Гриша переводит глаза с реки на Женю, и, краснея под его взглядом, она говорит:
— Спасибо.
— Ты знала?.. — спрашивает он.
— Разве это важно? — отвечает Женя, а сама думает: знает ли Володя, что я люблю его столько лет? И если знает, то когда догадался? Когда нас прижало друг к другу на восьмисотлетии Москвы и сердце чуть не выскочило у меня из груди? Когда я сказала, что поеду с ними? Когда осталась с ними жить, чтобы растить их ребёнка?
— Я знаю, что ты любишь другого, — говорит Гриша, — и это тоже не важно. Важно, что я люблю тебя.
А ещё важно, что тот, кого я люблю, останется здесь и не поедет со мной, думает Женя. Я давно знаю, что в этом году мы расстанемся, и просто стараюсь не думать об этом. Я училась здесь семь лет, и да, я знала, что потом должна буду уехать. Думала отработать распределение и вернуться через три года, но, может, уже хватит возвращаться? Может, действительно уехать с Гришей? Валерке уже шесть, у Оли с ним все нормально, только я помню, что она выделывала первые полгода. А что все это время я говорила себе, что они не справятся без меня… так на самом деле я уверена — Володя справится. И с Олей, и с Валеркой — со всем справится.
А вот я… как я справлюсь без них?
Но тут Гриша обнимает Женю за плечи и мягко прижимается губами к её губам.
Вот он, Женин первый поцелуй — прозрачным летним вечером, на берегу великой реки, с человеком, который готов отправиться с ней на край света.
Женя бы предпочла, чтобы это был человек, с которым на край света хотела бы отправиться она. Но Гришины объятия так нежны, а губы упруги и настойчивы, что Женя обхватывает его руками, закрывает глаза и отвечает на поцелуй.
Да, Женя много раз представляла себе этот день: комиссия, длинный коридор мединститута, сдержанное прощание, слезы шибают в нос прокисшим новогодним шампанским. Она разыгрывала эти сцены в воображении не очень часто, но все же достаточно, чтобы быть уверенной: реальность не принесёт никаких сюрпризов.
И вот он теперь, её сюрприз, ждёт у подножия лестницы, нервничает, жадно затягивается и отбрасывает папиросу, стоит Жене появиться.
Уже давно Гриша узнаёт Женю в любой толпе: быстрая, подпрыгивающая походка, вечно взлохмаченные волосы, острые коленки, локти торчат в стороны, словно Женя добавляет себе объёма, хочет казаться больше. Кошка поднимает дыбом шерсть, воробей топорщит перья, а его любимая лохматит волосы и ощетинивается худыми локтями. Она сбегает навстречу, и Гриша спрашивает:
— Ну, куда?
— Грекополь, — отвечает Женя, привыкая к тому, что теперь на целых три года это будет её адрес.
— Ну хорошо… тепло, море.
Звучит немного растерянно, нет?
Женя смотрит ехидно и говорит с улыбкой:
— Похоже, ты надеялся услышать «Москва» или «Ленинград».
Конечно, она только шутит… но если Гриша в самом деле собирается жить с ней — пусть привыкает.
— Нет, — отвечает он, — я надеялся услышать «Чукотка» или «Улан—Удэ»: если меня туда не распределят, я туда в жизни не попаду.
Они смеются, и на этот раз Женя первая тянется к его губам, вот так, прямо у входа в институт, где она училась семь лет! Теперь она взрослая, свободная женщина, может целоваться где хочет и с кем хочет!
А внутри — никаких слез, никакой жалости к себе. Вот и выходит, что поцелуи хороши даже без любви… интересное медицинское наблюдение, надо бы исследовать… но только практически, практически, без теоретической зауми, лучше вот как сейчас…
И тут Гриша отстраняется от её губ, скользит поцелуем по щеке, поднимается к уху и шепчет:
— Я люблю тебя…
Да, всё–таки трудно обойтись без этих слов, думает Женя и молча закрывает Гришин рот поцелуем.
Оля выглянула в окно: шестилетний Валерка вместе с соседским Пашей по–прежнему ковырялся в большой куче песка. Он, конечно, хотел убежать вместе с другими ребятами купаться на Волгу, но Оля ему запретила, мол, подрасти ещё да научись как следует плавать. К тому же Люська говорила, что, после того как у Ставрополя начали строить плотину, все течения Волги изменились и даже опытные пловцы иногда попадают то в водоворот, то в омут, которых раньше отродясь не было. Оля Люське верила, не зря же та обшивала не только актрис из драмтеатра, но и всех горкомовских жён — одним словом, была в курсе всего.
Из ванной, до пояса завёрнутый в полотенце, вышел Володя. Капли воды стекали по груди — голову он почему–то никогда не вытирал. Оля подошла и прижалась к мужу, влажному после душного, жаркого воздуха ванной. Володя поцеловал Олю в макушку, туда, где расходились светлые, вьющиеся пряди, осторожно обнял рукой за плечи. Ему почему–то всегда казалось, что в такие моменты в глубине Олиного тела раздаётся тихое урчание или мурлыканье, короче, звук, который издаёт довольный котёнок, когда легонько почешешь ему мохнатый, надутый животик или местечко на шее, где шёрстка гуще всего. Володя прислушался, но, как всегда, ничего не услышал. Они ещё немного постояли, обнявшись, а потом он сказал:
— Ну, давай я оденусь, а то Женя скоро придёт.
Женя пришла через полчаса, и двигалась она как–то по–особому легко, быстро, счастливо. Даже волосы, густые и чёрные, как беззвёздная ночь, были растрёпаны сильней, чем обычно. Хотя, казалось бы, куда сильней? Оля и так в глубине души была уверена, что вокруг Жени вечно дует какой–то особый, только ей предназначенный ветер — ещё бы, у всех девушек нормальные причёски, а у Жени уже через десять минут буквально не пойми что — смотреть стыдно.
— Ну как? — спросил Володя. — Распределили?
Женя счастливо улыбнулась, и Оля подумала: «Неужели в Москву?» За все эти годы сама она так ни разу даже не съездила в гости: сначала Валерка был маленький, потом, хотя Володя и работал на двух работах, не было денег… а может, Оля боялась этой поездки. Да и где бы она остановилась: у подружек, с которыми только и общего, что новогодние открытки? У мамы? Но до сих пор при одном воспоминании о том самом Новом годе что–то начинало скрестись внутри, словно просыпался какой–то мерзкий зверёк, обычно дремавший, — не то мышь, не то крыса.
— Распределили, — кивнула Женя, — в Грекополь.
— О, прекрасный город, — с деланой бодростью откликнулся Володя, — тепло, море…
На море Оля не была ещё с до войны, когда папа возил их с мамой на Чёрное море, в санаторий наркомата тяжёлой металлургии. Олю — маленькую, пухлую, светлокожую — вечно загоняли в тень под большие зонты, но она все равно норовила убежать и плескаться в полосе прибрежной пены, куда равномерно, как стрекот ходиков, накатывали волны — маленькие, как раз по пояс. А вот Женя, вспомнила Оля, кажется, вообще не была на море.
— Море — это здорово, — сказала она, — тебе понравится, я уверена. Даже завидую тебе немножко!
— Так приезжайте в гости! — Женя снова улыбнулась. — Квартиры мне сразу не обещают, но, говорят, там всегда можно снять комнату на неделю–другую.
— А может, действительно? — Оля посмотрела на Володю. — Возьмём Валерку и поедем вот прямо в августе, а?
— Боюсь, дороговато выйдет, — сказал Володя.
Он явно не хотел сейчас говорить об этом. Спрошу ещё раз вечером, подумала Оля, и тут Валерка застучал в дверь — до звонка он ещё не дотягивался, поэтому, вернувшись со двора, просто колотил кулачками и коленками в обитую дерматином поверхность. Кое–где дерматин уже лопнул, из дыр выпирала вата неприятного жёлтого оттенка.
Женя, как всегда, первой побежала открывать. Оля услышала, как она ойкнула:
— Ну ты и поросёнок! Где же ты нашёл такую лужу?
Валерка, действительно перемазанный жидкой грязью от сбитых коленок до оттопыренных ушей, пустился в путаные объяснения: если он и испачкался, то не нарочно и вообще он спасал… ещё не придумал кого, но точно спасал… из той самой лужи! Но пока спасал, он совсем не испачкался, а вот уже потом его встретили хулиганы и бросили в другую лужу, точно такую же, но ещё более глубокую и грязную, поэтому во второй раз… но тут Женя наконец загнала его в ванную, так и не услышав конец истории.
— Как Валерка без тебя будет? — спросила Оля. — Он же тебя с рождения знает! Привык небось.
— Уж как–нибудь, — ответила Женя, и Оля впервые подумала: а я‑то как?
Голодная и исхудавшая, Женька появилась у них на пороге как раз в тот день, когда у Оли случились первые месячные. В отличие от многих сверстниц, испугаться она не успела: стоило ей закричать, заметив кровь на простыне, как прибежала мама и объяснила, что это нормально, что теперь она почти взрослая, и Оля даже преисполнилась какой–то особой, тайной гордости, сидела на диване, торжественно и неподвижно, словно была драгоценной хрустальной вазой или дорогой фарфоровой куклой, какую она однажды, ещё до войны, видела у одноклассницы Люси. И тут как раз появилась Женя и больше никуда не исчезала, всегда была рядом. Если бы Оля верила в ангелов, она бы сказала, что ангел–хранитель послал ей Женю, чтобы та сопровождала её в настоящей, полной взрослых опасностей жизни. Впрочем, Оля поняла это не сразу: вот ещё, какая–то девчонка будет спать у меня в комнате! Это же моя комната, а мама меня даже не спросила! Да и потом, бывало, она шипела на Женю, а здесь, в Куйбышеве, Женя временами доводила её до истерики своей аккуратностью: чуть встанешь из–за стола, а она уже здесь, с мокрой тряпкой. Чуть выйдешь из кухни — уже шуршит веником. Даже удивительно, что такая женщина не может уследить за собственными волосами!
Володя что–то сказал про моряков, а Женя ответила, что её, скорее всего, ждут не моряки, а приехавшие на курорт дети, до волдырей сгоревшие на солнце и до поноса объевшиеся черешни, она всё–таки педиатр, а не корабельный врач.
— Когда уезжаешь? — спросил Володя.
— Через две недели, — ответила Женя.
Две недели! — ахнула про себя Оля. Две недели, и всё? И будем видеться только в отпуске? Как же так? Но вслух сказала только:
— Что же так быстро…
— Ну, у меня вещей немного. — Женя по–прежнему улыбалась, словно её вовсе не печалила эта разлука, вдруг ставшая не просто неизбежной, а реальной, уже почти случившейся. — Помнишь, мы из Москвы как быстро собрались? А там, считай, всю жизнь прожили.