Учитель Дымов — страница 29 из 59

— Я верю, что рано или поздно у меня все получится, — однажды сказал он Наташе.

Поздним январским вечером они сидели на её маленькой кухне, через тонкую стену слабо доносилось сонное Зоино сопение. Наташа вздохнула.

— А у меня ничего не получается, — сказала она. — Хотела актрисой стать, поступала во ВГИК пять раз — не приняли, Зойкин отец меня бросил, Витя вот тоже уехал куда–то… в Сибирь. Все потому, что я — жирная корова и даже голодать я не могу себя заставить.

— Зачем тебе голодать? — спросил Валера. — Если хочешь похудеть, лучше бегать по утрам, вон, у тебя лес рядом. Хотя, по–моему, ты и так красивая женщина.

Наташа ожидаемо зарделась.

— Да нет, при чем тут бегать, — сказала она, — учёные же установили, что голодание — вообще лучшее лекарство.

— От чего лекарство? — спросил Валера.

— От всего, — обиженно ответила Наташа. — Что ты, в самом деле, придуриваешься? Ты что, Брэгга не читал?

Валера покачал головой, и через пять минут Наташа принесла очередную папку — на этот раз зелёную, — в которой лежал самиздатовский перевод «Чуда голодания». Валера прочёл книгу за одну ночь и уже на следующей неделе попробовал сначала суточное, а потом и тридцатишестичасовое голодание. Утром второго дня во время медитации ему впервые показалось, что он парит в воздухе. Чувство было непривычным и кратковременным, и потому Валера решил попробовать десятидневный пост.

Огромные хлопья летели вниз из чёрной выси. Невидимые в непроницаемой небесной тьме, они на несколько мгновений появлялись в жёлтых конусах фонарного света, а потом опять исчезали, поглощённые огромными бесформенными сугробами или слившиеся с заснеженной дорогой, скрипящей под подмётками прохудившихся зимних ботинок. Поднимавшийся от земли холод, от которого не спасали даже две пары шерстяных носков, щекотал стопы, и поэтому Валера шёл быстро, так что ещё немного — и он бы уже побежал. Через несколько десятилетий именно этот способ физической нагрузки будет считаться самым здоровым, оставив позади «бег от инфаркта», джоггинг и велотренажёры, но сейчас Валеру подгоняет ночной февральский холод, обострённый восьмидневным голодом.

Конечно, думает Валера, надо было остаться дома. Позвонить Наташке, извиниться и никуда не ходить. А то вот ведь как получилось, сидели как обычно, разговаривали то про всякую ерунду, то про Андрейку с Зоей, то про Витю с Иркой и не заметили даже, что уже полвторого, метро закрылось, на такси жалко денег, а ведь до дома всего час быстрым шагом, считай, приятная прогулка, почему бы не пойти, тем более что Наташка так смотрит, краснеет и вздыхает, что если оставаться, то придётся в самом деле оставаться, а Валера откуда–то знает, что вот этого–то сейчас совсем не надо, не для того он голодал целую неделю. Так что короткое прощание, тесная прихожая, модное двубортное пальто, прохудившиеся кожаные ботинки — и вперёд! Нормальная должна была получиться прогулка, если бы не было, конечно, так холодно.

А ведь это не холод, думает Валера, это — голод. Обычно я ведь зимой не мёрзну, а сейчас — прямо дрожь пробирает. Да и то, что почти до двух ночи засиделись, — это тоже неспроста, значит, что–то происходит с темпоральным чувством, время то есть то сжимается, как пружина, то тянется, как резиновый жгут. Кажется, я иду уже целый час, а не прошёл даже половины дороги. Но зато понимаешь, как устроено время… примерно как мышца — растягивается и сжимается, этим и производит работу… работу чего? Наверно, работу всего пространства. Пространство — тело, а время — мышца, приводящее его в движение. Все очень просто.

Ветер заставляет кружиться не долетевшие до земли хлопья, и в свете фонаря они носятся туда–сюда, словно огромные молекулы в космическом броуновском движении. Валера вспоминает школьную физику и улыбается. Папа бы порадовался, что я ещё не все забыл, да. Хотя зачем мне физика и химия, мне нужна метафизика и алхимия, подлинные, настоящие науки о человеке. Этот летящий снег, он ведь не как гигантские молекулы, он как люди, как все мы. Нас тоже носит ветром истории… или нет, ветром наших желаний и страстей, что не даёт нам ни пристать к земле, ни взлететь к небесам.

Люди — те же молекулы! В хаотическом движении они образуют единую общность — Игорь, Ира, Алла, Наташа, Витя, Буровский — вот такой космический хоровод моей жизни. И, конечно, мама, и папа, и тётя Женя, и Андрей — мы все связаны друг с другом и не можем расцепиться, а в конце концов упадём вниз, сольёмся с землёй, исчезнем.

Но на самом деле — нет, мы останемся частью бесконечного круговорота. Как снежинки растворяются в сугробе, чтоб вместе с ним растаять весной и снова вознестись к небесам, превратившись в пар, так и мы будем вечно падать, распадаться и опять возгоняться ввысь.

На мгновение Валере кажется, что он действительно взлетает над землёй, словно подхваченный вертикальным порывом ветра. С космических высот он видит светящуюся пунктиром фонарей натянутую нитку улицы Обручева, видит перекрёстки, вышитые крестиками на белой, снежной ткани города, видит ползущие огни редких машин, видит одиноких чёрных муравьёв — замёрзших прохожих, спешащих по домам. Один из них — он сам, неподвижно стоящий, запрокинув голову в чёрную непроницаемую небесную высь, откуда на него смотрит его собственный, отделившийся от тела взгляд.

Теперь Валера понимает Витины слова: от всего можно отказаться — это значит не только от женщины или ребёнка, это значит — можно отказаться от собственного тела, от туловища, головы, рук и ног. Можно взлететь ввысь, свободно и независимо, отказавшись от земного притяжения, отказавшись от еды, отказавшись даже от себя самого.

Это и есть путь аскезы, думает Валера. Воздержание, пост и отказ. Аскету не нужно ничего, кроме его Пути: ни имя, ни деньги, ни одежда. Замёрзшими руками Валера пытается расстегнуть пальто — долой покровы, долой уродливые одеяния, которые все равно не спасают от холода и ветра. Надо убрать все барьеры, слиться с морозным ночным воздухом, стать его частью, раствориться, как снежинка в придорожном сугробе, но пальцы не слушаются, пуговицы не поддаются, мир вокруг внезапно снова становится таким же чужим, каким был всегда, — бесконечным, холодным, враждебным.

Валерино тело, вновь ставшее Валерой, била крупная дрожь. Он понял, что неподвижно стоит уже несколько минут — часов? дней? — и, оглядевшись, волчьей рысью побежал в сторону дома, все быстрее и быстрее, все больше согреваясь с каждым мгновением, пронзая ночную мглу тёплой человечьей стрелой.

Никогда Валера не будет больше держать недельный пост, никогда не захочет ментальных потрясений, никогда не призовёт откровений и озарений. Он навсегда запомнил снежную февральскую ночь, когда он чуть было не потерял себя в безбрежной космической тьме.

Он станет объяснять своим ученикам, что цель их занятий — не безумие, не взлом блейковских врат восприятия, нет, напротив, они должны стремиться к успокоению ума, и потому их цель — не экзальтация и экстаз, а умиротворение и покой.

— А если вы хотите потрясений, ищите себе другого учителя, уходите отсюда! — будет говорить им Валера строго и сурово, чтобы не осталось сомнений, что это все очень важно. Но, сказав «уходите отсюда!», он вдруг улыбнётся, всего на мгновение, улыбнётся той самой открытой, унаследованной от отца улыбкой — и после этого ни один ученик не покинет зал.

Зимой семьдесят седьмого года снежная ночь говорила с Валерой. Её предостережение было услышано, и точно так же Валерины ученики услышат его предостережения и запомнят их.

Возможно, потому за двадцать без малого лет Валера ни разу не столкнётся с ученическими психозами, самоубийствами и безумием, проклятыми спутниками всех наставников, начинавших свою работу в глухом советском подполье.

Уже весной Валера начал помогать Наташиным друзьям с практическими занятиями. Он оказался отличным учителем: то ли пригодились педагогические навыки, полученные в институте, то ли помогла отцовская наследственность, но вскоре желающие уже не умещались у Валеры в квартире. Осенью кто–то из восторженных учеников договорился с ЖЭКом, готовым несколько раз в неделю предоставить помещения под занятия «восточной гимнастикой». Официально все было бесплатно, но председатель ЖЭКа раз в месяц должен был получать небольшую мзду, так что ученики начали скидываться деньгами, и скоро Валера смог покинуть бригаду грузчиков: у него появилась новая работа.

Однажды на исходе второго месяца этой работы Валера вместе с Буровским возвращался после занятий. В тот день в классе было трое новичков: рыжеволосая девушка с белой прозрачной кожей, словно испачканной веснушками, полный мужчина лет сорока пяти и худенький мальчик, дай бог, чтобы лет восемнадцати — увидев его, Валера ещё подумал, что скоро придётся ввести ограничения по возрасту. Ну для начала посмотрим, как этот пацан будет заниматься. Толстяк, небось, не задержится, а рыжая… хорошо бы, чтоб ещё пришла. Красавица.

Во время занятия Валера то и дело поглядывал на девушку: она оказалась гибкой, с хорошей, почти как у гимнастки, растяжкой. Валера надеялся, что она подойдёт к нему в конце, но девушка ушла одной из первых, даже ничего не сказав на прощание. Больше не придёт, думал с грустью Валера, мрачно глядя себе под ноги. Буровский пнул его в бок.

— Выше нос, звезда московского андерграунда, — сказал он.

— Какой ещё, на фиг, андерграунд? — ответил Валера, оторвавшись от созерцания грязного снега. — В андерграунде у нас кто? Поэты, художники, диссиденты. В крайнем случае катакомбные христиане или евреи–отказники, у нас в бригаде был такой один. А я — простой безработный учитель физкультуры, который помогает друзьям.

Буровский рассмеялся:

— Люди андерграунда живут так, будто советской власти не существует, и занимаются тем, чем хотят, — как ты.

— Ладно дразниться, — сказал Валера, — ты тоже занимаешься, чем хочешь, скажешь, нет?

Сумерки сгущались вокруг них. Новостройки–дома, неотличимые друг от друга, были разбросаны по микрорайону, словно гигантские кубики.