Наука казалась подходящим решением. Математика выглядела слишком далёкой от реальности, биология и физика тоже не привлекали, и Володя выбрал химию.
Мать умерла через полгода после ареста старшего сына, но незадолго до смерти, вспомнив, как строится конспиративная работа, выправила себе и Володе новые паспорта, прибегнув к помощи одного из своих бывших учеников–рабочих. В этих паспортах они были записаны под её девичьей фамилией — Дымовы.
— Это меня и спасло, — говорит Володя. — Когда в тридцать седьмом забирали всех, кто хоть как–то был связан с троцкистами, меня было уже не найти, а то отправился бы я следом за Борькой. Но все равно все эти годы я боялся, что меня разоблачат, разорвал все связи с Питером, переехал в Москву, даже вам не говорил о брате… да и что было говорить? Я был уверен, что Бори уже нет. А он, гляди–ка, выжил…
Женя смотрит на Володю. Вот почему он не дал назвать сына Борей, понимает она. Это имя было бы вечным напоминанием о брате, напоминанием, что жизнь может измениться в один день.
— Знаешь, — говорит она, — я все эти годы часто вспоминала наш с тобой разговор, ну, ещё в Москве. Я тогда спросила, всегда ли ты хотел заниматься наукой, а ты сказал, что хотел изменить мир, а теперь уже не хочешь.
Володя кивает.
— Да, я и Борьке то же самое вчера сказал. А потом почему–то подумал… вроде, получается, я и сейчас его меняю.
— Это как? — удивляется Оля.
— Учу студентов, — говорит Володя, — уже десять лет скоро. Посчитай сама, сколько их у меня было! Может, когда–нибудь все вместе они изменят мир.
Женя кивает. Да, десять лет. Десять лет они вместе. Значит, Володе в этом году исполнится сорок. Женя смотрит на него и видит, как в Володином лице, словно на фотобумаге под действием проявителя, проступают черты старшего брата, проступают как предсказание, как отпечаток грядущей старости.
Папа говорит, что камни на берегу круглые, потому что море обточило их, убрало все лишнее. Валерка скидывает сандалии и босыми пятками бежит по обжигающим камням. Вода у берега вскипает белой бархатной пеной.
— Дядя Боря, идите купаться! — зовёт Валерка, по колено стоя в солоноватой, прохладной, счастливой воде Чёрного моря.
Борис неподвижно стоит там, где его оставил Валерка. У его ног — скомканная майка и два сандалика, один упал кверху подошвой, другой — боком.
— Иди, пацан, поплавай, — говорит Борис, — я тут посижу. Я моря четверть века не видел, тебе не понять.
Четверть века — это двадцать пять лет, считает Валерка, ныряя в зеленоватую, прозрачную воду. Ого, сколько!
Надо будет к этому привыкнуть, думает Борис. К тому, что сам решаешь, куда идти, когда ложиться и когда вставать. К солнцу. К теплу. К морю. К женщинам.
Он нагибается и аккуратно ставит сандалики рядом, складывает Валеркину майку и садится. Перед ним — Чёрное море, над ним — южное солнце, под ягодицами — круглые камни, обточенные этим морем, прокалённые этим солнцем. Вокруг него — люди, и он чужой среди них. Единственный одетый на всем пляже. Дети бегают голышом, мужчины — в одних чёрных сатиновых трусах. Девушки… девушки в купальниках, почти голые. Борис не знает, что через десять лет ткани станет ещё меньше, загорелой женской кожи — ещё больше… он и сейчас отводит глаза.
Нет, думает Борис, к женщинам невозможно будет привыкнуть. Как вчера старался не смотреть на Вовкину жену и эту, вторую, черненькую, красивую. Смотрел в стол, прятал глаза.
Ну да, любая испугается этого голодного взгляда.
Они отняли у меня не просто половину жизни, думает Борис, нет, они отняли девушек, которых я мог любить, жену, которой у меня не было, детей, которых у меня не будет.
Он смотрит на море — текучее, зелёное, голубое, покрытое рябью волн, гребешками пены. Валерка машет ему рукой, но на таком расстоянии Борис различит разве что чёрное пятно — голову купальщика.
Я выжил, потому что не думал об этом, говорит себе Борис. Потому что забыл, что на свете есть синее море, тёплые камни, жаркое солнце.
Может, не стоило и вспоминать?
Когда Валерка вылезает на берег, Борис все так же сидит рядом с его одеждой, словно охраняя. Вытрясая воду из ушей, Валерка прыгает на одной ноге, потом на другой… и тут слышит знакомый голос:
— Эй, Валерка, а родители где?
Вот так штука: совсем рядом с Борисом сидит, разложив покрывало, дядя Лёня, Леонид Буровский, папин студент, много раз заходивший к ним в гости и приносивший Валерке разные вкусности — то тянучую конфету, то сушку, то просто кусок сахара.
— Здрасьте, дядя Лёня. — Валерка опускается рядом с Буровским. — Родители ещё дома.
— Сколько раз говорил тебе — зови меня просто Лёня. В крайнем случае — Леонид, как спартанского царя!
— Хорошо, — кивает Валерка с трудом сдерживаясь, чтобы не добавить «дядя Лёня». — Скажите лучше, вы уже плавали сегодня? Море — здоровское!
— Плавал, плавал. — Буровский кивает. — Я сегодня, как Эдмон Дантес, проплыл от замка Иф до острова Монте—Кристо.
— Расскажите! — просит Валерка, устраиваясь поудобней.
Как–то раз Буровский пересказывал ему «Остров сокровищ», а в этот раз принимается за изрядно позабытого «Графа Монте—Кристо», которого читал лет пятнадцать назад, ещё в эвакуации.
Классно дядя Лёня рассказывает, думает Валерка, куда интересней, чем всякая тягомотина, которую тётя Женя читает им всем по вечерам. Классика! Фу!
Слушая, Валерка складывает башню из камешков–голышей. Пусть это будет замок Иф, решает он, а там, внутри, сидят Эдмон Дантес и аббат Фариа.
Валерка мог бы слушать Буровского без конца, но тут над ухом раздаётся голос тёти Жени.
— Ну–ка, быстро в тень, — командует она. — Ты что, тепловой удар хочешь получить?
Надо же, все уже пришли, а он и не заметил! Валерка неохотно — чем же дело–то кончилось? — уходит. Поздоровавшись — Добрый день, Владимир Николаевич. — Добрый день, Лёня! — Буровский с разбега прыгает в море.
Володя садится рядом с братом.
— Искупался? — спрашивает он.
— Не-а. Слушал, как тот парень твоему пацану заливал. Кто он будет?
— Этот? Мой студент, Лёня Буровский.
— Годный парень, — одобрительно кивает Борис. — Складно лепит. Если сразу не убьют, в лагере романы будет тискать.
Через несколько дней Борис уедет обратно в Сибирь. Володя будет просить брата остаться, но тот откажется, мол, у вас слишком жарко, я от такого отвык.
Следующий раз Валерка увидит дядю через девять лет. К тому времени они переберутся в Энск, крупный город на юге Сибири: Володе неожиданно предложат кафедру в недавно открывшемся там университете.
После солнечного Грекополя холодный Энск не понравится Валерке. Два выпускных класса он проведёт, изучая с местными пацанами различные техники уличных драк. К середине десятого класса ему наконец удастся добиться их уважения, но не хороших отметок в аттестате.
Глухим зимним вечером, когда фонари не могут рассеять тьму за окном, Володя в последний раз попробовал поговорить с сыном.
— Ты же понимаешь, что никуда не сможешь поступить? — поинтересовался он.
Валерка закатил глаза к блочному потолку — выпуклый шов разрезал комнату ровно пополам.
— Я‑то все понимаю, — сказал он устало, — но есть такие вещи, папа, которые вот ты никогда не сможешь понять.
— Какие же? — спросил Володя, осознающий, что сам идёт в расставленную ему ловушку, но неспособный сопротивляться неумолимой логике беседы отца и сына–подростка.
— Например, то, что не всем людям нужно высшее образование. — Валерка кинул на отца быстрый взгляд и, недовольный результатом своих слов, добавил: — Я понимаю, ты не можешь это принять, потому что тогда твоя жизнь полностью потеряет смысл.
На этот раз должный эффект был произведён: Владимир Николаевич вышел, хлопнув дверью.
Позже, когда он пересказал этот разговор Жене, она вдруг разрыдалась. Володя растерялся: они сидели в молодёжном кафе «Интеграл», народу было немного, но было ясно, что уже завтра весь университет будет судачить, что завкафедрой Дымов довёл до слез какую–то женщину, наверное, брошенную любовницу.
Он потянулся через стол и похлопал Женю по руке.
— Ладно, успокойся, — сказал он, — чего ты, в самом деле?
— Так Валерка же в армию пойдёт! — всхлипнула Женя. — Ты об этом подумал?
— В армию — так в армию, — пожал плечами Володя. — Войны, слава богу, нет, пусть послужит, может, научится чему–нибудь. У меня на кафедре полно отслуживших ребят, ничего в этом нет зазорного.
Женя вытерла салфеткой глаза — тушь немного размазалась по щеке — и сказала:
— Что ты говоришь, это ведь наш Валерка, а не какие–нибудь ребята с кафедры! — Помолчав, добавила: — Но ты же его сможешь устроить в университет?
Внезапно Володя почувствовал: не хватает воздуха, что–то легло ему на грудь незримой, невыносимой тяжестью. Может, это годы, нелепо подумал он, тяжёлые годы, все пятьдесят без малого. Он судорожно вдохнул и с трудом поднёс ко рту чашку с горьким кофе, чёрным, как жизнь, лишённая надежды.
Володя молчал. Звериное чутьё, подпитываемое все эти годы тайной тревогой, никогда не обманывало: вот и сейчас он знал — у него нет выбора. Много лет назад он попался на приманку покоя и счастья, которые обещала юная Оля, попался на приманку — и полюбил её, а потом сам не заметил, как оказался в ловушке, как стал мужчиной, который отвечает не за себя, а за двух женщин и ребёнка, и уже много лет главная Володина тревога — не о себе, а о них, уже много лет именно страх за этих троих раз за разом заводит механизм, заставляющий его принимать верные решения, и вот сейчас одна из этих женщин сидит напротив него и говорит, что он должен сделать, чтобы спасти их ребёнка, но Володя ничего не может для них сделать, потому что — и он понял это только что — за те годы, что он преподавал, в его жизни появилось что–то, кроме страха и тревоги.
Он сделал глоток, и горечь кофе обожгла его губы.