— Я тоже, — кивнула Оля, — так что у нас обеих не получилось.
Ну, вот сейчас, подумала Женя и, решительно вздохнув, начала:
— Знаешь, я хочу уехать из Энска, нечего мне тут делать. Меня вот в Грекополь зовут… вернуться… квартиру обещают.
Оля посмотрела куда–то в сторону и попросила:
— Не оставляй меня.
Один раз ты уже не дала мне уйти, с неожиданной злостью подумала Женя, а так у меня был бы свой ребёнок и свой муж.
— У тебя есть Володя, — сказала она.
— Я тоже должна тебе сказать одну вещь. — И Оля, перегнувшись через стол, шёпотом добавила: — У меня, наверное, рак.
Женя замерла:
— Где?
— Там. — Оля указала рукой куда–то под стол. — Опухоль яичника. Моя гинеколог обнаружила, почти случайно.
— А она уверена, что это рак?
— Нет, — покачала головой Оля, — но я почти уверена. У меня такое чувство, что я скоро умру.
— Не валяй дурака, — отрезала Женя. — Если это ранняя стадия, то тебя прооперируют и все будет хорошо. И к тому же, может, это вовсе доброкачественная опухоль.
— Я в это не верю, — сказала Оля, — но ты, главное, Володе не говори. И Валере не говори. И не уезжай.
И Женя осталась.
Через два года Женя убедится, что не ошиблась насчёт Валеры. Хотя на третьем году службы он перестанет злиться на родителей, но после дембеля так и не сможет придумать, зачем ему возвращаться в Энск. Если бы они жили в Грекополе, он бы приехал, но в Энск? Что он забыл там?
Борис оказался прав: никогда нельзя знать, когда вернёшься.
Валера пришлёт отцу телеграмму: «уезжаю москву зпт поступать инст физ тчк», а через месяц вдогонку другую, в одно слово: «поступил».
Месяц Володя будет ходить гордый, рассказывая всем, что его Валерка теперь учиться на физика в Москве. Потом придёт долгожданное письмо, и Володя поймёт: его сын стал студентом не института физики, а института физкультуры.
5
Спустя много лет, таким же дымным, жарким летом, в предсмертном бреду Ире будет казаться, что она снова в родительской квартире, на поскрипывающем бордовом диване, потная, уставшая, счастливая… размыкает объятия, открывает глаза, глядит поверх мужского плеча в окно — и вместо синего неба видит серую мглу и теряющийся в ней алый зрачок солнца.
А начиналось все в июне, дыма ещё не было, но карминовый столбик в термометре за окном уже поднялся выше цифры тридцать. В Москве всегда так жарко летом? — спрашивала Ира отца, и тот, торопливо допивая утренний кефир, бурчал в ответ что–то про рекордную жару и антициклон. Ты что, телевизор не смотришь, что ли? Ну да, точно, кивала Ира, с нетерпением ожидая, когда же, наконец, уйдут родители и можно будет выйти на балкон, достать запрятанную пачку «Явы» и сделать первую утреннюю затяжку.
Вот так она и стояла над знойной горячей столицей — худая, в цветастом халате на голое тело, с дымящейся сигаретой между длинными пальцами, копной не чёсанных с ночи светлых волос… красивая, молодая, семнадцатилетняя, вся в ожидании чудес, которые должно было принести ей первое московское лето.
Впрочем, Москва сама по себе была чудом, живой картинкой из телевизора, ожившей открыткой, точнее, открытками, которые вдруг оказались пригнанными друг к другу, разложенными одна к одной, словно карты в пасьянсе. Оказалось, Красная площадь и Большой театр совсем рядом, а до Большого Каменного моста, откуда так хорошо виден Кремль, надо было ещё идти и идти, глядя по дороге на старые торжественные здания, которые почему–то никогда не попадали в телеобъектив, а может, просто не запомнились Ире. И, конечно, чудом было метро — мозаики, колонны, барельефы…
В вестибюле Ира долго изучала схему, водила пальцем по карте, отслеживая пересадки… сегодня она впервые едет одна. На ней серое кримпленовое платье с огромными ромашками, новые мамины туфли на платформе, розовая, в цветах панама от солнца. Может, снять в метро? А куда деть? В руках держать глупо, в сумку — помнётся. Ира решает оставить все как есть, но в поезде снимает и начинает обмахиваться — жарко. Надевает только на выходе из метро и жалеет, что нет зеркальца — проверить, насколько красиво выбиваются из–под панамы светлые, густые волосы, от которых так жарко этим летом, но не стричь же их, правда?
Потом они спускаются вниз, и она понимает, что, когда вчера Валера сказал сходим на реку, искупаемся, он не шутил: набережная Москвы–реки заполнена людьми — полные женщины, суетливые дети, мужчины, прикрывшие головы газетой. Валера достаёт из сумки подстилку, с трудом находит свободное место, расстилает и вопросительно глядит на Иру:
— Ну чего ты? Раздевайся!
Она стягивает платье через голову (панама, конечно, падает), еле заметно поправляет верх от купальника на крошечной груди и садится. Валера складывает рядом брюки и рубашку, смотрит на девушку сверху, весь освещённый жарким солнцем, и Ира внезапно замирает так же, как замирала на Красной площади или у Большого театра: перед ней, над ней — ещё одна ожившая картинка, ещё одна музейная статуя. Широкие плечи, рельефный живот, мускулистые руки, длинные, крепкие ноги.
— Купаться пойдём? — говорит Валера.
— Купаться… — повторяет Ира растерянно.
Она обводит глазами берег: кабинок для переодевания нигде нет. Что же ей, так и идти домой в мокром купальнике? Надеть сверху платье и… — она так и представляет два небольших тёмных влажных пятна спереди и одно, побольше, сзади — и в таком виде идти по Москве?
— Нет, мне не хочется, — говорит она, — я лучше просто позагораю.
— Ну а я окунусь. — Валера пожимает плечами… пожимает широкими, сильными, будто высеченными из камня… Ира все ещё подбирает про себя эпитет, а он уже бежит к реке и с плеском врезается в воду, поднимает фонтан брызг и плывёт, ровно взмахивая руками и то и дело, словно профессиональный пловец, опуская голову в воду.
Ира поднимает панаму и водружает её поверх растрёпанных волос. Она распрямляет плечи и старается, как учила мама, выставить грудь вперёд — хотя чего уж там выставлять с её размерами?
Потом они сидят рядом, и мокрый Валера на глазах высыхает — стремительно, как все, что он делает. Он достаёт пачку «Космоса», Ира просит у него сигарету и с независимым видом выдыхает в жаркое, плотное небо струйку горького сизого дыма.
— А куда ты пойдёшь после института? — спрашивает она.
— Не знаю. — Валера пожимает плечами, для которых Ира так и не подобрала определения. — Я уже было договорился пойти в одну классную школу, да там разогнали всех.
— Как «разогнали»? — удивляется Ира.
— Обыкновенно. Прислали две комиссии, потом ещё четыре, потом ещё восемь. Уволили сначала директора, потом всех учителей. Ну или наоборот, я не помню уже.
— А как же дети?
— Детей пока оставили. — Валера криво усмехнулся. — Хотя они теперь, небось, сами разбегутся. Они туда со всего города ездили, это была специальная физико–математическая школа, для самых умных. Будущие академики и все такое.
— А почему же там всех… разогнали?
— Для того и разогнали, чтобы не были самые умные, — отвечает Валера. — Не понятно разве? Умные нынче не нужны, они не те мысли думают, вредные.
Ира хочет поинтересоваться, что значит «вредные мысли», но вместо этого просто кивает головой, мол, да, конечно, я все поняла, зачем я вообще такую глупость брякнула?
Потом Ира спросила, ходил ли Валера на конкурс балета, видел ли Надю Павлову, говорят, она потрясающе танцует, хотя ей всего пятнадцать! Нет, на балет Валера не ходил и даже по телевизору не смотрел, а вот Олимпиаду в августе точно будет смотреть, интересно, кто кого, мы американцев или они нас? Конечно мы! — уверенно говорит Ира, а Валера в ответ принимается рассказывать про Спасского и Фишера, которые вот–вот должны начать матч в Рейкьявике.
Неудивительно, что он так много знает о спорте, догадывается Ира, папа же говорил: он учится в Институте физкультуры. Интересно, зачем он туда поступил? Хотя с такой–то фигурой — конечно, только спортом и заниматься.
И она снова и снова рассматривает Валеру, будто он — ещё одна московская достопримечательность, и замечает про себя, что в его движениях есть что–то хищное, и даже думает: что–то волчье, но это Иру не пугает, скорее, нравится ей.
Через несколько часов они проголодаются, Ира снова наденет платье — да, можно было и искупаться: купальник бы сто раз высох, вот я дура! — Валера засунет в сумку подстилку, и они пойдут на запах шашлыка к прилавкам, где толпятся другие голодные граждане. Потом Ира будет объедать горячее мясо с шампура, и струйка бараньего сока оставит жирную дорожку на сером кримплене платья, Ира всплеснёт руками — ой, что теперь делать! — Валера предложит постирать прямо в реке, а Ира скажет, что лучше уж дома, с мылом, как следует, и тогда Валера поедет её провожать, поднимется с ней в квартиру, почти пустую после недавнего переезда, и там, когда Ира снимет платье, чтобы застирать его, все наконец и случится.
Только в Москве Валера по–настоящему понял, кем был его отец. Ему всегда казалось, что папа — неудачник, скучный преподаватель, сутками пропадающий на работе, вечно занятый проверкой курсовых и дипломов. Конечно, он любил его, но не уважал, не восхищался. В отце не было энергии, задора, риска… не было даже энтузиазма и страстной веры в науку, знакомой Валере по фильмам вроде «Девяти дней одного года». Даже не учёный — так, преподаватель, ничего интересного.
Но в первый год учёбы Валера обнаружил, что Москва полна бывшими отцовскими студентами. Откуда они узнали, что сын Владимира Николаевича учится в Институте физкультуры, Валера так и не понял: на прямые вопросы никто не отвечал, только пожимали плечами или отшучивались, мол, по радио передавали, ты что, не слышал?
Как правило, они оставляли сообщение на вахте общаги, обычно имя, адрес и время. Валера надевал свою лучшую рубашку, широкие клешеные брюки и отправлялся куда–нибудь в район метро «Университет» или, наоборот, в Сокольники, где его принимали как почётно