Вот и все твое настоящее: две комнаты и кухня, из-за стены бурчание и бульканье соседского телевизора, да еще из окна виден занесенный снегом дальний угол двора, где почему-то никогда никто не ходит, разве что рано утром или поздно вечером, когда все равно на улице зимняя тьма и не видно ни зги.
Вот и все твое настоящее: Валера и Наташа, да еще Андрюша, который так далеко, что день за днем все больше превращается из настоящего в прошлое, благо прошлого у тебя очень много, накопилось за восемьдесят четыре года, и теперь перед сном можно, как в детстве, лежать, укрывшись одеялом, в той же самой комнате, где ты засыпала семьдесят лет назад, только вместо будущего перебирать прошлое, потому что будущего у тебя почти нет, да и настоящего так мало, что и то и другое скопом не жалко обменять на прошлое, где остались все фантазии и мечты, все несбывшиеся варианты будущего, счастливые концы для грустных историй, исполнение надежд, исцеление печалей.
Вот ты стоишь, молодая и прекрасная, в длинном белом платье, в прозрачной фате, то ли на красной дорожке в загсе, то ли под венцом в церкви. Вот, тяжело дыша, ты поднимаешься по крутой лестнице, опустив глаза, глядя на свой живот, такой огромный, что ты придерживаешь его снизу руками, поднимаешься и только на верхней ступени бросаешь куда-то вбок быстрый, лучащийся счастьем взгляд. А вот ты вынимаешь из лифчика большую, налитую молоком грудь, и крошечный разинутый в крике ротик вдруг находит сосок, и сразу наступает тишина, нарушаемая младенческим причмокиванием и твоим глубоким дыханием.
Вот оно, будущее-в-прошедшем, то, что могло с тобой случиться, но так и не сбылось, и вот потому эта дремотная кинолента, эти движущиеся картинки составлены из фрагментов чужих жизней – чужая свадьба и чужое венчание, чужая беременность, подсмотренная на лестнице куйбышевского меда, воспоминания о маленьком Валерике и кормящей Оле.
Ты лежишь в темноте, по самый подбородок укрытая одеялом, прошлое омывает тебя, как скользящая вода, и вместе с ним ты скользишь вниз по течению все дальше и дальше…
Вот Валерик и Андрюша сидят за столом, раскрасневшиеся, довольные, оба громко смеются, широко разевая рты и откидываясь на стуле, наверное, над чем-то страшно неприличным, потому что, когда ты входишь на кухню, они тут же смущенно замолкают, и Валерик даже прикрывает рот ладонью, а Андрей еще раз хихикает, уже тихо, и Валерик прыскает в ответ, а потом оба с серьезной миной отворачиваются друг от друга, смотрят на тебя, и Валерик говорит: «Теть Жень, поужинаешь с нами?»
Вот снег хрустит под ногами, стая черных ворон проносится на фоне ультрамаринового неба, и на этом же фоне – темные ветви замерзших деревьев, янтарные купола Новодевичьего, ты идешь осторожно, чтобы не упасть, и вдруг кто-то подхватывает тебя под локоть: бабушка, позвольте, я помогу! – незнакомый парень в дутой куртке, неужели тоже в церковь? Значит, нам по пути, вот и хорошо, вот и славно.
Вот Володя неподвижно лежит на спине, знакомый профиль, неизменный все эти годы. Ты осторожно гладишь его седые, когда-то черные волосы, потом спрашиваешь: хочешь, я тебе стихи почитаю? – и, не дожидаясь ответа (какой уж тут ответ!), идешь к книжному шкафу, открываешь тяжелые дверцы, вынимаешь томик Тютчева, садишься рядом, выбираешь почти наугад: Сияй, сияй, прощальный свет / Любви последней, зари вечерней… – твои губы продолжают произносить знакомые слова, и ты все смотришь на Володин профиль, пытаешься вспомнить его улыбку… – пускай скудеет в жилах кровь, но в сердце не скудеет нежность… – и тут твой голос обрывается, ты закрываешь книжку и вдруг целуешь Володю в щеку – быстро и воровато.
…Твое прошлое… о, твое прошлое так огромно, а вот настоящее сжалось до размеров комнаты, где ты лежишь в темноте и никак не можешь уснуть, и только волны невидимой реки несут тебя далеко-далеко…
Вот резной кленовый лист, багрово-желтый, по краям чуть опаленный дыханием первых заморозков, парит в воздухе, плавно опускается к земле, и Андрейка тянет к нему маленькую руку и уже почти что уцепился за оранжевый черешок, но, подхваченный ветром, лист снова взлетает и только потом медленно планирует прямо на голый, облетевший кустарник, оттуда его уже точно не достать, но в последний миг Андрюшины пальчики все-таки ловят эту огромную ускользающую осеннюю бабочку. Ты радостно смеешься, а мальчик гордо поднимает к небу свой трофей – вот и умница, вот и молодец!
Вот волны одна за другой окатывают вас белой пеной, чудом не сбивают с ног, а вы все бежите вдоль берега, Володя несется впереди, и Валерик сидит у него на плечах, заливается счастливым смехом, а Оля, смешно выбрасывая вбок полноватые голени, бежит следом и кричит: осторожно, осторожно, только не урони! – и ты видишь, как ветер развевает ее волосы, и закатное солнце светит сквозь них, и ты уже почти догоняешь ее, и тянешь руку, и кричишь: Оля, Оля!
…И ты никак не можешь закрыть глаза и все смотришь в темноту своей детской комнаты, одеяло натянуто под самый подбородок, и ты лежишь на спине, словно плывешь в Черном море, словно отдыхаешь, без единого движения, погруженная в прошлое, чувствуя на губах его соленый вкус…
Вот шелковый подол изумрудно-зеленой волной разлетается по гладильной доске. Ты накрываешь его белым хлопковым платком, двумя руками берешь тяжелый утюг. Теперь главное – не задеть шелк, гладить только через хлопок, как тебе объяснила тетя Маша. Ох, не хватало еще испортить Олино парадное платье! Ты задерживаешь дыхание, и тут луч солнца вспыхивает между изумрудными складками шелка, словно перед тобой не гладильная доска, а пригорок, покрытый зеленой травой, словно вновь настало лето, словно нет и не было никакой войны.
И вот ты бежишь по широкой, очень широкой желтой дороге, и твои сандалики топают и поднимают в воздух облачка пыли, и над головой – яркое оранжевое солнце и яркое голубое небо, и большой, красивый мужчина где-то высоко держит тебя за руку, но ты вырываешься и бежишь вперед, туда, где сидит на корточках красивая добрая женщина, и ты с разбегу налетаешь на нее, и она ловит тебя и шепчет прямо в розовое ушко: вот и хорошо, вот и славно, вот и умница, вот и молодец, а ты в ответ повторяешь одно слово – мам, мам, мам! – и никак не можешь, не можешь остановиться.
…И вот ты лежишь в темноте, и чей-то мужской голос эхом доносится из соседней комнаты: мам, открытие Олимпиады! Будешь смотреть?
Как он тебя назвал? Мама? Вот и хорошо, вот и славно. Постарайся в ответ улыбнуться, хоть чуть-чуть, хотя бы уголками губ. Получилось? Вот и умница, вот и молодец.
Ну что, теперь уже все, теперь ты можешь наконец закрыть глаза, можешь наконец уснуть.
Андрей приехал из Тулы на следующий день. Зеркала в доме были завешены черным; полная краснощекая женщина открыла Андрею дверь и сразу обняла, прижала к груди: он сначала отпрянул, потом узнал тетю Наташу, давнюю папину подругу. Спросил: как папа? – Наташа ответила: держится.
Хоронили бабушку Женю через два дня, на Донском кладбище. Похоронный агент договорился обо всем заранее, Валера только подписывал бумаги, одну за другой, все происходило отлаженно и скоро, но Андрей никак не мог избавиться от мысли, что в следующий раз старшим уже будет он сам, и прикидывал, глядя на отца, думает ли тот, что после смерти Жени он теперь крайний в череде семейных похорон?
Андрей боялся, что на кладбище никто не придет, но народу собралось столько, что поминки пришлось отмечать в специальном кафе – посоветовал агент. Андрей почти никого не знал, кроме разве что дяди Лени Буровского, но из разговоров понял: это все бывшие ученики деда и отца.
Потом сидели дома втроем, Андрей, Валера и Наташа.
– Я досмотрел Олимпиаду, – уже в который раз за последние дни повторяет Валера, – захожу в комнату, а она лежит, такая спокойная, мирная… глаза закрыты. Я даже не сразу понял, а потом меня как будто что-то дернуло – подошел, потрогал лоб… а он холодный. И я стою над ней – и не верю, что ее больше нет. Ты вот всю жизнь ее бабушкой звал, а я – только тетей Женей, но ведь все равно – она мне как мать была, и не только сейчас, когда мы с ней вместе жили, но даже когда я мальчишкой еще был, в Грекополе…
Андрей кивает, в кармане джинсов брякает телефон – пришло сообщение на мессенджер, Андрей думает: наверное, соболезнования.
Уезжая из Тулы, Андрей написал про смерть бабушки в «Фейсбук» и «ВКонтакте» и с тех пор все время получал соболезнования от учеников, коллег, даже от бывших коллег-журналистов, о которых давно забыл. В школе его, слава богу, сразу отпустили, и, хотя были выходные, Андрей на всякий случай отпросился на неделю: мало ли что, вдруг придется побыть с отцом, он все-таки с бабушкой Женей прожил последние пятнадцать, что ли, лет, как он теперь один будет?
– Я вот, папа, думаю, – начинает Андрей, – может, мне остаться, пожить у тебя?
– Зачем? – поднимает брови Валера. – У тебя же школа, ученики… ты на каникулы приезжай лучше.
– Ну, чтобы ты не один был, – говорит Андрей, а отец улыбается:
– Да я и не один, – и показывает на тетю Наташу, а та заливается молодым застенчивым румянцем.
Ах вот оно что, думает Андрей. А я и не понял.
– А, ну ладно тогда, – говорит он, и Валера добавляет:
– Да ты не волнуйся за меня. У меня учеников пол-Москвы, не пропаду. И деньгами помогают, да и так не забывают.
Андрей кивает – мол, ну хорошо тогда – и выходит в туалет. Там машинально глядит в телефон и видит сообщение от Ани: «Прими мои соболезнования, я знаю, ты очень ее любил. И еще. Я понимаю, что это может быть не совсем уместно сегодня, но если хочешь, мы можем встретиться: я сейчас в Москве».
Они сидят в итальянском ресторане, большие столы, много свободного места, цены в меню такие, что охота зажмуриться. Андрей чуть было не назвал одно из мест, куда ходил когда-то, – «Жан-Жак», «Квартира 44», «Маяк», – но потом сообразил, что только толпы знакомых ему сегодня и не хватало, поэтому просто выбрал по карте, поближе к Аниной гостинице: ну, вот и сидит теперь прикидывает, вся ли его учительская зарплата уйдет на этот ужин.