Однажды, кормя лежащего в кроватке Валерика, Женя задремала, совсем ненадолго, возможно, всего на мгновение, но и этого мгновения хватило, чтобы увидеть: они с Володей стоят посреди разложенных, как тогда, обоев, но только на этот раз по пояс обнажена Женя, Володя тянется губами к её соску, а она обхватывает руками его голову, изо всех сил прижимая к груди.
Валерик уронил соску и заплакал, Женя очнулась. Оля с дивана смотрела на неё пристальным, подозрительным взглядом, и на секунду Женя подумала: сестра увидела этот сон вместе с ней.
— Извини, Валерик, я тут вздремнула, — нервно улыбаясь, сказала она и поправила соску.
Оля молча отвернулась — она вообще теперь мало говорила.
Приближалась сессия. Каждую свободную минуту — то есть когда Женя не спала и не нянчила Валерика — она открывала учебник, но обычно засыпала, не прочитав и полстраницы. Снова и снова она винила себя за лень и слабоволие, разрываясь между ребёнком и институтом.
В апреле Женя заметила, что не всегда может вспомнить, где была несколько минут назад — так она догадалась, что иногда засыпает на ходу. Её дни проходили в тревожном сумраке между сном и явью, моменты осознанного бодрствования были редкими и внезапными, во время одного из них она увидела, что уже несколько минут тычет соской в раскрытый учебник анатомии, и тут же разрыдалась так громко, что Валерик из кроватки посмотрел на неё с удивлением и, как ей показалось, даже с уважением.
Но, возможно, его взгляд ей только почудился.
Она рыдала, с кухни прибежал Володя, обнял, погладил по взъерошенным волосам, спросил:
— Ты что, боишься не сдать сессию?
Женя кивнула, всхлипывая.
— Ну так не сдавай, — сказал он, — возьми академ. Зимняя сессия у тебя неплохая, объяснишь ситуацию, все поймут. В крайнем случае — я позвоню.
— А так можно? — спросила Женя, боясь спугнуть растекавшуюся по телу тёплую спокойную волну.
— Конечно, — пожал плечами Володя, — извини, я раньше не догадался сказать. Тоже не высыпаюсь, наверное.
За две недели Женя обо всем договорилась в деканате и оттого, что больше не надо думать об экзаменах, весь май была переполнена счастьем — немного неуместным, если учесть, что Володя до позднего вечера принимал зачёты и лабораторные и спали они по–прежнему несколько часов в день.
Потом наступила сессия, за ней — каникулы. Вдвоём справляться с Валериком стало куда легче, но Женя знала: осенью Володя вернётся в свой институт, и потому сейчас, когда он сказал: «Я просто не понимаю, что мы будем делать в сентябре», Женя поднялась и сказала:
— Пойдём домой. Нам Валерика через полчаса кормить.
Ей казалось: ещё одно слово о сентябре — и она разрыдается.
Они пошли вдоль берега Волги, левой рукой Володя катил коляску, а правой неожиданно взял Женю под руку.
— Спасибо тебе, — сказал он, — я думал, если я об этом не поговорю, то просто сойду с ума.
Последние недели Оля вела себя так тихо, что, вернувшись, они даже не сразу поняли, что её нет дома, — только старый халат валялся на диване, там, где она обычно лежала.
— Господи, господи, — нелепо, по–стариковски запричитал Володя, — куда она ушла, в чем же она ушла?
Женя открыла шкаф: все было на месте, кроме самых любимых Олиных туфель и купленного прошлым летом шёлкового платья, изумрудно–зелёного, с огромными красными маками.
— Господи, — повторил Володя все так же растерянно, — что ж она вырядилась, как в театр? Где нам теперь её искать?
— Может, заявить в милицию, пусть помогут? — предложила Женя.
— Нет, милиции не надо, — сказал Володя своим обычным голосом, — только милиции нам и не хватало!
Надеть шёлковое платье! Самые любимые туфли! Расчесать волосы, чтобы спадали на плечи светлой волной! Взять с собой только ключи — ни коляски, ни сумки… выйти на улицу просто так, без цели.
Что может быть лучше!
Оля идёт по городу, и ей кажется — она в Москве. Вместо псевдорусских башенок Драмтеатра она видит Исторический музей, вместо цилиндрического клуба им. Дзержинского — клуб завода «Каучук», а скупые конструктивистские плоскости превращают Дом Красной армии в её дом на Усачевке.
Родная Москва прорастает сквозь Куйбышев, превращая город изгнания в вечный и неизменный город Олиной судьбы, город, где она была счастлива, беспричинно, безответственно счастлива. Она не знала тогда, что будет изгнана из родного дома, не знала, что будет мыкаться по общежитиям, не знала, что чужое существо, по какой–то нелепой ошибке считающееся её сыном, заявит права на её тело и её жизнь.
Оля вспоминает последние полгода, ей кажется, это один безбрежный чёрный день, глухой, как беззвёздная ночь, пронизанный отчаянием, прочерченный болью.
Но сегодня светит солнце, ветер развевает светлые волосы, можно забыть прошлое и глазеть по сторонам. И вот шаг за шагом этот город, весь год казавшийся Оле нелепостью, недоразумением, местом добровольной ссылки, предстаёт перед ней таким, каким его любят местные: полузабытой, почти мифической Самарой, сквозь которую прорывается к будущему новый Куйбышев–град, с его конструктивистскими зданиями, научными институтами, промышленными производствами. Не город купцов, а город учёных, рабочих, врачей. Тайная, запасная столица СССР, неслучайно принявшая во время войны правительство.
Оленька идёт по набережной, прохожие улыбаются, она улыбается в ответ. Когда–то, давным–давно, именно так она и познакомилась с Володей. Она была тогда совсем молодой и глупой — сегодня она бы ни за что не позвала незнакомца к себе домой.
Оля смотрит, как лучи заходящего солнца окрашивают багровым низкие облака, и вдруг понимает: уже настал вечер. Пора возвращаться, говорит она себе и идёт домой лёгкой, летящей походкой юной девушки.
Оля открывает дверь: Женя кормит Валерика, Володя сидит за столом, подперши круглую голову руками, и встаёт, завидев Олю:
— Боже мой, где ты была?! Я полгорода обегал…
— Я просто гуляла, — улыбается Оля, — давно никуда не выходила, совсем забыла про время. Прости, не сообразила, что надо было сказать…
Володя подбегает к ней — на мгновение Оля пугается: сейчас ударит! Но нет, он обнимает её, прижимает, тычется лицом в светлые вьющиеся локоны — и вдруг плачет, горько, навзрыд, почти как голодный Валерик.
— Так вот наш сын в кого! — Оля тоже обнимает Володю. — Не плачь, что ты. Все же хорошо, ничего не случилось.
— Я так испугался, — сквозь всхлипы говорит Володя, — я думал, ты…
Женя, продолжая кормить Валерика, молча выходит на кухню. Володя и Оля опускаются на диван, почти не размыкая объятий.
— Мне просто хотелось погулять, — говорит она, — я чувствовала себя такой никчёмной последнее время… а теперь все хорошо.
— Оленька, любимая, — отвечает Володя, вытирая лицо тыльной стороной ладони, — конечно, я так рад, что все хорошо, это здорово, что ты погуляла. Я просто хотел тебе сказать, ну, что когда ты лежала здесь, на диване, то это тоже было хорошо, ты же была со мной, была с нами.
— Какая польза, что я была с вами? — вздыхает Оля. — Я же видела, вы с Валериком убивались день и ночь, а я…
— При чем тут польза? — говорит Володя. — Разве от красоты должна быть польза? Какая нам польза от пения птиц? От заката? От синего неба?
— Но я же не небо и не закат, — улыбается Оля.
— Для меня ты и птицы, и закат, и небо, — отвечает Володя. На лице его нет ни тени улыбки, а глаза смотрят серьёзно и печально. Он молча глядит на Олю и добавляет: — Ты делаешь мою жизнь счастливей просто тем, что ты со мной.
Женя сидит на шаткой кухонной табуретке, прислонившись, чтобы не упасть, к стене. Одной рукой она держит Валерика, другой суёт бутылочку. Валерик сосёт плохо, вертит головой направо и налево.
Оказывается, очень неудобно кормить младенца, сидя на табуретке.
Женя старается не слушать, но до неё все равно доносятся всхлипы и Володины слова про любовь, про счастье, про мне никого не нужно, кроме тебя. Что отвечает Оля, Женя не может разобрать, да оно, наверное, и к лучшему.
Наступает тишина, младенец, выпустив соску, глубоко и сосредоточенно моргает, как всегда перед тем, как уснуть, и Женя тихонько его укачивает, но тут из–за стены доносится уже позабытый звук скрип–крип, скрип–крип, впервые за много месяцев, первый раз после рождения Валерика.
Оказывается, с младенцем на руках очень неудобно затыкать уши, понимает Женя и удивляется внезапно проявившемуся во рту горькому, горклому вкусу.
Но она не двигается с места и только продолжает укачивать Валерика, невольно все больше и больше попадая в такт звукам из соседней комнаты.
Ясным летним вечером 1954 года Женя спускалась по высокой лестнице мединститута. Двое ждавших внизу молодых людей сразу заметили её. Один из них, невысокий кудрявый брюнет в лёгком парусиновом костюме и светлых сандалиях, помахал ей рукой.
— Привет, мальчики, — приветствовала их Женя, — как там ваши самолёты?
— Первым делом, первым делом сдать зачёты, — пропел его спутник на мотив из «Небесного тихохода», — ну а самолёты могут подождать.
— Без рифмы не смешно, — сказал брюнет.
— Тут есть рифма, просто она в первых строчках, — ответил второй юноша, — дай минутку, и я придумаю.
— Похоже, Игорю надо было идти в литературный институт, — сказала Женя.
— Если такой есть, — заметил брюнет.
— Точно есть, в Москве. Я слышала, когда там жила.
Женя легко произносит эти слова, но уже сама не верит, что когда–то в самом деле жила в Москве. Это было давным–давно, с какой–то другой девушкой. У неё даже не осталось там никаких знакомых, если не считать тёти Маши, с которой они исправно поздравляют друг друга с Новым годом и Днём Революции. Странная она, тётя Маша: когда Женя написала ей, что у неё родился внук, она не только не предложила приехать, но даже не попросила прислать фотографию и ни разу за шесть лет не спросила, как у него дела. А могла бы, хотя бы из вежливости.