Ира накрывает его руку своей, худой, желтой и страшной.
– Андрюша, – говорит она, – не нужно мне никакого хосписа. Мои лекарства мне домой привозят. Я не была тебе хорошей матерью и сейчас ничего не хочу у тебя брать.
– Мам, ну что ты говоришь! – восклицает Андрей, а сам думает: «Это все дед, он вечно ее этим изводил!» – Ты прекрасная мать, мне другой не надо!
– Никакая я не прекрасная мать, – повторяет Ира, – я отлично это знаю. Я плохая мать, но я ведь ни о чем не жалею. Я всегда жила свою жизнь так, как хотела. Сама свою жизнь прожила – и сама свою смерть встречу. Мне в этом помощи не надо. – И в лицо Андрею смотрят эти жуткие нечеловеческие глаза: почти исчезнувший зрачок, черные круги.
А потом черный дым накроет Москву, как тридцать восемь лет назад, и, надсадно кашляя, Ира будет глядеть на дневную мглу за окном и гнать от себя мысль, что, возможно, она никогда больше не увидит солнца. Пошатываясь, в ночной рубашке, болтающейся на совсем исхудавших за последние месяцы плечах, она попробует выйти на балкон и, только дойдя до окна, вспомнит, что в этой квартире никогда и не было балкона. Балкон – большая просторная лоджия – остался в родительской трешке, той самой, где когда-то она, перед тем как стянуть платье, успела улыбнуться молодому и красивому спортсмену, выпускнику Института физкультуры, ее первому проводнику по чудесной Москве, городу ее жизни. Да, тогда она выходила на этот балкон голой, затягивалась табачным дымом и шутила, что у нее такая маленькая грудь, что можно не стыдиться соседей, они все равно примут ее за мальчика, длинноволосого, по моде тех лет. Но на самом деле соседи просто не увидят ее, потому что над Москвой стоит горький торфяной дым и не различить ни прохожих на улице, ни соседних домов, и наверняка старушки говорят, что это предвестие конца света, и люди спешат в церковь, чтобы успеть исповедаться в грехах и помолиться о спасении, и Андрей приходит на службу вместе со всеми, повторяет за священником непонятные слова на старославянском, а потом, когда все закончено, опускается на колени где-то в боковом приделе, выбрав место потемней, посекретней, словно стыдясь своей молитвы. Он думает о маме, а Ира возвращается в кровать и делает себе еще один укол, и теплая волна подхватывает ее и несет, как когда-то Валера подхватил и понес, и они начали целоваться, кажется, еще до того, как он стянул с нее лифчик от купальника, под которым, если честно, вовсе нечего было прятать, с ее-то нулевым размером, и вот Ира вытягивается на кровати и, закрыв глаза, ждет, когда Валера поцелует ее снова, когда его крепкие руки обхватят ее трогательные худые плечи, и она зовет его: ну, где же ты? Ты меня не слышишь?
Услышь меня, Господи, шепчет Андрей, я редко прихожу к Тебе и редко говорю с Тобой, но я стараюсь жить так, как Ты велел. А если я не молюсь, так это только потому, что не хочу беспокоить Тебя пустыми просьбами, потому что вообще-то я счастлив в той жизни, которую Ты подарил мне и которую я стараюсь жить достойно. А что я грешил, так мои грехи никому, кроме меня, не причинили вреда, но даже если это не так и я недостоин Твоей милости, а заслужил лишь наказание за свои грехи, то ведь сегодня я пришел просить не за себя, Господи, а за рабу Божью Ирину, мою мать. Я был плохим сыном, Господи, но я всегда любил ее. Когда я был мальчишкой, мне было весело с ней, мне ни с кем не было так весело. Когда я вырос, я стал стыдиться ее, это время было такое… несколько раз мы встречались в ночных клубах, и она была… ну, она была пьяная и нелепая, и сейчас не надо вспоминать об этом, но Ты же все равно знаешь обо всем, поэтому я говорю: сегодня мне стыдно, что я когда-то стыдился собственной матери.
И когда Андрей произносит эти слова, он вдруг отчетливо вспоминает, словно и не прошло десяти с лишним лет: танцпол в «Пилоте», отплясывающая толпа, и тут луч света выхватывает немолодую худую женщину, мини-платье в обтяжку, совсем мини, почти микро, видна даже кружевная резинка чулка, сапоги до колена, высокий каблук, сигарета в длинных пальцах… как же мне было весело, как было хорошо, думает Ира, и все мужики смотрели на меня, хотя там было полно молодых девчонок, длинные ноги, большие сиськи, но я была самой желанной, потому что у меня был стиль, потому что мне никогда ничего не нужно было от моих мужчин: ни денег, ни подарков – ничего, только любовь, только чтобы он меня обнял, чтобы я уткнулась носом в его грудь и ощутила губами, как перекатываются его мышцы, и каждую из них он знал по имени – дельтовидная, большая грудная, клювовидно-плечевая – их учат этому в физкультурном институте, вот как здорово! – а потом я высуну голову и поверх его плеча буду смотреть, как клубится за окном торфяная тьма, и старый бордовый диван будет скрипеть под нами, и я закрою глаза, и меня унесет далеко-далеко…
Она умирает, Господи, шепчет Андрей. Раба Божья Ирина умирает, тело ее изъедено изнутри, печень ее разрушена, одно легкое уничтожено, другое справляется с трудом. Тело ее умирает, Господи, но душа ее стремится к Тебе. Она грешила, но не делала никому зла, она была самая добрая, самая красивая, она всегда вредила только самой себе, и вот теперь она умирает, Господи, и я прошу Тебя только об одном: пожалуйста, пожалуйста, пусть она уйдет мирно, пусть ей не будет больно и страшно и пусть там, по ту сторону, ее встретят Твои ангелы, встретят и принесут ей прощение. Я прошу Тебя за свою маму, но я даже не знаю, была ли она крещена, думаю, что да, наверняка она крестилась лет двадцать назад, как и я, как много, много других, и, может быть, моя мама была лучшей христианкой, чем я, может, она не забывала приходить к Тебе и молиться Тебе… Боже мой, к чему я все это говорю, я же разговариваю с Тобой, а Ты лучше меня знаешь все, что случилось с моей мамой и что происходит с ней сейчас, и поэтому я ничего больше не буду рассказывать, я только прошу Тебя, пожалуйста, пожалуйста, пусть моя мама уйдет мирно, пусть ей не будет больно и страшно, я очень Тебя прошу…
И тут Ира закрывает глаза, и сперва под ее веками клубится заоконная тьма, а потом где-то в глубине зарождается светлое пятнышко, и постепенно все вокруг заливает этот прозрачный, молочно-белый свет, словно на старом недодержанном любительском снимке, и вот уже из этой белизны проступают две фигуры – стройный мужчина в костюме, так неловко на нем сидящем, и худенькая девушка в белом сияющем платье, и она обнимает его и смеется, а сильные мужские руки сжимают ее хрупкие плечи так, что перехватывает дыхание и она больше не может вдохнуть, не может дышать, нет, не может, но, конечно, вовсе не потому, что у нее уже почти не осталось легких, нет, – при чем тут это? – просто ей семнадцать лет, она счастлива и любима.
12
Зимний свет падает из окна. Женя стоит в дверях, и мужчина, сидящий за столом, выглядит темным контуром, почти тенью.
Она смотрит на склоненную коротко стриженную голову Андрея, и старое воспоминание опять возвращается, неотвратимое, до последнего сопротивляясь небытию.
Как он похож на Володю, думает Женя, а может, всему виной зимний свет за окном, такой же, как шестьдесят пять лет назад…
Она стоит на пороге кухни, и годы, разделившие эти два холодных и прозрачных зимних дня, кажутся набором смазанных картинок… а Женина жизнь описала полный круг и вернулась туда, откуда все началось в январе 1947 года.
Значит, вот для чего Господь задержал меня на этой земле, думает Женя, а мне-то, дуре, казалось – уже давно пора…
Женя никогда не любила Иру. С первого взгляда поняла: эта худая нервная девушка будет неверной женой и плохой матерью, да уж, довольно неудачный вариант для Жениных сына и внука, за что же ей такую любить? После развода на редких семейных встречах Женя не скрывала своей неприязни к Ире и даже на шестидесятилетии Валеры сказала: «Зачем ты только ее позвал? Весь вечер простояла в углу и только злобно кашляла», – но полтора года назад, когда серый дым, в который превратилось Ирино тело, растворился в нависшем над Москвой смоге горящих торфяников, Женю кольнула тревога: неправильно, когда молодые умирают раньше стариков, а ведь Ире всего пятьдесят пять, это ей, Жене, восемьдесят! Самые близкие Жене люди, Володя и Оля, давно упокоились в земле Донского кладбища, а сама Женя бессовестно и беспричинно задержалась среди живых.
И тогда она начала готовиться к смерти. Каждую неделю ходила на воскресную службу, исповедовалась и причащалась, а потом молила Бога, когда придет время, указать ей путь, а если время еще не пришло – раскрыть, зачем Он так долго держит ее здесь.
Через полгода после Ириной смерти, так и не оправившись, умерла Даша, а следом за ней, спустя три недели, ушел Игорь – последний человек, знавший Женю в Куйбышеве, помнивший ее молодой. Возможно, где-то в Казани еще остался Гриша, но уже много лет Женя ничего не слышала о нем, так что, даже если он жив, вряд ли они увидятся.
Раз Бог не забирает меня к себе, значит, у него еще есть на меня планы, думала Женя и смотрела вокруг.
Валера? После ее смерти ему станет только легче, не придется заботиться ни о ком и можно будет не отвлекаться от интернет-жизни, неведомой и непонятной Жене.
Андрей? Женя слышит его по телефону раз в неделю и видит раз в несколько месяцев. После ее смерти в его жизни ничего не изменится.
Когда-то она мечтала о правнуке, но если даже у Андрея появится сын, у Жени больше нет сил полюбить его так, как она полюбила его отца и деда, и тем более нет сил растить его так, как она растила их.
Женя пристально вглядывалась, ища знак, который подскажет, зачем она все еще жива, и поэтому, воскресным днем вернувшись из церкви, услышав голос Андрея и потом увидев его склоненную коротко стриженную голову, она сразу поняла: жизнь совершила круг, Господь задержал ее среди живых, чтобы привести сюда, на эту залитую холодным зимним светом кухню.
И потому Женя садится напротив Андрея и со вздохом спрашивает:
– Ну, рассказывай… что там у тебя случилось?