Женя ясно, как будто не прошло стольких лет, увидела кривой уродливый палец Валентина Ивановича, вспомнила гадливую дрожь, пробежавшую вдоль позвоночника. Сломали на следствии… вот оно, значит, как.
— А ты, я гляжу, профессором стал, — сказал Борис, накладывая себе картошки. — Папа бы гордился, я тебе точно говорю!
— Ну, я ещё не профессор, — ответил Володя, — только преподаватель. До профессора ещё надо поработать немножко.
— А помню, когда ты мальчишкой был, — продолжил Борис, — ты все хотел строить новый мир. Мировая революция и прочий троцкизм. Надо ставить крупные задачи! Стремиться к грандиозным целям!
Володя скривился.
— Молодой был, глупый, — сказал он. — А знаешь, когда мне расхотелось строить новый мир? В пять утра четырнадцатого марта тысяча девятьсот тридцать третьего года. Помнишь дату?
— Такое не забывается, — кивнул Борис. — Выпьем за нашу удачу! Как–никак, оба живы остались — большое дело по нашим временам!
— Я предпочитаю малые дела, — ответил Володя, — но за удачу — выпью.
Они выпили, и потом ещё, и засиделись за полночь, так что Женя ушла домой, а Валерка с Олей ушли спать. Братья допили всю водку, но все равно продолжали спорить.
— Малые дела, — говорил Володя, — вот что реально изменит мир. Достаточно революций, довольно террора. Только воспитание людей, только мелкие изменения. Шаг за шагом, медленно, но верно.
— А скажи мне, — усмехался в ответ Борис, кивая на трофейные Selza на запястье брата, — ты ведь был на фронте, правда? Не отсиживался за спинами товарищей, ходил в атаку, воевал, да?
— Все так, — кивал Володя, — и в атаку ходил, и воевал.
— Но ты же там, на фронте, не верил в мелкие изменения, шаг за шагом? Ты знал, что есть враг и нужно его уничтожить.
— Так то на фронте!
— Здесь то же самое. Мы знаем, что есть враг. И знаем, что это — наша война. Мы можем дезертировать, но мы не должны говорить, что дезертировать — это правильно. Если мы не сражаемся — это значит, мы струсили. Нас просто сломали.
Они говорят всю ночь, и всю ночь Валерка не спит, вслушиваясь в каждое слово. Он знает, это очень важный разговор, его надо запомнить на всю жизнь.
Наутро дядя Борис уже не казался Валерке страшным, может быть, потому, что был одет в папину рубашку с коротким рукавом и папины же полотняные штаны.
— Тебе, Борька, в твоём костюме нельзя здесь на улицу выходить, — сказал папа, — люди шарахаться будут.
После завтрака тётя Женя сказала строгим, как всегда не допускающим возражения тоном:
— Валерка, отведи нашего гостя к морю, покажи ему, где ты с мальчишками купаешься, а мы потом вас догоним, у нас дела по дому.
Валерка покорно кивнул: он уже давно знал, что спорить с тётей Женей бесполезно, а до переходного возраста, в котором захочется испытать это знание на прочность, оставалось ещё года четыре.
И вот они вдвоём идут знакомой дорогой, море виднеется где–то вдалеке, между вершин кипарисов.
— Дядя Борис, — говорит Валерка, — а почему вы раньше к нам не приезжали?
— А я, Валера, жил очень далеко. Долго ехать было. И адреса не знал.
— А вы путешественник? — спрашивает Валерка с надеждой, потому что если дядя путешественник, то все становится на свои места: он побывал в страшных переделках, сражался с дикарями и пиратами и немудрёно, что вчера Валерка немного напугался и даже принял за шпиона родного дядю.
— Можно и так сказать, — отвечает дядя, — уж во всяком случае, поездил я по свету немало.
— А в Москве были?
— В Москве тоже был. Совсем недавно.
— Это как в песне, знаете? — И Валерка поёт:
Я по свету немало похаживал,
Жил в землянке, в окопах, в тайге,
Похоронен бывал дважды заживо,
Но всегда возвращался к Москве.
Из–под лохматых бровей дядя удивлённо смотрит на Валерку:
— Откуда ты все знаешь? Это ж про меня песня! И про землянки, и про тайгу, и про два срока! В окопах только не довелось, но это твой папа за меня выполнил.
— А в Турции вы были? — спрашивает мальчик.
— В Турции не был, — качает головой дядя.
— А она совсем близко, вон там! — Валерка показывает в сторону моря. — Этот берег наш, а тот — турецкий.
— Да, близок локоть, да не укусишь, — загадочно говорит дядя.
— Почему не укусишь? — спрашивает Валерка. — Я могу!
Выгнув руку, он кусает себя за локоть — увы, никакой соли уже не осталось. Ну ничего, ещё немного — и в море!
— А ты путешественником хочешь быть? — спрашивает дядя.
— Нет! Я хочу быть химиком, как папа! — Валерка выкрикивает это с гордостью и тут же жалеет: может, всё–таки путешественником?
— Химиком — это хорошо, — кивает дядя, — а ещё лучше знаешь кем?
— Лётчиком? — пытается угадать Валерка. — Или моряком?
— Нет. — Дядя качает головой и нагибается к Валеркиному уху. — Лучше всего быть врачом. Как твоя тётя.
— Врачом… — разочарованно тянет Валерка. — Но это скучно.
— Нет, не говори, — уверенно отвечает дядя, — врачи всегда нужны, где бы ты ни был. В землянках, в окопе, в тайге. В любом, как ты их называешь, путешествии.
— И какие у нас дела по дому, ради которых мы не пошли на море с утра? — спросил Володя, когда Валерка и Борис ушли.
Женя посмотрела на него сурово. За три года жизни в Грекополе она окончательно утвердилась хозяйкой в доме, то есть стала человеком, который не только стирает, готовит и гладит, но и решает, что и как мы будем делать. В её голосе появилась мягкая, бархатная уверенность, черты потеряли былую резкость, плечи, руки и колени округлились. Угловатую девушку–подростка сменила молодая хорошенькая женщина: похоже, в её жизни, как и в жизни всей страны, голодные годы наконец сменились тучными, а может, просто помогли южное солнце, морской воздух и свежие фрукты. Впрочем, волосы на её голове так же стояли дыбом, растрёпанные невидимым для других ветром.
— А ты как думаешь? — сказала она Володе. — Садись, рассказывай. Мы с тобой десять лет живём, а, выходит, ничего о тебе не знаем.
— Что рассказывать–то? — спросил Володя, но послушно сел, куда указала Женя. — Я ж вроде вчера все сказал.
— Все рассказывать. С самого начала. Где родился, кто родители были. Как когда анкету заполняешь — всю правду.
— Ну в анкетах–то я правды отродясь не писал, — усмехнулся Володя, — но чего уж теперь…
И он рассказал — с самого начала.
Володя Карпов родился осенью 1917 года на Выборгской стороне Петрограда. Его мать окончила Бестужевские курсы, преподавала в частных гимназиях математику и естествознание. Её недоучившиеся ученики уходили в бомбисты, а Надежда продолжала верить в то, что просвещение принесёт долгожданные перемены. Октябрь 1905 года, казалось, подтвердил её правоту: на выборах в Государственную думу она голосовала за энэсов, ратовала за общинные начала русской жизни и отвергала политический террор.
Третье июня 1907 года стало для неё ударом: вера в возможность мирных перемен была почти потеряна. Надя уволилась из гимназии, но после двух летних месяцев, прозрачных, как её отчаяние, она приняла решение. Августовским утром 1907 года она отправилась на Выборгскую сторону, в школу для детей рабочих Механического завода. Взрослым, сказала она себе, уже ничем нельзя помочь. Остаются только дети.
Следующие семь лет каждое утро Надя приходила в трехэтажный дом на Нюстадской улице, открывала дверь в класс и рассказывала о тайнах математики и загадках естествознания. Десять–пятнадцать пар глаз — мальчишечьих и девчачьих — следили за ней. В огромные прямоугольные окна лился тусклый северный свет, конические плафоны покачивались на длинных проводах под высокими потолками.
Тут же, в рабочем посёлке, она познакомиться с молодым инженером Колей Карповым. Они поженятся в начале 1909 года, а в декабре у них родится сын Борис. Володя будет четвёртым ребёнком, но двое старших братьев умрут ещё до его рождения — от них ему достанутся только расплывчатые, дымные фотографии, такие же, как и от отца, всего через год после Володиного рождения ушедшего защищать новую власть. Пулемётная очередь насмерть прошьёт Николая Карпова в одной из мелких стычек на юге Украины, и он так и не узнает, что спустя восемь месяцев жена родит наконец дочку, и точно так же не узнает, что вскоре маленькая Маша умрёт от «испанки».
— Возможно, это и к лучшему, — объясняет Володя Жене, — мама всегда говорила: отец был скорее анархистом, чем большевиком. Ему бы не понравилось, что получилось.
Итак, они остались втроём. Борис был старше на десять лет, и именно он поселил в душе брата тоску по мировой революции. Вернувшись с московской конференции КСМ, где он слушал Троцкого, Борис с восторгом пересказывал шестилетнему Володе:
— Наша задача — учиться и учить других! Мы должны объединить советский коллективизм и американскую технику! И вообще надо ставить перед собой грандиозные цели, стремиться решать по–настоящему крупные задачи!
Борис был прирождённый агитатор — младший брат слушал, как зачарованный. Через несколько лет Володя уже точно знал, кем хочет быть, когда вырастет, — он вступит в комсомол, поедет делегатом на съезд, станет секретарём… одним словом, повторит путь Бориса. Едва научившись читать, Володя изучал Маркса, Ленина и Бухарина. С энергий и работоспособностью, так хорошо знакомыми Жене, он имел все шансы сделать прекрасную карьеру и в двадцать лет сгинуть в мясорубке Большого Террора. Как мотылёк на свет электрической лампы, Володя двигался навстречу своей судьбе, но в марте 1933 года молодой и подающий надежды выпускник Института красной профессуры Борис Карпов был арестован, обвинён в троцкизме и осуждён на пять лет лагерей.
Шестнадцатилетний Володя был потрясён. Лестница, по которой он долго поднимался, вдруг оборвалась: под ногами больше не было ступенек, только пустота. Он не знал, куда идти, — оставалось только падать.
Неделю Володя сидел в углу комнаты — наверно, так же, как тогда, летом 1907 года, сидела его мать, — и за ту неделю тревога угнездилась в его груди сжатой пружиной, на долгие годы определившей его судьбу. Она и подсказала ему первое самостоятельное решение: он не повторит ошибок брата. Не будет вступать в партию, не будет ставить грандиозных задач, не будет менять мир. Он выберет что–нибудь простое и надёжное, займётся чем–нибудь, где существуют правда и ложь, где вчерашние истины не могут сегодня оказаться преступлением.