И Валера сел, куда указали.
Назавтра в одиннадцать утра Валера вызвал Леню с проходной. Буровский вышел через пять минут.
– Ну, чего случилось? – спросил он.
– Пойдем, в сквере поговорим.
Они сели на влажную, пахнущую затяжными осенними дождями скамейку, и Валера стал рассказывать о вчерашнем разговоре.
– Он сказал, что прямо сейчас может меня посадить за извлечение нетрудовых доходов, но вообще-то они ничего не имеют против йоги и, как он выразился, «прочей китайской премудрости». Но они не хотят, чтобы это происходило бесконтрольно, подпольно.
Буровский кивал: Валерина история его не изумила и не напугала – все-таки в НИИ был свой первый отдел, и Лене регулярно приходилось беседовать с коллегами вчерашнего Геннадия.
– И что хочет твой крокодил Гена?
Грозовые тучи, темные, как мысли о неведомом, наползали на небо. Валера фыркнул:
– Крокодил! Тоже скажешь!
– А чего? – усмехнулся Буровский. – Крокодил Гена – вполне гэбэшный тип. Кожаное пальто и работает в зоопарке, то есть в пенитенциарной системе.
Валера посмотрел на Буровского. Тому было уже за сорок, за последние годы он отяжелел, в густых «брежневских» бровях появилась седина, но иногда в шуточках проглядывал молоденький студент, который на грекопольском пляже пересказывал маленькому Валерке «Графа Монте-Кристо».
– Он хочет, чтобы я был официально оформлен и вел секцию в каком-нибудь вузе.
Наверху громыхнуло, словно предложение Геннадия заслуживало небесной овации.
– Секцию йоги? – спросил Буровский.
– Зачем? Восточной гимнастики. Как-нибудь еще можно назвать.
– А что взамен? – спросил Буровский, раскрывая большой черный зонт.
– Ничего, – сказал Валера. – Как я понимаю, они просто хотят за нами приглядывать. Но мы не собираемся ничего антисоветского делать, мы же не диссиденты.
Капли дождя выбивали дробь у них над головой. Буровский кивнул:
– И ты согласился?
– Сказал, что подумаю. Это ведь ты считаешь, что я – звезда московского андерграунда.
– Да-да. А ты простой учитель физкультуры, которому повезло не замечать советскую власть.
Где-то над домами сверкнула молния, вскоре донесся раскат грома. Левый рукав куртки уже промок, и Валера придвинулся ближе к Буровскому.
– Ну вот, пришлось заметить.
– Знаешь, – сказал Буровский, – если согласишься, мы с тобой будем в одинаковом положении. В обмен на несколько часов сидения на собрании я получаю оборудование и лаборантов, а ты в обмен на отказ от неофициального статуса получишь гарантии безопасности и просторное помещение. Сдается мне, это хорошая сделка: возможность заниматься любимым делом в обмен на выполнение каких-то смешных ритуалов.
– В обмен на участие во лжи, – ответил Валера.
– Ну, это зависит от того, как широко ты понимаешь ложь, – сказал Буровский. – И знаешь, мне, конечно, хочется жить не по лжи, но заниматься любимым делом хочется больше.
Под черным куполом зонта они сидели, прижавшись друг к другу, почти обнявшись. Стена небесной воды отделяла их от голых мокрых деревьев. Капли срывались с веток, как перезрелые ягоды, которым пришел срок. Каждый из нас делает свой выбор, подумал Валера и проговорил:
– Если йога – это про гармонию тела и души, то, отравляя душу, ложь отравит и тело.
– Или тело очистит душу от лжи, – ответил Буровский. – Если хочешь делать свое дело, жить не по лжи ты не сможешь. По крайней мере у нас, в Союзе. Можно, конечно, уехать, но кто поручится, что там не ждет другая ложь? Война во Вьетнаме уж точно не лучше разгрома Пражской весны.
Валера кивнул: что-что, а уезжать он не собирался.
– Помнишь, – продолжил Буровский, – ты говорил, что тебе просто повезло? Ну а теперь перестало везти. Будешь жить как все, ничего страшного.
Не как все, подумал Валера. Йога – это не химия ароматических соединений. Ради химии я бы на компромисс не пошел.
Дождь прекратился так же внезапно, как и начался. Буровский сложил зонт, они поднялись и молча направились к проходной. Они шли рядом и казались зеркальными отражениями друг друга: у Валеры промок левый рукав, у Буровского – правый. Когда они прощались, выглянуло солнце. Хорошая примета, подумал Валера, но, подняв глаза, увидел тусклый осенний диск. Он не сулил никаких перемен к лучшему в ближайшие четыре месяца, до весны.
Когда-то Алла научила меня, что можно не сражаться, а уйти, избежав битвы, подумал Валера. Однажды я так и поступил, но должен ли я снова и снова бросать все и начинать сначала?
Троллейбус, подойдя к остановке, обдал Валеру фонтаном брызг: теперь промок и правый рукав.
Когда придет настоящий дождь, от него не спрячешься под зонтом, подумал Валера и грустно улыбнулся.
А еще Алла говорила, что главное – знать, куда идешь. Тогда Валера не знал, а теперь знает. И, может, когда понимаешь это, все остальное не так уж важно?
В подъезде он вытащил из почтового ящика телеграмму. Прочитал ее в лифте и, войдя домой, бросился к телефону, даже не сняв ботинок: мокрые следы отпечатались на паркете, а пока он говорил, с плаща натекла лужица дождевой воды, мутной и непрозрачной, как будущее.
Заслышав телефонный звонок, Женя отложила «Каштанку». В трубке она услышала Валерин голос, но, не разобрав слова, переспросила:
– Кто приезжает на Ярославский?
– Мама и папа, я же говорю. Только что получил телеграмму. Послезавтра в три двадцать, поездом из Энска.
Положив трубку, Женя опустилась в кресло.
– Бабушка, что дальше было? – спросил Андрей.
Женя не сразу ответила: на нее обрушились мысли, которые она шесть лет запрещала себе думать. В голове они превратились в хрупкие зубчатые шары – перекатывались, цеплялись друг за дружку, раскалываясь с треском. Ни одну мысль нельзя было ни вычленить, ни додумать до конца. Женя махнула рукой, из последних сил выдавила: я вечером почитаю, иди поиграй, – и в голове стало меньше хотя бы на одну мысль («что дальше было?»).
Зачем они приезжают? Надолго? Где будут жить? Если у меня, то почему телеграмму прислали Валере, а если у него – у него они просто не поместятся. Что я скажу Оле? А Володя… узнал ли он про Костю? Или после Кости были другие? Что я скажу Володе? А Валера… он ведь их не видел… сколько лет?.. тринадцать! А вот Андрюша – никогда… но Андрюшу я заберу к себе, если будут жить у Валеры, а если у меня, то почему не прислали мне телеграмму? Неужели Оля до сих пор злится? Что она Володе наговорила?
И вообще – что теперь будет?
Через два дня они втроем стоят на Ярославском вокзале, у начала платформы, куда прибывает энский поезд. Валера бурчит под нос: почему нельзя было сообщить номер вагона? Андрей крепко держит Женю за руку, оглядывается растерянно, в голове почему-то вертится песенка про нерадивого ученика: даром преподаватели время со мною тратили – и тут состав, громыхающий змей, пахнущий нагретым железом, медленно и неотвратимо приближается, шипит тормозами, останавливается, и Женя видит в окне машиниста – молодого, черноволосого, с бессонными мешками под глазами.
Кто-то бежит по перрону, машет руками, кричит: я тут, я тут! – открываются двери, поезд высыпает пассажиров, словно грибы из опрокинутого лукошка. Чемоданы, узлы, рюкзаки, снующие тут и там носильщики, радостные крики, чей-то счастливый визг, объятия, поцелуи, голоса: давай я понесу! – нет, я сам, я сам! – детский смех, возмущенный возглас: пропустите! Толпа чуть не сминает Женю и Андрея, Валера едва успевает оттащить их в сторону, закрывая широкой спиной, обхватив руками.
Схлынула первая суетливая волна, на перроне остались те, кто поспокойней, поуверенней, кто не привык торопиться, кого не встречают крикливые родственники. Женя всматривается в людей, идущих навстречу, нет, она не видит ни Володи, ни Оли. Думает с облегчением: может, это была шутка? – и тут замечает.
Они идут вдвоем, поддерживая друг друга, носильщик катит перед ними тележку, багаж навален в три слоя, поэтому Женя их и не увидела сразу, да и сейчас чемоданы и узлы не дают разглядеть… но к ним уже бежит Валера, отталкивает тележку, раскидывает руки и, кажется, кричит: Мама! Папа! – и Женя переводит взгляд с Володи на Олю, с Оли на Володю.
Володя совсем поседел; белые, коротко стриженные волосы, да еще очки, теперь он похож не то на постаревшего циркового медведя, не то на профессора, не настоящего, а из растрепанной детской книжки – добрый доктор Айболит, ну или какие бывают в детских книжках профессора-химики? Но улыбка… улыбка все та же. А Оля… Оля располнела, еще больше располнела, даже идет с трудом, наверно, ноги больные, бедная… куда делись фарфоровая кукольная стройность и кошачья гибкость? Ничего не осталось, ничего… и тут Женя понимает, что уже не злится на сестру, а лишь стоит растерянная, всклокоченная, стоит, не в силах склеить в единый образ тонкую летящую девочку с перетянутой осиной талией и эту немолодую грузную женщину, от одного вида которой першит в горле и перехватывает дыхание.
И тут Андрей дергает Женю за руку и спрашивает:
– А это – моя третья бабушка?
– Игорь Станиславович, – обиженно говорит Валера, – но хотя бы мне вы могли сказать? По-родственному, а?
По большому счету они не родственники уже четыре года, с тех пор, как Ира пустилась во все тяжкие, бросив и ребенка, и мужа. Игорь Станиславович тогда сказал, что подаренная на свадьбу квартира должна остаться Андрею, а значит, и его отцу, раз мать который год шляется не пойми где. Валера был так благодарен и смущен, что боялся лишний раз позвонить бывшему тестю: вдруг подумает, будто Валере что-то от него нужно? Бабушка Даша иногда еще заезжала поиграть с ребенком, а вот Игоря Валера видел раз в год, на день рождения Андрея, потому и не узнал, что Игорь по просьбе Валериного отца организовал обмен энской двушки на однокомнатную в Москве.
– Я же на пенсию вышел, – объяснил Владимир Николаевич. – Что мне в Энске делать? Да и Оля замучила, все говорит – вернемся в Москву, вернемся в Москву. Вот и вернулись, спасибо Игорю.