Однажды светлым весенним днём, в ту пору, когда снег только сошёл, а на деревьях то тут, то там раскрываются светло–зелёные почки, Женя зашла во двор бывшего монастыря. Ей нравилось думать о монашках, когда–то живших здесь, их судьба чем–то была близка Жене. Возможно, эта близость возникала потому, что они, как и Женя, заранее отказались от своей семьи и своих детей, заживо заточив себя ради любви? Но, в отличие от неё, у монашек не было сомнений в ответной Божественной любви, а Женя так и не знала, любил ли её хоть когда–нибудь Володя.
Не спеша Женя вышла к вратам небольшого красно–белого Успенского храма и с изумлением поняла, что хочет войти внутрь. Женя не ходила в церковь ни в Куйбышеве, ни в Грекополе, ни в Энске; дома они никогда не отмечали ни Пасху, ни Рождество, ни Троицу… но почему–то сегодня, ясным весенним днём, Женя не могла противиться.
Она толкнула дверь и вступила в церковный полумрак. Было тихо и пусто, Женя прошла к алтарю и вспомнила, что когда–то считала: в церковь ходят только старые, ещё дореволюционные люди, а вот теперь она сама вполне старая, хоть и не дореволюционная, но всё–таки довоенная.
Женя оглянулась: она по–прежнему была одна, и почему–то это радовало её. Хорошо, что меня никто не видит, подумала Женя и опустилась перед алтарём на колени. А дальше что? — спросила она себя, и тут же с губ сами сорвались слова: Богородице Дево, радуйся, Благодатная Марие, Господь с Тобою; благословенна Ты в жёнах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родила еси душ наших… Откуда же я все это знаю? — удивляется Женя. Неужели просто прочитала у Толстого или ещё в каком–нибудь классическом русском романе?
Нет, при чем тут Толстой? Наверно, всё–таки давным–давно, ещё задолго до войны, бабушка брала меня с собой в церковь, и я запомнила эту молитву. Бабушка Марина, папина мама, которую я совсем не помню, наверняка была верующей. А может, она даже крестила меня тайком от родителей? — думает Женя, и от этой мысли птенец в её груди благодарно затихает, словно наконец вернулся в родное гнездо.
Когда Валерка был маленький, Женя всегда помнила, что он не был её сыном. Но для Андрея — Андрейки, Андрюши — она стала бабушкой. Тем более что настоящей своей бабушки мальчик никогда не видел: Валера не собирался ехать в Энск. Он говорил: если уж ехать куда–то, то в Грекополь, там море, там хорошо… вот поднакопим денег и съездим с Андрюшей в отпуск! — но денег накопить никак не удавалось, и потому каждое лето они проводили в Москве. Женя гуляла с Андрейкой по большому парку у метро «Проспект Вернадского», гуляла и радовалась: так здорово, когда в десяти минутах от дома зелень и свежий воздух!
Спустя много лет, соблазняемый ностальгией, Андрей зайдёт в парк, сохранивший название «Парк 50-летия Октября», словно в память о советском детстве целого поколения мальчишек и девчонок. Боюсь, подумает Андрей, сегодняшним детям это название кажется бессмысленным: октябрь бывает каждый год, как может быть — «пятидесятилетие Октября»? А что с большой буквы, так никто и не заметит, подумают — написали в подражание Америке: в английском–то все месяцы с большой буквы.
Он увидит, что молодые люди, гуляющие в парке, прямо из горлышка пьют «Клинское» и «Балтику», и подумает, что в годы его детства их назвали бы алкашами. Потом он найдёт закрытый от посторонних глаз уголок, сядет на влажную, распаренную землю и будет заторможенно смотреть, как солнце пробивается сквозь изумрудную листву, как трава полыхает яркой краткосрочной зеленью, обречённой выгореть от загазованного московского воздуха.
Андрей так и не поймёт, словил ли он трепет узнавания, догнал ли, подобно герою не читанного им Пруста, утраченное время, но зато внезапно перед его глазами возникнет позабытая сцена из детства, яркая и отчётливая, хотя вовсе не связанная с этим парком.
Обычно папа будил его, чтобы отвести в детский сад, но в тот день Андрей проснулся сам. В папиной кровати было пусто, и он, вдев ноги в тапки, пошёл на кухню. Наверное, дело было поздней весной: утреннее солнце ярко освещало кухню, так что даже по оконной стене плясали зайчики, отразившиеся не то от кастрюль, не то от стенного зеркала. По меркам семидесятых кухня была огромной — между обеденным столом и плитой было метра два, так что Валере приходилось вставать, чтобы выключить закипавший чайник.
Сейчас на этих двух метрах был расстелен коврик, а на нем стоял на голове папа. Как обычно, по утрам на нем были только тренировочные штаны, и маленький Андрей хорошо видел напряжённые мышцы пресса. Папины ноги были вытянуты к потолку, руки сцеплены за головой, борода опрокинулась на лицо, почти дотягиваясь до носа. Длинные волосы разлетелись по коврику, словно тонкие лепестки огромного цветка, из которого папа вырастал гигантской перевёрнутой Дюймовочкой или огромной ракетой, готовой к запуску в космос.
Спустя много лет, вспомнив в парке эту картину, Андрей подумает: это же фаллический символ! — и некоторое время будет размышлять, можно ли считать этот случай первичной сценой, — в прошлом месяце он сдал в один из модных глянцевых журналов статью про Лакана и все никак не может отойти от психоаналитических ассоциаций, которые даже ему самому кажутся пошловатыми и устаревшими.
К счастью, тем майским утром Андрей ничего не знал даже о Фрейде, не говоря уже о Лакане, поэтому только прошептал зачарованно: «Ух ты!», и папа сразу перевернулся, встал на ноги и сказал: что–то ты рано сегодня, брат! — после чего отправился готовить глазунью, а Андрей ещё долго гордился, что его папа умеет стоять на голове, хотя осмотрительно не рассказывал об этом ребятам в детсаду: все равно бы никто не поверил!
Через несколько лет Андрей пошёл в школу, и никому не говорил об этом уже по другой причине: он перестал удивляться. К тому же выяснилось, что папа умеет не только стоять на голове, но может, поджав ноги к груди, удержать равновесие на руках, да и вообще может принимать самые необычные позы — асаны, — названные в честь животных и индийских богов. В глубине души мальчик считал, что все родители именно так проводят время по утрам, до тех пор пока не принёс домой дневник с записью: хулиганил на уроке физкультуры.
— Я не хулиганил, папа! — оправдывался он. — Я только хотел показать им «собаку мордой вниз»!
Валера расписался в дневнике: мол, с замечанием ознакомлен, приму меры — и задумчиво поглядел на сына.
— Ты вообще знаешь, Андрюш, что про йогу не надо рассказывать профанам? — спросил он. («Кто такие?..» — начал мальчик.) — Ну то есть непосвящённым. Тем, кто не собирается её изучать. Короче, не надо об этом говорить в школе. У них своя физкультура, у нас — своя.
Андрей кивнул.
Это был первый урок конспирации в его жизни.
В многочисленных интервью, которые Валера давал в пору своей славы, он охотно рассказывал историю своей первой подпольной группы, но ни интервьюеры, ни ученики, ни даже Андрей не знали, что случилось с ним снежной зимней ночью февраля 1977 года…
Валера не соврал Игорю: после отъезда Аллы он в самом деле уволился из школы. Он знал, что в городе крепкий мужик всегда найдёт работу — как говорится, волка ноги кормят. И действительно, через неделю он устроился грузчиком на полставки в соседний магазин. Валера таскал огромные фляги с ещё неразбавленной сметаной, разгружал грузовики, привозившие картофель и капусту с матвеевской овощебазы, и развешивал на крюках в холодильнике замороженные мясные туши, невиданные в стране повального дефицита.
Уложив сына, Валера перелистывал на кухне желтоватые страницы, вчитываясь в тусклые — четвёртая копия — буквы. По утрам он стал подниматься на два часа раньше, чтобы выполнить ежедневный набор новых упражнений да ещё и оставить время для медитации, которая никак ему не давалась. Узнав об этом, Буровский посоветовал Валере поговорить с Наташей — из всех его знакомых она дольше всех увлекалась эзотерическим самиздатом.
Наташа была мать–одиночка, вдвоём с десятилетней Зоей она жила в однокомнатной у метро «Калужская». Валера захватил с собой бутылку грузинского вина, полкило российского сыра, палку финского сервелата и — венец всего! — свежую говяжью вырезку. Все это было побочным результатом работы в магазине, неписаной ежедневной премией, которой Валера частенько пренебрегал. Когда он выложил на кухонный стол принесённые им дары, привычный розовый цвет Наташиных щёк сменился малиновым — она вообще легко краснела, и, глядя, как девушка прикрывает пухлыми ладошками внезапную улыбку, Валера понял, что у него будет ещё много возможностей увидеть её румянец.
Той зимой они встречались несколько раз в неделю — вопреки обещаниям Буровского познания Наташи были невелики, но зато у неё был весь базовый набор самиздатовской эзотерики, от самоучителей по йоге до переводов Рамачараки, Ошо, Гурджиева и Блаватской. Вскоре Валера познакомился с Наташиными друзьями, как и он сам, подрабатывавшими на случайных работах. Новые знакомые принесли новую музыку и новый облик: вместо катушек Окуджавы и Визбора на полках у Валеры появились поскрипывающие записи «Битлз» и «Роллинг Стоунз», а к Новому году Валера отрастил длинную бороду и забрал волосы в конский хвост, отчего стал похож на рок–звезду, восточного гуру или главного героя рок–оперы «Джизус Крайст Суперстар».
Валера сразу понял, что Наташины друзья прочли в десятки раз больше книг, чем он. Они без запинки объясняли, чем отличается хатха–йога от раджа–йоги, и могли часами спорить об Атлантиде или о влиянии индийской философии на раннее христианство, но в том, что касалось физических упражнений, они были совершенно беспомощны. Обычная утренняя зарядка требовала от них предельного напряжения всех моральных и физических сил, неудивительно, что даже простейшие асаны они выполняли с трудом, отдуваясь и пыхтя.
В конце 1976‑го Валера, чередуя упражнения и медитацию, практиковался по пять–шесть часов в день и понемногу стал ощущать в теле новую, необычную лёгкость, которую не давали старые физические нагрузки. Он научился удерживать концентрацию и знал наизусть дюжину мантр, но мистические состояния духа, о которых он так много читал в полустёршихся машинописных копиях, так и не приходили к нему. Временами Валере казалось, что его усилия пропадут впустую — он навсегда останется обычным крепким парнем с дипломом Института физкультуры и неоправданными амбициями йога, но потом на смену отчаянию приходили злость и азарт. Они только подстёгивали Валеру, и после Нового года он увеличил время ежедневной медитации на час, а физических упражнений — на полтора.