— Светает, — говорит он, — как жаль.
— Я люблю рассвет, — говорит Алла, — моё бурятское имя Алтантуя, Золотая Заря.
— Мне жаль, что ты уезжаешь, — говорит Валера.
— Это хорошо, что я уезжаю, — отвечает Алла, — так я останусь для тебя загадкой, а у меня просто своя жизнь, и в ней свой смысл, о котором ты ничего не знаешь. Сегодня в моей жизни случился ты, но случился ненадолго. Я кажусь тебе таинственной и загадочной, и ты готов влюбиться в меня, но если бы ты узнал обо мне больше, то увидел бы, что я обычная, такая же, как все.
— Ты рассказываешь то, чего я ни от кого не слышал.
— Я читала хорошие книги, и у меня были хорошие учителя, — отвечает Алла и, помолчав, добавляет: — Поэтому я могу помочь тебе.
Он целует её в губы — и в этот момент на кухне звонит будильник.
После уроков Грановский заглянул в Валерину подсобку.
— Есть минутка, Валерий Владимирович?
— Конечно! — Валера снял с шеи свисток и повесил в шкафчик.
— Я по поводу вашего доклада на собрании… на той неделе.
Валера посмотрел на Грановского с изумлением:
— Я не собираюсь туда идти.
Тяжело вздохнув, Грановский опустился на скамейку.
— Послушайте, Валера, — начал он, — я вам скажу как человек старше и опытней вас. Вы неправильно себя ведёте. Нельзя противопоставлять себя всему коллективу, да ещё так вызывающе. В конце концов, мы все отчитываемся о посещаемости всех эти бессмысленных мероприятий…
— Пусть поставят за меня крестик, — ответил Валера.
— То есть вы лично не хотите врать, но предлагаете это делать другим людям? — спросил Грановский. — Так сказать, взять на себя ваш грех?
Не спавший этой ночью Валера вдруг услышал голос Аллы, повторявший вчерашнее «в любой битве страдает слишком много невинных», и звуки этого голоса выбросили из головы и Грановского, и будущее собрание.
— Так что, Валера, не валяйте дурака. Приготовьте доклад, расскажите нам про визит Каддафи к Бокассе или ещё про что–нибудь, а лучше — просто вступайте в партию, будьте как все.
— То же самое мне говорил мой тесть, — вспомнил Валера, — точнее, бывший тесть, хотя это и неважно.
— Похоже, ваш бывший тесть умный человек, — сказал Грановский, вставая. — Подумайте над его словами и сделайте правильный выбор… — На пороге подсобки он ещё раз обернулся и добавил с улыбкой: — Если вы понимаете, что я имею в виду.
Квартира непривычно пуста. Её чистота ещё хранит память об Алле, но Валера знает: день за днём эта память будет стираться. Раскладушка убрана в коридор, кровать застелена, на кухонном столе — связка ключей и раскрытая темно–синяя папка. Валера садится и переворачивает листки, почти не глядя на них. Похоже на сборник упражнений по гимнастике, думает он.
Звонит телефон.
Может, Алла? — думает Валера, хотя знает: её поезд ушёл три часа назад.
— Валера, привет! — Он даже не сразу узнает голос тестя. — Ирка тебе не звонила?
— На прошлой неделе, кажется, — отвечает Валера. — А что, опять сбежала куда–то?
Игорь вздыхает:
— Да, уже два дня ни слуху ни духу.
— Не волнуйтесь, Игорь Станиславович, — успокаивает Валера, — найдётся, как в прошлый раз, где–нибудь в Сочи…
— Да звонил я уже в Сочи!
— Ну, не в Сочи, так в Коктебеле. — Валера старается говорить спокойно. — Это же не первый раз она так… чудит.
— Как мы её с Дашей упустили, ума не приложу, — снова вздыхает Игорь Станиславович. — Такая была хорошая девочка, а выросла какая–то бл…ь, прости за грубое слово.
«Ничего страшного», хочет сказать Валера, но, спохватившись, говорит:
— Ну зачем вы так, Игорь Станиславович, — и вдруг неожиданно для самого себя выпаливает: — А я увольняюсь из школы.
— Вот те на! — В голосе тестя — искреннее изумление. — Тебе же так нравилась твоя работа!
— Хорошая работа, — соглашается Валера, — но вот помните, вы мне говорили, что за моё чистоплюйство отдуваются другие люди? Я этот разговор хорошо запомнил.
— Валер, ну я же ровно в другом смысле! — возмущается Игорь Станиславович. — Ты меня не понял, что ли?
— Конечно, я вас понял, Игорь Станиславович, — отвечает Валера, продолжая листать папку, — но я вот решил ровно в этом смысле.
Пожалуй, стоит в этом разобраться, думает он, рассматривая схематичные изображения человеческих тел, с трудом различимые на слабомксероксе.
— И чем же ты будешь заниматься? — спрашивает Игорь Станиславович.
— Что–нибудь придумаю, — отвечает Валера, — пока не знаю ещё.
Но на самом деле, он уже знает, только не может выразить своё знание словами.
6
Женя не слышала этот смех уже много лет, но теперь, переливчатый и журчащий, он то и дело вспыхивал резкими, высокими нотами, словно позаимствованными у тёти Маши. Но все равно это был Олин смех — тот самый, который Женя услышала, едва войдя в квартиру… в тот день, когда Володя впервые пришёл к ним, давным–давно, двадцать пять, нет, двадцать шесть лет назад.
Казалось, Оля навсегда утратила свой смех после рождения Валерки, но вот она рассмеялась один раз, потом другой, снова и снова. Что её так насмешило? — подумала Женя. Неужели анекдот, который рассказал Костя?
Костя Мищенко был белобрысый, невысокий, улыбчивый. Очки придавали ему сходство с Шуриком из «Кавказской пленницы», а розовые круглые уши, торчащие по бокам головы, делали трогательным, будто пластмассовая зверюшка из детского магазина. Он учился на четвёртом курсе и собирался писать диплом у Владимира Николаевича и потому часто заходил к нему в гости по вечерам — не то обсудить будущую тему, не то утолить студенческий голод нажористым профессорским ужином. Иногда Володя доставал круглый, мерцающий множеством граней графин со спиртовой настойкой. После первой же рюмки Костя краснел и смешные уши вспыхивали, словно кто–то оттаскал его за них, как в далёком послевоенном детстве. В такие минуты он не знал, о чем говорить, и потому принимался натужно, неумело шутить или рассказывал анекдоты, мучительно подбирая приличные, избегая политических тем и боясь затронуть даже Хрущёва, давно уже отчалившего со страниц газет и учебников. Чукчи оказались последним его пристанищем, хотя анекдоты про них были неумными и неумелыми, а Жене вдобавок казалось пошлым и неправильным рассказывать анекдоты про национальности, будь то чукчи, евреи или грузины. Она отлично помнила: несколько лет назад у Володи был аспирант с Чукотки, нормальный парень, даже и поумнее Кости, если присмотреться.
Ну а Оле анекдот показался смешным, и вот она рассмеялась, легко и переливисто, как когда–то. Володя только раздвинул уголки губ, и едва заметные морщинки разбежались по скулам.
— Смешно, — сказал он ровным голосом, — хотя, конечно, несправедливо. У меня вот лет пять назад был аспирант…
Теперь улыбнулась Женя; когда им с Володей приходили в голову одни и те же мысли, она всегда думала, что не зря всю жизнь прожила рядом с ним: никогда она не встречала человека ближе. Всего один раз они не сошлись во мнениях — из–за Валерки, семь лет назад, но, может быть, Володя и был прав, вроде Валера в Москве и пишет, что все у него хорошо: институт закончил, женился…
— Не занудствуй, — сказала Оля и надула губки позабытой гримаской, отрепетированной ещё четверть века назад, — в самом деле ведь смешно. — И она снова хихикнула.
Костя выскочил Жене навстречу, тяжёлая дверь подъезда хлопнула за его спиной, и малиново–розовая краска разлилась по щекам, словно звуковая волна от хлопка визуализировалась на его лице нелепым румянцем.
— Здрасьте, Евгения Александровна, — буркнул он и поспешил прочь, не дожидаясь ответного приветствия.
Стоя на ступеньках подъезда, Женя долго смотрела ему вслед: на побелённой снегом мостовой их следы переплетались, как две пунктирные линии, проведённые дрожащей — вероятно, от смущения — рукой. Костя удалялся поспешным, торопливым шагом, и по спине его было видно, что он изо всех сил старается не оглянуться, опасаясь увидеть её, Женю, глядящую ему вслед. Когда он исчез в арке двора, Женя вошла в подъезд и поднялась на третий этаж, стараясь не думать, что означает эта неожиданная встреча.
Сегодня утром Оля позвонила ей в поликлинику. Она получила телеграмму из Москвы, от одной из старых подруг тёти Маши, которая ещё помнила, что у той где–то есть дочь.
— Пишет, что мама больна, — сказала Оля, — сильно больна.
Голос её почти не дрожал, но что–то в нем было, что заставило Женю отпроситься после обеда с работы и поехать к сестре. Перед тем как уйти из поликлиники, она позвонила, но Оля не сняла трубку. Наверное, вышла в магазин, подумала Женя и усомнилась: может, и зря я так переполошилась? — но главврач уже отпустил, и было бы глупо возвращаться в свой кабинет: её больных все равно перенаправили к Ритке на третий этаж.
Женя открыла дверь своим ключом, крикнула: эй, это я! — и, не дождавшись ответа, повесила на вешалку тяжёлое, влажное пальто, сняла разбухшие сапоги и пошла в комнату.
Оля выскочила ей навстречу, точь–в–точь как Костя десять минут назад. От неё пахло детским мылом, распаренным женским телом и ещё каким–то трудно уловимым, почти незнакомым сладким запахом. Оля стояла на пороге ванной, окружённая облаком свежего тумана, вырывающегося в коридор, в блёкло–голубом, в крупных цветах халате, распахнутом, накинутом на голое тело.
— Ой! — сказала она, увидев Женю, и запахнулась медленным, томным жестом. — А потом рассмеялась тем самым, переливчатым смехом. — Ты меня напугала, — сказала она, улыбаясь. — Я вот в душ сходила, а тут — ты…
Женя стояла перед ней с растрёпанными, как всегда, волосами, в темно–синем кримпленовом платье, в чесучих шерстяных рейтузах, в сношенных гостевых тапках. Внезапно ей стало жарко, пот выступил под мышками, тонкой струйкой спустился по спине.
— Костя, — шёпотом сказала она. — Костя был у тебя.
Женя думала, что Оля начнёт запираться, как когда–то в детстве, передёрнет плечами, скажет: