это сын моего любимого институтского научного руководителя, профессора Дымова, я вам о нем рассказывал.
Гости называют свои имена, выясняется, что большая часть работает с Буровским в одном институте или где–то ещё занимается химией; протягивая руку, они докладывают Валере о сфере своих научных интересов, решив, видимо, что он учёный, как и его отец. Только Витя, недавно говоривший с Милой про песню, молча стискивает Валерину кисть.
— А вы чем занимаетесь? — спрашивает Марик.
— Я — учитель физкультуры, — отвечает Валера, чуть дёрнув подбородком. Он думает, что это выглядит немного высокомерно, такой жест был бы уместен после слов «я — космонавт» или «я — академик», поэтому добавляет, пожав плечами: — В обычной школе, ничего такого.
— Как интересно! — восклицает Наташа, округлая и розовощёкая блондинка. — Я всегда хотела работать в школе!
— Это советская школа, — перебивает её Витя, — в ней слишком много лжи.
— Даже на физкультуре?
— Ну в партию–то все равно надо вступать, — отвечает Витя, затягиваясь.
Серый дым скрывает его лицо, и Валера не видит, улыбается ли он.
— Я пока не вступил, — говорит он, — но вообще–то в партию приходится вступать где бы ты ни работал.
— А я нигде официально не работаю, — сообщает Витя. — Я считаю, это единственный способ не участвовать в преступлениях этой безбожной власти.
— А хлеб в булочной ты тоже не покупаешь? — спрашивает Буровский.
— При чем тут хлеб?
— А он такой дешёвый, потому что большевики ограбили крестьянство и продолжают грабить сегодня.
— Ну в любом случае я не покупаю хлеб, — отвечает Витя, — мне его обычно приносят другие люди.
— Ты так живёшь, просто потому, что у тебя нет детей, — говорит Мила.
— Если бы у меня были дети, — возражает Витя, — Бог бы дал мне денег и на них. Но вообще–то тот, кто в самом деле хочет идти путём праведника, должен уметь отказываться от всего лишнего. В том числе — от детей.
— И от женщин? — спрашивает Наташа, и её щеки из розовых становятся алыми.
— И от женщин, — твёрдо говорит Витя. — Если есть стремление к подлинной жизни, от всего можно отказаться.
Валера пожимает плечами: его жизнь и так достаточно подлинная и отказываться ни от чего он не собирается. Он забудет Витины слова и вспомнит их только через полгода — внезапно и неожиданно для самого себя.
В те выходные Андрейка, как всегда, будет у тёти Жени, и Валера с Ирой останутся дома вдвоём. Проснувшись, Валера увидит, что жены нет в кровати; окликнув её и не услышав ответа, он встанет и, выйдя на кухню, увидит Иру: она будет сидеть за столом, уронив голову на скрещённые руки. Валера поцелует её в трогательно выступающий на худой шее позвонок и уже было скользнёт рукой к груди, но тут Ира встряхнёт головой, сбрасывая его поцелуй, как назойливого слепня, и, обернувшись, посмотрит на него красными, сухими глазами.
— Что случилось? — спросит Валера, а она ответит незнакомым голосом, чужим и дрожащим:
— Ничего. Разумеется, ничего не случилось. Все как всегда. Ты даже не замечаешь, что я за эти два года постарела на десять лет!
— Ну что ты! — Валера попытается её обнять, но Ира ударит его в грудь крепко сжатым худым кулаком:
— Ты мне ни одной новой вещи не купил за все это время! Я так и хожу в обносках! А от тебя — никакой благодарности, ты меня только лапать горазд! А ты даже не представляешь, от чего я ради тебя отказалась!
И вот тут–то Валера и скажет: ну, если любишь — от всего можно отказаться! — скажет даже быстрее, чем поймёт, что переиначивает вроде бы давно позабытые Витины слова. Услышав это, Ира застынет, и Валера сразу пожалеет о своих словах — ещё до того, как Ира разрыдается.
Пройдёт ещё месяц, прежде чем она заведёт себе первого любовника, и полгода до того, как уйдёт от мужа. Но Валера всегда будет помнить: их развод начался тем самым воскресным утром, начался со слов «от всего можно отказаться».
Будильник, как всегда, звонит в семь. По привычке Валера тянет руку к изголовью, где должна быть тумбочка, — рука проваливается в пустоту и уже у самого пола прерывает механическую трель. Ну да, опять забыл, что спит не в своей кровати, а на кухне, на раскладушке.
Валера включает электрическую плиту — пусть нагреется — и идёт в душ. Хорошо, что Алла не встаёт так рано, можно спокойно ходить по квартире в одних трусах, как привык, а иначе было бы неловко: вдруг подумает, что он хочет её соблазнить?
Валера горько усмехается: Ира оставила его полгода назад, и он даже ни разу не подкатывал к другим девушкам. Живёт в полном воздержании, прям как в армии.
Валера быстро одевается, ставит на плиту сковородку, разбивает два яйца. Вот и завтрак — дёшево и сердито. А пообедает, как всегда, в школе.
Ставит грязную тарелку в раковину, заливает водой… думает: помою вечером, хотя, конечно, знает: когда вернётся, все уже будет вымыто.
Алла вообще сразу навела в доме порядок. То есть Валере казалось, что у него и так был порядок, но выяснилось, что мужской и женский порядок различаются, как инь и ян.
Про инь и ян Валера прочитал в очередной машинописи, которую дал ему Буровский: приезжая из своего Чертанова, он каждый раз привозил несколько папок с самиздатом; в этот раз вместо привычных и уже поднадоевших книг о сталинских репрессиях он принёс полученную от розовощёкой Наташи темно–синюю папку с несколькими ксероксами и слепой копией переведённой с английского книги про восточную мистику, которую Валера полистал в первый вечер, а потом задвинул в дальний угол стола… впрочем, кое–что ему запомнилось. Как минимум он узнал новые слова: вот, скажем, инь и ян.
Валера входит в школьный двор, весь усыпанный оранжевыми и жёлтыми листьями. Наверное, золотая осень — самое любимое время года в Москве, этом бессмысленном городе без моря. Иногда Валера спрашивал себя: почему я не уезжаю в Грекополь? Там наверняка тоже нужны учителя физкультуры. Но на самом деле он знал ответ: слишком много друзей живёт в Москве, вряд ли в провинциальном южном городе можно найти им замену.
Валера взбегает на крыльцо — осеннее солнце косыми лучами пробивается сквозь ало–жёлтую листву — и останавливается за несколько ступеней до конца площадки: на вершине лестницы возвышается Александра Петровна Воронцова — несокрушимая, словно дозорная башня.
— Добрый день, Александра Петровна, — здоровается Валера.
Он делает ещё один шаг ей навстречу. Ноги предательски дрожат, будто он — школьник, опаздывающий на первый урок.
— Здравствуйте, Валерий Владимирович, — отвечает Воронцова. — Вчера ведь вы опять не были на собрании?
— Так я же не член партии, — пытается улыбнуться Валера, — разве я должен?..
Серые глаза Воронцовой, увеличенные линзами очков, смотрят на него сверху холодно и прозрачно:
— Должны, конечно. Это общее собрание. Вы ведёте себя вызывающе и неуважительно, постоянно прогуливая общественно значимые мероприятия, поэтому мы решили поручить вам к следующему разу подготовить доклад о международном положении.
Он поднимается ещё на ступень — теперь они стоят почти вровень. Он видит, как луч солнца на мгновение вспыхивает в стёклах очков, словно Воронцова подмигнула ему.
— Боюсь, я опять не смогу прийти, — говорит Валера, — у меня очень много работы. Надо изучить новые методические указания, вы же понимаете? Нормативы, все такое…
Воронцова уже не смотрит на него; задрав тройной подбородок, она озирает окрестности, выискивая новую жертву. Валера проскакивает в дверь за её спиной.
По дороге в спортзал Валера заходит в учительскую поздороваться с коллегами. Ему нравится, что он работает в хорошей английской спецшколе, и, хотя дети иногда попадаются излишне заносчивые, Валера рад, что на перемене всегда может перекинуться с другими учителями парой слов про последний фильм Тарковского, обменяться впечатлениями от выставки на Малой Грузинской или обсудить то, как Давид Тухманов использует на своей модной пластинке стихи полузапретных Волошина и Ахматовой. Сегодня Валера пришёл рано — в учительской только «англичанин» Константин Миронович Грановский, один из немногих мужчин в школе.
Они здороваются, и Грановский говорит:
— Давно хотел вас спросить, Валерий Владимирович, как вам «Дом на набережной»?
Роман Трифонова про расположенный напротив Кремля Дом правительства вышел ещё в январе, номер «Дружбы народов» был нарасхват, и многие прочитали его только недавно. Валере, впрочем, ещё в марте принесли ксерокс, так что сейчас он уже успел немного его подзабыть.
— Хорошая книжка, — говорит он, — но вы же сами понимаете, в этой теме есть писатели и посильнее.
— Вот–вот, — кивает Грановский, — я то же самое сказал. Но тот факт, что это напечатали… по–моему, это положительная тенденция. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Валера тоже кивает. Конечно, интеллигентные люди понимают друг друга без слов.
Во время уроков Валера нет–нет да вспоминает: Алла уезжает завтра. Всё–таки за три недели он привык к ней, хотя и соскучился без Андрейки.
Она позвонила в тот самый вечер, когда Буровский принёс от Наташи папку с переводным самиздатом. Они пили водку и говорили о Солженицыне.
— Жить не по лжи — прекрасный лозунг, — объяснял Буровский, — но он никогда не будет работать. Это не цель, а попытка самоутешения. Мы все знаем, что бывает ложь во спасение, значит, можно жить и по лжи, и не по лжи. Главное — знать для чего ты живёшь, а потом уже решать — как. А если человек не знает «зачем?», то никакому «не по лжи» он следовать не будет. Все это — в пользу бедных, хотя, конечно, очень привлекательно.
Валера хотел возразить, что если «зачем?» требует лгать, то это какое–то странное «зачем?», но тут как раз зазвонил телефон, и, услышав в трубке незнакомый женский голос, Валера не сразу сообразил, что говорит с вдовой своего дяди. Алла собиралась в Москву и спрашивала Валеру, может ли она у него остановиться. Валера ответил «конечно», а наутро ругал себя: зачем мне в доме посторонняя женщина? Я даже не помню её толком: виделись–то всего один раз, на проводах в армию. Кажется, она была намного моложе дяди Бориса, а юная девушка и старик всегда вызывали в памяти картину «Неравный брак», где богатый седой сановник с прямой спиной покровительственно смотрит на невесту, с трудом держащую в руках горящую свечу. Впрочем, сообразил Валера, вышедший из лагеря дядя был гол как сокол, поэтому вряд ли Алла польстилась на его деньги.