какого-то другого абитуриента, который лучше его, – но дело даже не в этом. Просто, если отметки, зачеты или поступление не связаны со знаниями, не имеет смысла ни учиться, ни учить. Поставить зачет по знакомству – значит оскорбить всех, кто нормально готовился к этому зачету. Это значит признать: все, чем я занимаюсь, – какое-то надувательство, обман, фальшь. И мне надо немедленно уволиться, а лучше – пойти и утопиться.
– Это просто значит, что тебе дороже твоя работа, чем наш сын, – ответила Оля. – Вот и всё. Я, собственно, так и считала, ничего нового ты не сказал.
Володя снова пожал плечами, поднялся и вышел из кухни.
– Я его просила, – сказала Женя после долгой паузы. – Еще до того, как Валера отказался поступать в университет.
– Я тоже, – кивнула Оля, – так что у нас обеих не получилось.
Ну, вот сейчас, подумала Женя и, решительно вздохнув, начала:
– Знаешь, я хочу уехать из Энска. Нечего мне тут делать. Меня вот в Грекополь зовут… вернуться… квартиру обещают.
Оля посмотрела куда-то в сторону и попросила:
– Не оставляй меня.
Один раз ты уже не дала мне уйти, с неожиданной злостью подумала Женя, если бы не ты, у меня был бы свой ребенок и свой муж.
– У тебя есть Володя, – сказала она.
– Я тоже должна тебе сказать одну вещь. – И Оля, перегнувшись через стол, шепотом добавила: – У меня, наверное, рак.
Женя замерла:
– Где?
– Там. – Оля указала рукой куда-то под стол. – Опухоль яичника. Моя гинеколог обнаружила, почти случайно.
– А она уверена, что это рак?
– Нет, – покачала головой Оля, – но я почти уверена. У меня такое чувство, что я скоро умру.
– Не валяй дурака, – отрезала Женя. – Если это ранняя стадия, тебя прооперируют, и все будет хорошо. И к тому же, возможно, это вовсе доброкачественная опухоль.
– Я в это не верю, – сказала Оля, – но ты, главное, Володе не говори. И Валере не говори. И не уезжай.
И Женя осталась.
Через два года Женя убедится, что не ошиблась насчет Валеры. На третьем году службы он перестанет злиться на родителей, но после дембеля так и не сможет придумать, зачем ему возвращаться в Энск. Если б они жили в Грекополе, он бы приехал, но в Энск? Что он там забыл?
Борис оказался прав: никто не знает, когда вернется.
Валера пришлет отцу телеграмму: «
уезжаю москву зпт поступать инст физ тчкпоступилМесяц Володя будет ходить гордый, рассказывая всем, что его Валерка теперь учится на физика в Москве. Потом придет долгожданное письмо, и Володя поймет: его сын стал студентом не института физики, а института физкультуры.
5
Спустя много лет, таким же дымным, жарким летом, в предсмертном бреду Ире будет казаться, что она снова в родительской квартире, на поскрипывающем бордовом диване, потная, уставшая, счастливая… размыкает объятия, открывает глаза, глядит поверх мужского плеча в окно – и вместо синего неба видит серую мглу и теряющийся в ней алый зрачок солнца.
А начиналось все в июне, дыма еще не было, но карминовый столбик в термометре за окном уже поднялся выше цифры тридцать. «В Москве всегда так жарко летом?» – спрашивала Ира отца, и тот, торопливо допивая утренний кефир, бурчал в ответ что-то про рекордную жару и антициклон. Ты что, телевизор не смотришь, что ли? Ну да, точно, кивала Ира, с нетерпением ожидая, когда же наконец уйдут родители и можно будет выйти на балкон, достать запрятанную пачку «Явы» и сделать первую утреннюю затяжку.
Вот так она и стояла над знойной горячей столицей – худая, в цветастом халате на голое тело, с дымящейся сигаретой между длинными пальцами, копной нечесанных с ночи светлых волос… красивая, молодая, семнадцатилетняя, вся в ожидании чудес, которые должно было принести ей первое московское лето.
Впрочем, Москва сама по себе была чудом, живой картинкой из телевизора, ожившей открыткой, точнее, открытками, которые вдруг оказались пригнанными друг к другу, разложенными одна к одной, словно карты в пасьянсе. Оказалось, Красная площадь и Большой театр совсем рядом, а до Большого Каменного моста, откуда так хорошо виден Кремль, еще идти и идти, глядя по дороге на старые торжественные здания, которые почему-то никогда не попадали в телеобъектив, а может, просто не запомнились Ире. И конечно, чудом было метро – мозаики, колонны, барельефы…
В вестибюле Ира долго изучала схему, водила пальцем по карте, отслеживая пересадки… сегодня она впервые едет одна. На ней серое кримпленовое платье с огромными ромашками, новые мамины туфли на платформе, розовая, в цветах, панама от солнца. Может, снять в метро? А куда деть? В руках держать глупо, в сумку – помнется. Ира решает оставить все как есть, но в поезде снимает и начинает обмахиваться – жарко. Надевает только на выходе из метро и жалеет, что нет зеркальца, – проверить, насколько красиво выбиваются из-под панамы светлые густые волосы, от которых так жарко этим летом, но не стричь же их, правда?
Потом они спускаются к реке, и она понимает, что, когда вчера Валера сказал давай на пляж сходим, искупаемся, он не шутил: набережная Москвы-реки заполнена людьми – толстые женщины, суетливые дети, мужчины, прикрывшие головы газетой. Валера достает из сумки подстилку, с трудом находит свободное место, расстилает и вопросительно глядит на Иру:
– Ну чего ты? Раздевайся!
Она стягивает платье через голову (панама, конечно, падает), еле заметно поправляет верх от купальника на крошечной груди и садится. Валера складывает рядом брюки и ру