Да, из Москвы они собрались быстро, но из Москвы их прогнала Олина мать, из Москвы они бежали… а откуда бежит Женя? И зачем?
— Какая всё–таки глупость это распределение! — сказал Володя. — Будто здесь не нужны детские врачи! В поликлинике каждый раз очередь на два часа: посадили бы ещё пять человек, сразу стало бы полегче!
Женя начала было объяснять, что в Куйбышеве–то каждый хочет работать, но врачи же нужны всюду, не только в больших городах, и тут приятный холодок пробежал у Оли между лопаток, как всегда бывало в те редкие минуты, когда в голову ей приходила интересная, по–настоящему стоящая идея. Она задержала дыхание, а потом осторожно спросила:
— А вообще, что там есть, в этом Грекополе?
— Ну, военно–морская база, — сказал Володя, — порт.
— А какие–нибудь вузы?
— Не помню, — пожал плечами Володя, — хотя, кажется, кто–то говорил, что года два назад там открыли филиал Одесского политеха.
Оля ещё раз вдохнула, а потом спросила хитро и улыбчиво:
— А как ты думаешь, химики там нужны?
Они гуляли обнявшись сначала под старыми дубами в Загородном парке, потом вышли на набережную и, глядя на медленно плывущий пароход, пытались представить себе Грекополь, военные корабли на рейде, пенные барашки волн и блеск жаркого южного солнца. Солнце палило вовсю, но Жене все равно было приятно тепло мужского тела, прижимавшегося к ней, когда они целовались. Наверное, это и называется «быть влюблённой», думала она и была счастлива, как никогда в жизни, потому что все складывалось как в сказке, лучше, чем она могла даже мечтать. Она представляла, как они обустроятся на новом месте: Володе и Оле наверняка дадут квартиру, а у неё с Гришей будет своя комната в коммуналке, они будут ходить друг к другу в гости, по вечерам, как и прежде, сидеть за столом и по очереди читать вслух Чехова или Тургенева, но только теперь с ними вместе будет Гриша, и по выходным они будут все вместе бегать купаться на пляж.
Она так ясно видела череду этих картинок — вот они впятером пьют чай, а вот Валерка лезет в море, а Оля кричит ему: «Постой! Куда? Утонешь!», а вот они с Гришей обнявшись возвращаются от Оли с Володей к себе домой… неужели у неё будет свой собственный дом? Не дом, конечно, комната, но все равно… хотя, если она будет хорошо работать, может, ей предложат остаться? И даже дадут им с Гришей квартиру как молодой семье? Тем более если у них будет ребёнок… а ведь у нас наверняка будет ребёнок, подумала Женя и тут же спросила:
— А когда у нас будет ребёнок, ты кого хочешь — мальчика или девочку?
Гриша взглянул удивлённо, потом засмеялся, подумав: «Вот ведь, правду говорят, стоит только поцеловать девчонку, она уже прикидывает, сколько у нас будет детей!», но говорить вслух не стал, а ответил:
— Девочку. Чтобы на тебя была похожа. Маленькая и взъерошенная.
— А я, наверно, мальчика, — подумав, сказала, Женя, — мальчики мне как–то понятней. А может, я просто с Валеркой привыкла. Я тебе не рассказывала? До года Оля болела, почти им не занималась, я ему, можно сказать, вместо неё была. Поэтому и год пропустила.
— Будешь скучать по нему? — спросил Гриша.
— Почему? — удивилась Женя и тут же спохватилась: — Ой, главного же я тебе не сказала! Володя с Олей, они тоже едут в Грекополь! Там новый институт два года назад открылся, Володя уже звонил, ему сказали, что такие преподаватели, как он, там нужны до зарезу и они его готовы взять прямо со следующего семестра. Даже квартиру обещали, двухкомнатную, ну, из–за Валерки! Мы, думаю, все вместе поедем…
И тут Женя замолкает, потому что видит, как с каждым словом меняется Гришино лицо: сначала застывает улыбка, потом что–то происходит с глазами, они будто смотрят сквозь неё, а потом губы собираются в узкую щёлочку и даже рука соскальзывает с Жениной талии.
— Он тоже едет? — спрашивает Гриша.
— Так я же говорю — да! — отвечает Женя, по–прежнему глядя на него изумлённо, стараясь приглушить радость в голосе.
— Тогда ты будешь жить с ними, а не со мной, — говорит Гриша.
— Да нет, почему? — Женя пожимает плечами. — Нам же дадут комнату.
— Да неважно! — говорит Гриша. — Ты все равно будешь с ними! Я никогда тебя не видел такой счастливой, как сегодня, даже удивился сначала, а теперь я все понял — просто Владимир Николаевич тоже едет, вот и всё.
— Ну да, и он, и Оля, и Валерка. — Женя все ещё делает вид, будто не понимает, но с каждым новым словом начинает злиться все больше и больше. — Ну и что?
— А то, что ты любишь его, а не меня!
Гриша кричит, теперь они стоят друг против друга, Женя вздёргивает остренький носик и снова повторяет:
— Ну и что? — на этот раз громче, резче, злее. — Тебе же это было неважно ещё в среду?
— Было неважно, потому что он оставался здесь! А теперь важно, потому что он будет с нами!
— При чем тут вообще Володя? — спрашивает Женя, безуспешно стараясь говорить хотя бы чуть–чуть мягче. — Оля — моя сестра, мы с ней вместе с тринадцати лет, её мать меня спасла в войну, мы выросли вместе! У меня, может, вообще никого ближе Оли нет на свете! Конечно, я рада, что мы не расстанемся! Это, кстати, была её идея! Они с Володей — моя семья, и если ты собираешься меня ревновать…
— Они — не твоя семья! — Гриша хватает её за плечи. — Они — своя собственная семья, а ты, ты живёшь у них как приживалка, как бедная родственница!
— Не смей так говорить! — Женя сбрасывает его руки. — Откуда ты только слов таких набрался! «Приживалка»! Идиот!
Они стоят молча, и Женя ждёт, что Гриша опять закричит или скажет что–то обидное, и тогда она повернётся и уйдёт, да, уйдёт сама, но Гриша вдруг отвечает ей тихо и совсем спокойно:
— Ты просто не понимаешь. Ты не видишь себя со стороны, а я, ещё когда первый раз пришёл к Владимиру Николаевичу, сразу понял. Ты когда на него смотришь, у тебя лицо меняется. Как будто внутри, я не знаю, лампочку включают. Не на его жену, не на их сына — на него. Если они поедут с тобой, ты никогда и никуда от них не денешься. Ты всю жизнь так и проживёшь — их тенью.
— Но, может, я так и хочу? — говорит Женя. — Почему ты решаешь за меня, как мне жить?
— Потому что я не могу смотреть, как девушка, которую я люблю, гробит свою жизнь! — отвечает он. — И я не хочу ехать с тобой и смотреть на это каждый день.
— Значит, ты не хочешь ехать со мной? — спрашивает Женя.
— А ты — хочешь ехать со мной?
— Да! — говорит Женя. — Да, я — хочу!
— Тогда скажи им, чтобы они остались здесь!
Женя смеётся:
— Ты с ума сошёл! Они взрослые, самостоятельные люди, едут куда хотят! Как я скажу «оставайтесь»?
— А вот так, как я собирался завтра сказать «я не поеду в Казань».
— Собирался? — спрашивает Женя. — А теперь уже не собираешься?
— А теперь уже — нет, — говорит Гриша. — Если ты хочешь ехать с ними, то поезжай без меня.
И когда он говорит эти слова, Женя понимает: все кончилось, все кончилось, не успев даже начаться, — новая, прекрасная жизнь, жизнь, где она ходила обнявшись, целовалась на глазах у всех, где она была прекрасна, желанна и любима.
Она смотрит на Гришу и отвечает чужим голосом, холодным и спокойным:
— Значит, я поеду без тебя.
4
Дорога домой — вязкая, асфальтовая, дымящаяся от жара — вела в гору. Над ней поднимался тёплый воздух, заставляя колебаться городские дома на горизонте и кипарисы вдоль обочины, и оттого весь мир казался зыбким, нереальным. Валерка вспомнил, как папа говорил, что похоже устроен мираж в пустыне, и тут же стал сам себе придумывать историю про отважных путешественников, караваны верблюдов и призрачные оазисы — сюжет, вполне подходящий и для такой жары, и для того, чтобы дорога от моря не казалась бесконечно долгой.
Валерка лизнул плечо языком — здорово, солёное по–прежнему. Ему нравилось, что, даже высохнув, он уносит с собой частичку моря, и поэтому он так не любил, когда тётя Женя загоняла его в ванную. Казалось, смывая соль, он предаёт море, избавляется от него. Если бы Валерка догадался рассказать об этом папе, Володя объяснил бы, что соль, смытая в душе, как раз возвращается в море — самому Валерке эта мысль пришла в голову только через несколько лет, когда море интересовало его куда меньше медовокосой и круглопопой Зиночки из дома напротив.
Валерка вошёл в подъезд, от толстых обшарпанных стен дохнуло хоть и слабой, но прохладой. Между первым и вторым этажом он запустил руку под подоконник выходившего на улицу окна, там, в узкой щели, подцепил головку ключа и вытащил его с ловкостью, давшейся целым летом практики, — ещё весной Валерка догадался прятать ключ в подъезде, чтобы не таскать с собой на море. Если бы кто–нибудь узнал об этом, Валерка бы объяснил, что боится его потерять или не хочет, чтобы его украли хулиганы, пока он будет плавать, но на самом деле ничего Валерка не боялся, а вот мысль, что у него есть свой собственный тайник, приятно грела — или, учитывая погоду, приятно охлаждала.
Вприпрыжку он взлетел ещё на два этажа и, скользя ладонью по отполированной мальчишескими попами перилам, повернул на последний лестничный пролёт — и остановился.
На ступеньках перед их квартирой сидел незнакомец. Был он коротко, почти налысо, пострижен, одет в великоватый, видавший виды костюм и стоптанные, почти развалившиеся ботинки. Он сидел, широко расставив ноги и чуть наклонившись вперёд, упираясь локтями в колени и переплетя пальцы.
Именно эти пальцы заставили Валерку остановиться. Они были страшные — корявые и покрытые коростой, как сучья. Незнакомец посмотрел на мальчика из–под спутанных седых бровей, и Валерка увидел, что и глаза у него тоже были страшные, совсем выцветшие, почти прозрачные и очень холодные.
— Проходи, не бойся, — сказал мужчина, и от этого «не бойся» у Валерки ледяной холодок заёрзал туда–сюда вдоль позвоночника, не давая двинуться с места. Валерка лихорадочно соображал, что делать: пройти мимо, будто он идёт на другой этаж (а что потом? опять спускаться мимо страшного незнакомца?), или всё–таки рискнуть и попробовать как ни в чем не бывало войти в квартиру и потом запереться на замок, засов и цепочку и ждать папу.