— Я не смогу, — сказал он, — то есть, наверно, я и административно не могу, но, главное, если я так поступлю, я больше не смогу преподавать. Никогда.
— Ну и что? — шёпотом спросила Женя, нагибаясь к столу. — Почему ты считаешь, что это мне важно? Я восемнадцать лет растила этого ребёнка. Не ты, не Оля — я его растила! Кормила из соски, следила, чтобы не заболел, и сидела рядом всю ночь, когда он всё–таки болел, делала с ним уроки, когда он не справлялся, от всех нас выбирала подарки на день рождения и Новый год, и ты думаешь, мне важно, сможешь ли ты преподавать, если он отправится в армию? Так вот, мне неважно, можешь потом хоть уйти из университета, но сначала спаси моего сына.
Володя внимательно, словно впервые за много лет, посмотрел на Женю. Морщины пролегли в уголках её глаз, кожа потеряла молодую упругость, седина тронула корни волос, словно серый иней. За последние годы Женя располнела, но сейчас черты лица вновь заострились; как когда–то в молодости, она опять стала похожа на птицу, на этот раз — не на взъерошенного воробья, скорее, на ворона, готового клюнуть.
— Это и мой сын, — сказал Володя, — и неужели ты не знаешь, что я сделаю для него все, что смогу?
— «Все, что смогу» — это мало, — прошептала Женя, — сделай больше, чем можешь.
Володя покачал головой.
— Нет, — сказал он, — прости меня, Женя, но всё–таки — нет.
Они ничего не сказали об этом разговоре ни Оле, ни Валерке и больше никогда не возвращались к нему. Через неделю Валерка попросил Олю передать отцу — последний месяц они не разговаривали, — чтобы тот и не надеялся помочь сыну с поступлением в свой университет. Валерка все равно не подаст туда документы; попробует попасть в какой–нибудь другой институт, а провалится — ну, пойдёт в армию.
Вот и хорошо, подумал Володя с облегчением, но облегчение тут же сменилось стыдом, оформившимся в чужие, бессмысленные слова: если бы я был хорошим отцом, все было бы иначе. Но жене Володя сказал только:
— Ну, значит, пойдёт в армию.
Так и получилось. И вот через полгода Валера Дымов сидит за большим столом вместе с другими призывниками. Они навеселе, но ещё не пьяны. Кто–то берёт гитару и поёт:
Этап на Север — срока огромные,
Кого не спросишь — у всех «Указ».
Взгляни, взгляни в глаза мои суровые,
Взгляни, быть может, в последний раз.
Борис — самый, наверное, неподходящий человек для того, чтобы слушать эту песню, — мрачно смотрит из–под седых бровей, все таких же густых, как и раньше. За прошедшие годы он ещё больше высох, отрастил волосы и бороду. Волосы не доставали даже до плеч, зато борода, косматая и спутанная, делала его похожим на лешего из сибирских лесов. В Энск он приехал с маленькой худощавой девушкой, черноволосой и узкоглазой. Они были женаты уже шесть лет, её звали Алла, но в письмах, которые Борис несколько раз в год аккуратно писал брату, он ничего не рассказывал о ней. Володя даже не знал, сколько Алле лет, но, увидев, подумал, что она, должно быть, моложе Бориса раза в два.
В Энске у Аллы жила мать, с которой она, как заключил Володя, почти не общалась: во всяком случае, за два года Алла появилась в Энске впервые только сейчас, когда её мать умерла. Борис приехал вместе с женой и невольно оказался на проводах племянника.
Мебель сдвинули к стенам, достали проигрыватель, начались танцы. Все медляки Валера танцевал с полногрудой, рано созревшей шатенкой. Отличница и школьный комсорг, Наташа только что поступила в Энский университет, тот самый, где преподавал Володя, и никак не могла взять в толк, как может загреметь в армию мальчик «из такой семьи». Вероятно, именно это любопытство, смешавшись в нужной пропорции с Валериной славой хулигана и Валериным юным напором, запустило реакцию, естественную для восемнадцати лет: две недели тому назад Наташа поняла, что втюрилась в Валеру по уши. Но у влюблённых оставалось слишком мало времени, и, хотя они доводили себя до изнурения поцелуями и ласками, последний Наташин бастион оставался неприступен.
Ночью, когда почти все призывники уже не держались на ногах, Валера затащил Наташу в пустую комнату и предпринял последний, решительный бросок, оказавшийся столь же бесплодным, как и все остальные.
— Давай сначала поженимся, — проговорила Наташа.
— Уже не успеем, — отвечал Валера, тиская её сквозь платье.
— Я тебя дождусь, — сказала Наташа, — обещаю.
Борис наблюдал эту беззвучную для него сцену с балкона: он вышел покурить и не успел вовремя вернуться.
При прощании Оля разрыдалась, Женя стояла с окаменевшим, заострившимся лицом, руки бессильно висели вдоль тела. Володя, успевший всё–таки помириться с сыном, обнял Валеру на прощание и вдруг вспомнил, как много лет назад такие же мальчишки прощались с родными, уходя на фронт.
— Береги себя, — попросил он, сам чувствуя нелепость своих слов.
— Да ладно, пап, — ответил Валера, — все будет нормально, через три года вернусь.
Зря он так, внезапно подумал Борис, никогда нельзя знать, когда вернёшься.
Наташа бросилась Валере на шею, стиснула в объятиях, а потом закричала вслед:
— Я буду тебя ждать! — и это прозвучало так театрально и напыщенно, что почти никто не удивится, когда следующим летом Наташа выйдет замуж за своего однокурсника, мальчика из хорошей академической семьи.
Валера узнает об этом последним — даже не от Наташи, а от приятеля, которого он успел завести в Энске. Валера проплачет всю ночь и ещё неделю будет обдумывать, как украдёт автомат и не то застрелится, не то убежит, чтобы добраться до Энска и восстановить справедливость. Потом его злость найдёт новую мишень — он вспомнит, как Наташа удивлялась, что папа не поступил его к себе. Валера уже забудет, что сам отказался подавать документы в университет, и потому в его глазах родители станут единственными виновниками его бедствий.
Женя знала, что Валера не вернётся в Энск. Оба они не любили этот город — холодный, вымерзший, чужой. Она никому не говорила, но была уверена: после армии он отправится куда угодно, только не домой. А раз так, говорила она себе, то и мне здесь нечего делать.
Женя была хорошим врачом и не сомневалась, что легко устроится педиатром где–нибудь на юге, в том же Грекополе, через несколько лет получит квартиру, обживётся, а потом и Валере напишет: пусть, мол, приезжает, если хочет. С каждым днём этот план нравился ей все больше, и потому через полгода после проводов Валеры она написала в грекопольскую больницу, где когда–то работала. Через несколько месяцев бывшая начальница ответила, что после Нового года у них освобождается ставка и для Жени даже есть небольшая ведомственная квартира, так что если она в самом деле хочет вернуться, то пусть поскорее подтвердит это.
Теперь, когда она действительно могла уехать, Женя засомневалась. Попросила у грекопольцев ещё неделю: надо хотя бы поговорить с главврачом поликлиники, где работает.
А ещё надо сказать об этом Оле и Володе.
Женя знала, что будет тянуть с этим разговором до последнего: ведь она уезжала не из города, она уезжала от них, уезжала потому, что злилась на Володю — впервые за все эти годы. Женя была уверена, что, если бы не Володино глупое упрямство, Валера не пошёл бы ни в какую армию, остался бы в Энске, может, женился бы на своей Наташе, даже, небось, нарожал им внуков. После того разговора в «Интеграле» Женя больше никогда не заговаривала с Володей о Валере, в отличие от Оли, которая не скрывала, что считает мужа виноватым в том, что их сын на три года загремел в армию, и не упускала случая напомнить об этом.
Очередной случай представился в конце недели, которую Женя положила для принятия окончательного решения. Они ужинали на кухне, и Володя с возмущением рассказывал, что коллега с другой кафедры попросил его поставить зачёт своему племяннику, который ни разу за семестр даже не появился в лаборатории.
— И что ты? — спросила Оля.
— Конечно отказал, — ответил Володя, — в резкой форме.
— Ну и дурак. — Оля пожала плечами. — Тебе жалко, что ли? Может, он в какой–нибудь другой химии гений, а не в твоей органике?
— Бездельник он и лодырь, а не гений. — Володя зло блеснул глазами.
— Впрочем, — продолжала Оля все так же спокойно, — ты ведь и родному сыну не помог, что уж там — чужой племянник.
Внезапно Володя стукнул кулаком по столу. Брякнули приборы, и несколько капель борща багровыми кляксами шлёпнулись на скатерть.
Женя изумлённо посмотрела на Володю.
— Это ещё что такое? — спросила она.
— Извини, — сказал Володя своим обычным сдержанным тоном, — я просто устал от этих разговоров. Давайте я вам последний раз объясню, и мы больше никогда не будем об этом говорить.
— Ну хорошо, — согласилась Оля, — объясни. Если тебе есть что сказать нового.
Вот и всё, подумала Женя, вот он объяснит, и я скажу, что уезжаю.
Володя пожал плечами:
— Не знаю, нового или старого… вы просто послушайте. Я преподаю в университете. Это — моя работа, как у Жени — лечить детей. Если я буду считать, что не имеет никакого значения, кто поступает в университет или за что студенты получают зачёт, я не смогу преподавать. Дело даже не в том, что для того, чтобы Валера к нам поступил, нам пришлось бы не брать какого–то другого абитуриента, который лучше его, хотя для меня и этого достаточно. Просто если отметки, зачёты или поступление не связаны со знаниями, то не имеет смысла ни учиться, ни учить. Поставить зачёт по знакомству — значит оскорбить всех, кто нормально готовился к этому зачёту. Это значит признать, что все, чем я занимаюсь, какое–то надувательство, обман, фальшь. И мне надо немедленно уволиться, а лучше — пойти и утопиться.
— Это просто значит, что тебе дороже твоя работа, чем наш сын, — ответила Оля. — Вот и всё. Я, собственно, так и считала, ничего нового ты не сказал.
Володя снова пожал плечами, поднялся и вышел из кухни.
— Я его просила, — сказала Женя после долгой паузы, — ещё до того, как Валера отказался поступать в университет.