— Потому что мы с тобою не пилоты, нынче госы мы готовимся сдавать, — пропел Игорь, и его приятель тут же откликнулся:
— Первым делом, первым делом сдать зачёты, ну а самолёты могут подождать!
— Да мы с тобой просто как Лев Миров и Марк Новицкий, — рассмеялся Игорь.
— Как Тарапунька и Штепсель, — сказала Женя.
— Как Миронова и Менакер, — предложил брюнет.
— Главная проблема с этими куплетами в том, что зачёты мы уже сдали, — заметил Игорь, — да и госы тоже.
— Значит, Грише придётся сочинить куплеты про распределение, — сказала Женя, потому что не было уже сил обманывать саму себя: заседание комиссии было назначено на эту пятницу и значит, все будет решено через два дня.
Она много раз представляла этот день: вот комиссия объявляет пункт назначения, Женя расписывается на приказе, проходит длинным коридором мединститута, пытаясь вспомнить карту: далеко ли? Сколько часов на поезде? А на самолёте? Летают ли туда вообще самолёты? — а потом приходит домой и говорит: «Ну что, ребята, давайте прощаться? Меня распределили в…» — и называет какой–нибудь город, которого Оля не знает совсем, а Володя даже если знает, то не может вспомнить, в какой части Советского Союза он затерялся.
Обычно, когда Женя доходила до этого места, она начинала жалеть себя так, что слезы щипали в носу. И потому, предлагая сочинить «куплеты про распределение», Женя чувствовала себя очень смелой — вдруг скажет и тут же разрыдается?
Но нет, она все так же улыбалась, глядя, как Гриша хмурит лоб, крутит свои чёрные кудри и глядит вдаль, изображая Пушкина, именно в этой позе растиражированного в миллионах репродукций и тысячах фарфоровых статуэток.
В конце концов Гриша взмахнул правой рукой и торжественно продекламировал:
— Оставьте распри и деление, нас ждёт одно распределение.
— Вот и неточно, — заметила Женя, — у каждого распределение своё.
— Но у каждого — одно, — возразил Гриша, — как судьба: у каждого своя и у каждого одна.
Так, подшучивая друг над другом, они дошли до набережной.
— Я, пожалуй, пойду, — сказал Игорь, — у меня ещё дела.
Женя заметила, что Гриша легонько кивнул в ответ, но, улыбнувшись, только помахала Игорю рукой.
— Мои приветы Владимиру Николаевичу, — крикнул Игорь, удаляясь.
— Передам, — прокричала Женя и, повернувшись к Грише, спросила: — Ну и что ты его отослал?
Игорь и Гриша были Володиными студентами, и Женя познакомилась с ними на новогоднем празднике, куда пришла вместе с Володей и Олей. Она любила вечеринки авиаинститута — хотя бы за то, что именно там три года назад поняла, насколько любят Володю его студенты. В тот раз, на осеннем празднике в КуАИ, посвящённом тридцать четвёртой годовщине Октябрьской революции, Володя стоял, окружённый плотным кольцом третьекурсников, у которых в последнем семестре вёл семинар по органическому синтезу. Затесавшись в их толпу, Женя сначала испугалась, что они будут говорить только о химии, но оказалось, что студенты — они и есть студенты: обсуждали Утесова и Уланову, подшучивали над каким–то Мензуевым, неизвестным Жене, и, конечно, друг над другом.
По дороге домой Женя спросила Володю:
— Скажи, а почему они весь вечер вились вокруг тебя? У нас так делают, только если очень зачёт нужен.
— С зачётами у меня это не помогает, — ответил Володя, — в этих делах я строг. Так что, думаю, им просто со мной интересно.
— Мне тоже с тобой интересно, — сказала Женя, — но не уверена, что я бы это поняла, если бы при первых встречах мы говорили о химии.
— Мы, кстати, говорили, — встряла Оля, — помнишь, каучук и все такое?
Они обменялись с Володей полувзглядом–полуулыбкой: конечно, у них были общие, отдельные от Жени воспоминания.
— С тобой, может, и да, — сказала Женя, — а со мной точно нет.
— Так я же и с ними не говорю о химии, — ответил Володя, — я их учу. Это совсем другое дело.
— Но ты их учишь химии?
— Я преподаю химию, а учу я — мыслить, потому что это единственное, чему можно научить. Можно преподавать физику, математику, немецкий язык, да хоть историю древнерусской литературы — тема не важна, важен метод и, как бы сказали немцы, рефлексия о нем. Ну а поскольку для умного человека нет ничего интересней, чем мыслить, то умным студентам интересно со мной. Вот и всё.
— А меня ты тоже учишь мыслить? — спросила Оля. — Если да, то мне кажется, у тебя не очень хорошо получается.
— Я тебя не учу, — сказал Володя, — я с тобой живу, а это разные вещи.
Женя хотела спросить: а меня? — но промолчала, потому что если Володя и учил её чему–нибудь, то только во время их редких полусекретных встреч, о которых по негласному уговору они никогда не упоминали при Оле. Не упоминали, но никогда и не скрывали, что проводят время вдвоём.
Это началось, когда Валерка был совсем маленьким: они выходили погулять, забирались в какое–нибудь тихое место, садились в беседку, на скамейку или просто на ступени. Женя качала коляску, а Володя рассказывал про институтские дела или последние прочитанные книги — он немного читал по–немецки, а в городском букинистическом магазине время от времени появлялись трофейные книжки. Видимо, какой–то библиофил привёз из Германии, а теперь распродавал по одной.
Потом Валерка подрос (и незаметно для всех перестал быть Валериком, став именно что Валеркой, озорным и немного хулиганистым пацаном), и теперь Женя с Володей просто шли после работы в одно из своих привычных мест. Женя сама не могла бы объяснить, как они догадывались, что им снова пора встретиться, — интервалы могли быть от месяца до трёх (и три, конечно, выпадали на зиму, когда все равно было бы неясно, где можно спокойно поговорить).
Жене нравились эти встречи ещё и потому, что Володя никогда не жаловался ей на сестру. Конечно, как и любая другая пара, Володя с Олей ссорились время от времени, и, живя с ними в одной квартире, Женя знала об этом, но, хотя она часто была на Володиной стороне, ей не хотелось обсуждать Олю у неё за спиной — она ведь и с Олей не обсуждала Володю. Пусть уж, говорила она себе, их ссоры будут только их, а меня они не касаются.
Впрочем, одна из этих ссор Жене хорошо запомнилась: Оля хотела сшить себе платье (ей очень хвалили портниху), Володя возразил, что платье будет слишком дорогим для его преподавательской зарплаты. Оля наморщила носик — это умение давно к ней вернулось — и сказала, что вообще–то Володя видел, кого брал в жены. При жизни папы, добавила она, мама ни дня не работала и у неё было буквально все.
Но ты же знала, что я не в наркомате работаю, как твой отец, ответил Володя.
Да, но ты мог и дальше заниматься своей химией и стать, например, академиком, сказала Оля, а ты почему–то решил сделаться преподавателем провинциального института.
Володя промолчал в ответ, но, разговаривая через несколько дней с Женей, спросил, как она думает, не нужен ли в мединституте преподаватель химии? В результате уже в следующем семестре Володя получил ещё полставки в мёде. Домой он стал приходить ещё позже, но зато Оля могла шить себе любые платья на свой вкус.
Кроме ссор с Олей, была ещё одна тема, которой Володя никогда не касался, хотя Женя несколько раз пыталась разговорить его. Ни разу за все годы он ничего не сказал ни о своих родителях, ни о родном городе… да и вообще не вспоминал ни о чем, что было до его поступления на химфак. Казалось, будто Владимир Дымов появился ниоткуда, соткавшись из летнего московского воздуха 1934 года.
Однажды Женя поняла, что точно так же он никогда не говорил в Куйбышеве о своём московском прошлом: кто–то из его студентов, будучи у них в гостях, искренне удивился, когда Женя сказала, что познакомилась с Володей в Москве.
— А как вы там очутились? — спросил молодой человек.
— Мы там жили, — ответила Оля, — все трое.
Озадаченное лицо юноши заставило Женю рассмеяться — да и вообще, когда Володины студенты приходили к ним в гости, ей часто бывало весело. Именно во время одного из таких визитов Женя разговорилась с Игорем и Гришей и вскоре незаметно для себя стала проводить с ними много времени.
Им было легко и интересно вместе: все трое были студентами, примерно одного возраста, с воспоминаниями о военном детстве и мечтами о грандиозном будущем. Гриша хотел строить космические ракеты, Игорь — разработать принципиально новый тип топлива, а Женя — всего–навсего стать великим детским врачом.
Они были молоды, им казалось, их ждёт волнующая, счастливая жизнь… и с каждым годом воспоминания о войне, голоде и смертях все реже и реже заставляли их просыпаться по ночам. Поэтому им было легко вместе, поэтому они много смеялись — и вот почему светлым вечером 1954 года Женя с таким удивлением смотрит на Гришу, сосредоточенного и серьёзного.
— Как ты думаешь, Женя, — говорит он, — куда тебя распределят?
— Понятия не имею, — отвечает она, — скорее всего, в какую–нибудь провинцию. Надеюсь, что не в глухую деревню… туда всё–таки обычно распределяют мальчиков. А тебя?
— Наверно, я могу выбирать, — отвечает Гриша, — я отличник, и к тому же — комсорг курса.
— И что ты выберешь? Казань, правильно?
Женя горда, что вспомнила, где ведутся самые главные ракетные разработки, но Гриша молчит, задумчиво глядя на то, как Волга неспешно течёт мимо них. Да, за семь лет привыкаешь к этой грандиозной реке, как, живя с самого рождения в Москве, привыкаешь к подземной красоте метро и торжественности Красной площади.
— У тебя же распределение в эту пятницу? — спрашивает он.
— Ну да, — кивает Женя.
— А у меня — в понедельник.
— На два дня больше времени подумать? — Женя улыбается, но Гриша все так же серьёзно смотрит вдаль, а потом говорит:
— Я выберу тот город, куда распределят тебя.
Почему я считала, что люди признаются в любви словами, специально придуманными ради этого признания? — думает Женя. Зачем обязательно говорить эти три затёртых слова — «я люблю тебя»? Сегодня Грише было достаточно сказать, что он поедет туда же, куда и я, и вот я стою перед ним дура–дурой, ничуть не лучше, чем если бы он опустился передо мной на колено, как Онегин перед Татьяной. Мне все равно нечего ему сказать.