А Оле анекдот показался смешным – и она рассмеялась, легко и переливисто. Володя только раздвинул уголки губ.
– Смешно, – ровно сказал он, – хотя, конечно, несправедливо. У меня вот лет пять назад был аспирант…
Теперь улыбнулась Женя – когда им с Володей приходили в голову одни и те же мысли, она всегда думала, что не зря всю жизнь прожила рядом с ним: человека ближе она никогда не встречала. Всего один раз они не сошлись во мнениях – из-за Валерки, семь лет назад, но, может, Володя и был прав: вроде Валера в Москве и пишет, что все у него хорошо – институт закончил, женился…
– Не занудствуй, – сказала Оля и надула губки позабытой гримаской, отрепетированной четверть века назад. – В самом деле ведь смешно. – И снова хихикнула.
Костя выскочил Жене навстречу, тяжелая дверь подъезда хлопнула за его спиной, и розоватая краска разлилась по щекам, точно звуковая волна от хлопка визуализировалась на лице нелепым румянцем.
– Здрасте, Евгения Александровна, – буркнул он и поспешил прочь, не дожидаясь ответного приветствия.
Стоя на ступеньках подъезда, Женя долго смотрела ему вслед: на побеленном снегом тротуаре их следы переплетались, как две пунктирные линии, проведенные дрожащей – вероятно, от смущения – рукой. Костя удалялся поспешным, торопливым шагом, и по спине его было видно, что он изо всех сил пытается не оглянуться, опасаясь увидеть, как она, Женя, глядит ему вслед. Когда он исчез в арке, Женя вошла в подъезд и поднялась на третий этаж, стараясь не думать, что означает эта неожиданная встреча.
Утром Оля позвонила ей в поликлинику. Она получила телеграмму из Москвы, от одной из подруг тети Маши – еще довоенной и потому знавшей, что у той где-то есть дочь.
– Пишет, что мама больна, – сказала Оля. – Сильно больна.
Голос ее почти не дрожал, но Женя все равно отпросилась после обеда с работы, чтобы поехать к сестре. Перед уходом из поликлиники она позвонила, но Оля не сняла трубку. Наверное, вышла в магазин, подумала Женя и усомнилась: может, зря я так? – но главврач уже отпустил, и было бы глупо возвращаться в кабинет: ее больных все равно перенаправили к Ритке на третий этаж.
Женя открыла дверь своим ключом, крикнула: Эй! Это я! – и, не дождавшись ответа, повесила на вешалку тяжелое влажное пальто, сняла разбухшие сапоги и пошла в комнату.
Оля выскочила ей навстречу – точь-в-точь как Костя несколько минут назад. От нее пахло детским мылом, распаренным женским телом и еще какой-то трудноуловимой, почти незнакомой сладостью. Оля стояла на пороге ванной в облаке свежего тумана, в блекло-голубом, в крупных цветах халате, распахнутом, накинутом на голое тело.
– Ой! – сказала она, увидев Женю, и запахнулась медленно и томно.
А потом рассмеялась переливчато.
– Ты меня напугала, – сказала она, улыбаясь. – Я вот в душ сходила, а тут ты…
Женя стояла перед ней – с растрепанными, как всегда, волосами, в темно-синем кримпленовом платье, в чесучих шерстяных рейтузах, в сношенных гостевых тапках. Внезапно ей стало жарко, пот выступил под мышками, тонкой струйкой спустился по спине.
– Костя, – шепотом сказала она. – Костя был у тебя.
Женя думала, что Оля начнет запираться, как в детстве, передернет плечами, скажет: ты что? с чего ты взяла? – и смотрела ей прямо в глаза, чтобы сразу распознать предательский блеск лжи в глубине зрачка, и Оля действительно передернула плечами, но потом снова улыбнулась и сказала:
– Ну да. А что?
Несколько лет назад они втроем ходили в парк аттракционов, где гигантские качели с каждым колебанием все выше возносили к небесам отдыхающих, и те взвизгивали то ли от счастья, то ли от головокружения. Когда горизонт стал дыбом, Женя зажмурилась – и сейчас тоже на мгновение прикрыла глаза, потому что коридор внезапно качнулся… она попятилась, вспотевшей ладонью нащупала стену и прошептала:
– А как же Володя?
Оля шагнула ей навстречу. Женя снова ощутила непривычный сладкий запах и вдруг поняла: это запах счастья, запах удовлетворенной, довольной женщины.
– Глупая, – сказала Оля, – при чем тут Володя? Володя сейчас на работе, он ничего не узнает.
Обхватив сестру за плечи, Оля повела ее в комнату, и Женя шла, как сквозь сон, как через туман, сотканный из пара ванной и испарений талого апрельского снега. Продолжая обнимать, Оля усадила Женю на диван. На столике стояли два бокала – на дне сладкие и вязкие лужицы, на краю одного – ярко-красные отпечатки. Женя смотрела на следы помады, наслаивающиеся друг на друга, и это было единственное яркое пятно в тумане, из которого доносился Олин голос, говоривший, что каждая женщина, между прочим, имеет право на счастье, а она все-таки женщина, хотя ей и вырезали яичник, и кто-кто, а Женя прекрасно знает, как она тяжело болела и как тяжело переживает из-за операции, а еще ей скоро сорок пять, и она, между прочим, могла бы быть актрисой, а вместо этого всю жизнь промоталась в какой-то провинции, и, между прочим, иметь молодого любовника – это нормально, вот, кстати, знаешь анекдот? женщина идет, подняв голову, потому что имеет любовника, женщина идет, опустив голову, потому что имеет любовника, и вообще, если женщина имеет голову, она имеет любовника – и Оля снова рассмеялась, и в этом смехе стали еще слышнее резкие взвинченные нотки ее матери. Женя вспомнила, как тетя Маша говорила Володе: «Мне скоро сорок, и мы с вами почти сверстники, но вы – молодой мужчина, а я – женщина на излете». А теперь Володе пятьдесят пять, Оле нет и сорока пяти, а тетя Маша – Женя вдруг ясно это поняла – тетя Маша умирает в Москве, в той самой квартире, где Женя когда-то встретила Володю.
– А как же Володя? – повторила она. – Ты совсем его не любишь?
– Дурашка, – сказала Оля, – почему не люблю? Люблю, конечно… ну, как любят мужа. А Костя… Костя – это другое.
Оленька полуприкрыла глаза. Блуждающая, мечтательная улыбка скользнула по ее лицу слабым проблеском счастья.
– Но так же нельзя… – проговорила Женя.
– Почему нельзя? – ответила Оля. – Можно. Все можно, если любишь.
Женя отпихнула сестру и сказала с неожиданной злостью:
– Нельзя – потому что это предательство.
– Ах, вот как? – с досадой спросила Оля. – Предательство? Да ты просто ничего не понимаешь в любви. У тебя ведь и мужчины никогда не было, правда? Старой девой жила – старой девой умрешь. Ты, наверное, и не любила никого – только себя.
Внезапно туман рассеялся, словно кто-то навел Женин взгляд на резкость. Безжалостно и четко она увидела комнату во всех деталях: обои в мелкий цветочек, отходящие от стен по швам, тусклая лакированная дверца шкафа, исчерченная царапинами, скрипучий паркет, истоптанный поколениями Володиных студентов, серо-зеленоватый, уже теряющий форму диван… немолодая женщина с покрасневшим носом, редеющими волосами, морщинами, разбегающимися от уголков рта и глаз, словно паутина, норовящая захлестнуть все лицо.
Женя улыбнулась, дико и торжествующе.
– Это я никого не любила?! – воскликнула она. – Да я всю жизнь люблю одного мужчину! Всю жизнь живу с ним! Это же всем понятно, только ты, как всегда, не в курсе.
Стоя под горячими струями воды, смывая запах своего любовника, Оля сохраняла то мурлычущее, сонное, счастливое тепло, что пригрелось в глубине ее тела. Даже выйдя из ванной и нос к носу столкнувшись с незваной гостьей, она до последнего надеялась не расплескать это непривычное чувство – и, даже обнимая сестру и говоря милые глупости, которые слабые люди всегда говорят в свое оправдание, она то и дело примурлыкивала, словно хотела поделиться с Женей своей сытой кошачьей радостью. Оля была распаренная, расслабленная, разнеженная, и потому неосторожные Женины слова вошли в нее легко – так нож, соскользнувший при резке овощей, отхватывает кусок пальца нерадивой зазевавшейся хозяйке. Женины слова полоснули Олю, хотя она и не сразу сообразила, где надрез, откуда сочится внезапная острая боль понимания, от которой двадцать пять лет жизни скользят куда-то во тьму, словно посуда с накренившегося подноса в руках у нерадивого официанта. Тарелки, бокалы, стаканы еще не оторвались от мельхиоровой поверхности, но уже нет никакой надежды их спасти, через мгновение они превратятся в груду осколков и черепков, можно уже бежать за веником, чтобы смести их в кучу, вынести на помойку.
Вся моя жизнь, думала Оля, вся моя жизнь была ложью. С того самого момента, как эта сука пришла в мой дом, пришла отобрать у меня мать, отобрать у меня мужа… ненавижу ее, всегда ее ненавидела… ноги ее больше здесь не будет.
Сквозь боль и ярость Оля все же заставила себя улыбаться. Протянула руку, похлопала по плечу сестру, окаменевшую от собственных слов.
– Ну, если так, Женечка, – сказала она, – нам надо что-то придумать. Ты же понимаешь, оно так больше продолжаться не будет.
Что было дальше – хорошо известно. Через три дня Женя уедет в Москву, ухаживать за умирающей Олиной матерью. Она ведь спасла меня в войну, скажет она Володе, но не упомянет, что они с Олей договорились: Женя постарается прописаться в теткиной квартире, унаследует ее и останется в Москве навсегда.
Про Олину измену Женя тоже не скажет ни слова.
Так Женя переехала в Москву.
В поезде, который увозил ее из Энска, она, сжав сухие губы, поклялась себе ни о чем не жалеть. Много лет назад она решила быть рядом с Володей – и рядом с ним она была счастлива все эти годы и никогда не жалела о том, как сложилась ее судьба. И вот теперь, когда она, возможно, навсегда с ним разлучена, Женя сказала себе, что двадцать шесть лет счастья – это гораздо больше, чем выпадает на долю обычного человека. Жизнь ее была озарена теплым, мягким светом любви. Его слабого отблеска, который сохранит память, хватит, чтобы осветить сумерки Жениной жизни. Этого достаточно, большего не надо.
Но Женя знала: в конце концов она предала свою любовь – и потому она запрещала себе даже думать о возвращении в Энск. И в Москве, увидев маленького Андрея, Женя поняла: это знак, это благословение. Взамен мужчины, которого она потеряла, суд