«Почему я не поговорил с ней, пока она была жива?» – думал он. У меня было девять месяцев. За это время я успеваю обучить чужих людей так, что вся их жизнь меняется, но даже не попробовал объяснить хоть что-нибудь собственной матери. Почему? Смущался? Считал, что сыну не пристало учить мать? Боялся, что она не поймет?
Он вышел на остановке и быстрым волчьим шагом пошел мимо темных спящих прямоугольных домов, где на каждом этаже горело одно-два окна. Вот еще окно, где опять не спят, вспомнил Валера. Каждый из нас должен давать свет, быть как маяк в ночи. Если в жизни будешь таким светом для близких, возможно, после смерти они узнают свет божественной любви и не испугаются его в своих мытарствах – пусть ничего и не знали о Боге при жизни.
Я – плохой светильник, сказал себе Валера. Даже ученикам я даю лишь малую толику света – и ничего не даю ни Андрею, ни тете Жене, ни отцу. И я не сумел ничего дать своей матери. Писем не писал, слов не сказал. Ничего.
Он входит в подъезд, нажимает кнопку лифта. В шахте тихо, никакого движения. Вздохнув, Валера направляется к лестнице. На последнем пролете перед квартирой темно – перегорела лампочка. Вот так и мама поднималась, думает Валера, вступая во тьму. Будь я рядом, я бы помог, хотя бы сумки донес. Ничего не надо было спрашивать, ни о чем не надо было говорить, ничем не надо было светить, вдруг понимает он, просто помочь донести тяжелые сумки из магазина, вот и все.
И тут, не дойдя полмарша до своего этажа, Валера останавливается, садится на ступеньку, закрывает лицо руками и в спасительной темноте, никем не видимый, одинокий, осиротевший, плачет.
Когда на вокзале Женя поняла, что Володя и Оля приехали в Москву не в отпуск, а жить, она не обрадовалась и не испугалась… она оторопела. Теплый весенний воздух, наполненный предчувствием первой зелени и запахом талого снега, сгустился вокруг нее плотным и вязким желе, прозрачным, но не дающим пошевелиться. Маленький Андрейка дергал за руку, Валера что-то возбужденно и беззвучно говорил, а Женя стояла, не в силах пошевелиться, и глядела на Володину улыбку – ту самую, давнюю, полузабытую, незабвенную.
Этого она не ожидала.
Прошло шесть лет с тех пор, как Женя покинула дом мужчины, которого любила всю жизнь, с которым бок о бок прожила четверть века. Она запретила себе думать о возвращении в Энск, но теплый свет давних воспоминаний озарял ее жизнь, как она и надеялась когда-то. Четверть века они жили втроем – Володя, Оля и Женя. Это была счастливая жизнь, но она закончилась и больше никогда не повторится – даже если они и увидятся снова. Так бывший студент, с ностальгией вспоминая годы молодости, знает, что эти годы не вернутся, даже если он снова придет в свой институт. Вот и Женя была уверена, что никогда уже не будет жить с Володей и Олей в одном городе, и потому, оправившись от первого потрясения и услышав от Оли «приходи к нам в любое время, как раньше», она не сразу смогла заставить себя приезжать к ним домой. Неделю за неделей Женя сокращала дистанцию, словно дрессировщик, приручающий недавно пойманного дикого зверя, – только она сама была и зверем, и дрессировщиком. Сначала приходила лишь вместе с Валерой и Андреем, потом – с одним Андреем, потом стала забегать «на минутку» (но не чаще раза в неделю), потом однажды осмелела и просидела у них целый вечер.
Женя словно боялась, что Оля опять прогонит ее, и потому не обсуждала с ними, как расставить привезенные из Энска вещи (каждая отзывалась в Жене острой болью воспоминания), не помогала в поисках дефицитной кухонной мебели (эту проблему без особых усилий решил Игорь Станиславович) и вообще старалась не вмешиваться в обустройство московского жилья семьи Дымовых. Все прежние квартиры – в Куйбышеве, Грекополе и Энске – Женя сама превращала в уютный дом, куда ей всегда было приятно приходить. Дом, который она построила, Женя покинула шесть лет назад – и теперь боялась построить новый, боялась привыкнуть к нему, боялась нового изгнания.
Потребовалось почти девять месяцев, чтобы установилось некое подобие графика: Женя приходила раз в неделю, немного помогала Оле по хозяйству, вместе с ней готовила ужин, втроем они садились за стол, а после того, как была помыта последняя тарелка, Женя прощалась и уезжала, немного гордясь, что возвращается к себе задолго до последнего поезда метро, не засидевшись до неприличия.
В новом доме Володи и Оли Женя хотела оставаться гостьей: она боялась, что снова захочет там жить, снова захочет вернуть прошлое, повторить ушедшее. Воспоминание о чужой измене и о собственной лжи девять месяцев удерживало Женю в стороне, и теперь, после Олиной смерти, растерянность снова парализовала ее, как в первый день на перроне Ярославского вокзала.
Накануне похорон Валера остался с отцом, а Женя заночевала в Валериной квартире (она бы забрала Андрея к себе, но мальчику нужно было утром в школу). Лежа без сна в непривычной кровати, Женя вдруг испугалась: почти никогда она не оставалась с Володей вдвоем – даже если они бывали наедине, в их мыслях и разговорах незримо присутствовала Оля. И вот теперь Оли нет – сможет ли Женя говорить с Володей, сможет ли снова быть с ним вместе?
Фары проезжавших машин расчерчивали световыми конусами блочный потолок шестнадцатиэтажки. Женя удивлялась, что не может думать об умершей. В той части сознания, где всю Женину жизнь помещался образ сестры, теперь возникла подрагивающая пустота, Женины мысли скользили мимо этой пульсации, не проникая внутрь. Так иногда на краю зрения появляется какое-то тревожное пятно… человек все время ощущает его присутствие, но стоит повернуть голову или скосить глаза, как оно ускользает. Это пятно невозможно увидеть – и точно так же невозможно поверить, что Оли больше нет.
И потому всю неделю после Олиной смерти Женя не чувствовала скорби, печали или грусти – только растерянность. Второй раз за год она спрашивала себя: как же я буду жить?
Теперь ничто не разделяло ее и Володю, но Женя боялась к нему приблизиться.
Валера навещал отца почти каждый день: все сорок дней после Олиной смерти он не работал, благо они совпали с сессией и каникулами. Женя радовалась близости, наконец-то возникшей между Володей и его сыном, но понимала, что рано или поздно Валера выйдет на работу и ежедневные встречи прекратятся. Она попыталась завести разговор об обмене – может, вам лучше съехаться, что ты будешь жить один? а так поможешь с Андрейкой… – но Володя резко ответил: никуда я отсюда не поеду, не так уж долго мне осталось, наездился уже!
Женя не решилась сказать, что в случае Володиной смерти они просто потеряют его квартиру, хотя и подумала, что этот довод мог бы поколебать его решимость. Она думала, не сказать ли все-таки Володе об этом, но через несколько дней он сам предложил Валере прописать у него Андрея – чтобы жилплощадь не пропала, если что.
Так Жене стало ясно, что Володя не хочет уезжать из квартиры, где умерла Оля. Возможно, он хочет побыть один, говорила она себе, но все равно не могла не думать о том, что мужчины совершенно не способны к ведению домашнего хозяйства (взять хотя бы Валерку!), так что Володе, конечно, нужна помощь, и поэтому Женя стала заезжать к нему раз в несколько дней, привозила полные сумки продуктов и готовила еду. Она не знала, рад ли ей Володя: говорил он мало, а если что и обсуждал, то только новости, услышанные по телевизору, – благо той зимой было что обсуждать. Однажды Женя спросила Володю, как они с Олей жили эти шесть лет, без нее и без Валерки.
– Ну, мы скучали, – ответил Володя, – но у меня были студенты. Они к нам заходили и вообще… помогали.
Он стал называть имена и фамилии, и Женя, услышав «Костя Мищенко», с горечью подумала, что никогда не узнает, сколько среди их помощников и гостей было Олиных любовников.
Она ни о чем больше не спрашивала, но продолжала приезжать и к лету поняла, что бывает у Володи почти каждый день, как когда-то в Грекополе или Энске.
Спустя много лет, поселившись в опустевшей квартире, Андрей примется за разбор дедовых бумаг и найдет несколько неотправленных писем, адресованных Оле. Поборов первую неловкость, он их все-таки прочтет: безыскусные послания, написанные, вероятно, когда бабушка Оля была в каком-то санатории или доме отдыха. Большей частью письма состояли из рассказов о том, что происходит в жизни бывших студентов профессора Дымова, упоминался Валера и маленький Андрейка. В конце дед неизменно спрашивал, не скучает ли Оленька, появились ли у нее новые подруги и не забыла ли она своего Володю. Письма не были датированы, и, только прочитав фразу: «Помнишь, год назад, когда мы переехали в Москву…» Андрей понял, что дед писал их уже после смерти жены.
Любовь сильнее смерти, подумал Андрей, и неприятный игольчатый холод покалывающей волной прокатился вдоль спины. На секунду Андрею показалось, что он в квартире не один. Он сказал в пустоту: извини, дедушка! – убрал письма в папку и больше никогда ее не открывал.
Последнее письмо датировалось сентябрем 1980 года – в нем Володя мельком упоминает, что Леня Буровский попросил его подтянуть по химии племянницу его жены: девочка собиралась поступать в Первый мед.
Все лето Леня Буровский, заходивший к бывшему научному руководителю раз в месяц, с тревогой наблюдал, как Владимир Николаевич все больше и больше замыкается. Однажды, душным послеолимпиадным августовским вечером, они сидели на кухне, и Буровский как бы между делом предложил устроить бывшего профессора на полставки в их институт.
– У нас как раз сейчас расширение, – сказал он, – а вы все-таки знаменитость. Я думаю, если мы с ребятами попросим, дирекция пойдет навстречу.
Нагнув большую голову, Владимир Николаевич задумчиво посмотрел на Буровского.
– Знаменитость! – фыркнул он. – Я же, Леня, не ученый.
– Не скромничайте, Владимир Николаевич! В одном нашем институте десяток ваших учеников работает. Мы-то отлично знаем вам цену!
– Не знаете вы мне цены. Мне как ученому цена ноль без палочки. И знаешь почему?