— В общем, да, — согласился Буровский, — просто я хочу заниматься химией ароматических соединений, а это невозможно без лаборатории. А к лаборатории прилагается партком, собрания, политинформации и прочее.
— Тогда не ходи на собрания, — предложил Валера.
— Не могу, — вздохнул Буровский, — парторг — нормальный парень, что я его подводить буду? Ему кворум нужен.
В вечернем небе пронеслась невидимая в сумерках стая ворон; их выдавало только карканье, звучавшее эхом слова «кворум».
Валера подумал: когда я ушёл из школы, я не знал, чем буду заниматься и на что буду жить. Может, уйди Буровский из своего НИИ, он бы через год выяснил, что любит не только ароматические соединения? — но вслух сказал только:
— Так что не завидуй: мне просто повезло.
Буровский вздохнул. Красная буква «М» горела впереди, указывая им путь, хотя они и так знали дорогу.
Валера подумал: эх, жалко, рыженькая больше не придёт! — но ошибся: она вернулась на следующей неделе и прилежно ходила по средам и пятницам.
Ей Валера первой и предложил индивидуальные занятия по его собственной, специально разработанной программе, которая через несколько лет прославит его даже больше, чем курсы йоги, но прежде эта программа изменит жизнь его сына, Андрея.
Воспитанием Андрея занимались папа и бабушка Женя: маму Иру, бабушку Дашу и дедушку Игоря он видел не очень часто. С папой было интересно и весело, жаль только, папа все время был занят. Бабушка учила с Андреем буквы и цифры, рассказывала древние мифы и читала вслух сложные, непонятные стихи Лермонтова и Пушкина. Она не дарила подарков, не покупала сладостей и вопреки тому, что принято считать про бабушек, вовсе не баловала. По большому счёту, Андрея не баловал никто — до тех пор, пока в доме одна за другой не стали появляться молодые девушки, красотой напоминавшие фей или других сказочных, возможно даже ни в каких сказках не описанных, существ. Вообще–то девушки приходили к папе, но папа иногда отправлял то одну, то другую погулять с Андреем, и эти прогулки запоминались надолго. Девушки кормили желтоватым, оставлявшим на подбородке сладкие потёки мороженым, вместе пускали по талой воде хлипкие бумажные кораблики, осенью собирали разноцветные листья, а зимой катали из влажного липкого снега большие шары, годившиеся и на крепость, и на снеговика. Они изо всех сил старались понравиться, но менялись слишком часто, чтобы Андрей мог их запомнить. В памяти осталась только высокая худая брюнетка с острыми чертами лица, которая однажды схватила его и принялась целовать. От неё пахло сладким, неестественным запахом духов, маленький Андрей испуганно замер и вдруг увидел прозрачные шарики слез, застывшие на длинных, густо покрытых тушью ресницах. Он вырвался и убежал, девушка нагнала его через несколько метров, взяла за руку и сказала странным, словно простуженным голосом:
— Извини, пожалуйста, — а потом добавила: — Только папе не говори, хорошо?
Андрей, конечно, ничего не сказал ни тогда, ни много лет спустя, когда, уже в девяностые, они сидели у отца в квартире. Валера хвастался недавно купленным Panasonic’ом.
— Смотри, — говорил он сыну, тыча в инструкцию, — семьдесят восемь сантиметров в диагонали и небывалая яркость цветов.
Он щёлкнул пультом, и реклама тут же пообещала им вечернее ток–шоу, посвящённое сексуальной революции в России.
Валера хмыкнул:
— Это у вашего поколения сексуальная революция?
Андрей кивнул, чувствуя неловкость.
— Ну тогда скажи мне, революционер, сколько у тебя было женщин?
Андрей, сдерживая гордость, назвал двузначное число, совсем немного завышенное за счёт нескольких особо интенсивных петтингов.
Отец рассмеялся:
— Ну, у меня больше, намного больше. И скажу тебе — хотя это и нельзя проверить, — наш секс был ещё и гораздо лучше.
Андрей смущённо пожал плечами и почему–то поймал себя на том, что пытается сосчитать, сколько лет родители прожили вместе.
— Ты вот «Камасутру» читал? — спросил Валера.
— По диагонали. Не очень интересно.
— А зря! Там, например, расписан целый месяц, от новолуния до новолуния. Кто из вас готов подчинить двадцать восемь дней своей жизни распоряжениям древнего индийского трактата? А я делал это как минимум дважды! Потому что секс в стране, где нет секса, требует полной самоотдачи. Не как сейчас — трахнулись–разбежались, нет, оба партнёра стремились доказать друг другу, что в самом деле чего–то стоят, что мы не такие, как обычные советские граждане. Мы занимались сексом всерьёз, как сегодня не занимаются даже бизнесом.
Андрей взял завёрнутый в хрустящий полиэтилен пульт и перещелкнул программу.
— В самом деле, небывалая яркость цветов, — заметил он.
Некоторое время они молча смотрели на экран, потом Валера сказал:
— Зря ты так. Я же не просто так с ними трахался — у меня с каждой была любовь. Хоть маленькая, но любовь.
За несколько лет Валера стал известен в московском эзотерическом подполье под прозвищем «гуру Вал». Людей приходило все больше и больше, и маленькая комнатка ЖЭКа давно перестала вмещать желающих — Валера теперь принимал новых клиентов только по предварительной договорённости или если случайно освобождалось место.
Сегодня без записи пришёл крепкий спортивный мужчина; Валере нравились такие: он и сам закончил физкультурный институт, поэтому обрадовался, когда выяснилось, что для новичка нашлось место: не пришёл один из учеников.
Во время тренировки мужчина прилежно исполнял команды, после долго укладывал форму, помыл руки и снова начал перепаковывать сумку, дожидаясь, пока они с Валерой останутся вдвоём.
— Интересное у вас занятие, Валерий Владимирович, — сказал он.
— Спасибо, — ответил Валера, пытаясь вспомнить имя новичка.
Тот заметил Валерино замешательство и представился:
— Если что, меня зовут Геннадий Николаевич, — и тут же вынул из кармана маленькую бордовую книжицу размером со студбилет. Раскрыв, показал Валере и убрал так быстро, что пришлось пояснить: — Комитет государственной безопасности.
Валера приподнял бровь. Сердце учащённо забилось. Если придут с обыском, подумал он, мне кранты. Но ведь они не домой пришли, а сюда, на тренировку…
— Давайте побеседуем, — сказал Геннадий Николаевич, — присаживайтесь.
Валера вспомнил недавнюю распечатку, где учили, что не надо вести с гэбэшниками бесед: хотят допросить — пусть вызывают повесткой. Отказаться от разговора? Но что тогда подумает о нем этот Геннадий? Вдруг он ничего серьёзного и не спросит? Зачем же сразу нарываться, тем более когда дома самиздата килограмм пять как минимум. Пусть не самая махровая антисоветчина, но все равно — легко дадут по году за кило. Нет, надо быть посговорчивей.
И Валера сел на стул, указанный собеседником.
На следующий день в одиннадцать утра Валера вызвал Леню с проходной. Буровский вышел через пять минут.
— Ну, чего случилось? — спросил он.
— Пойдём, — сказал Валера, — в сквере расскажу.
Они сели на влажную, пахнущую затяжными осенними дождями скамейку, и Валера стал рассказывать о вчерашнем разговоре.
— Он сказал мне, что прямо сейчас может меня посадить за извлечение нетрудовых доходов, но вообще–то они ничего не имеют против йоги и, как он сказал, «прочей китайской премудрости». Но они не хотят, чтобы это происходило бесконтрольно, подпольно.
Буровский кивал и не казался ни изумлённым, ни напуганным: всё–таки в его НИИ был свой первый отдел и он регулярно беседовал с коллегами вчерашнего Геннадия.
— И что хочет твой крокодил Гена? — спросил он.
Грозовые тучи, тёмные, как мысли о неведомом, наползали на небо.
Валера фыркнул:
— «Крокодил»! Тоже мне, скажешь!
— А чего? — усмехнулся Буровский. — Крокодил Гена вполне гэбэшный тип. Кожаное пальто, да и работает в зоопарке, то есть в пенитенциарной системе.
Валера посмотрел на Буровского. Тому было уже за сорок, за последние годы он отяжелел, в густых «брежневских» бровях появилась седина, но иногда в шуточках проглядывал тот молоденький студент, который на грекопольском пляже рассказывал маленькому Валерке «Графа Монте—Кристо».
— Он хочет, чтобы я был официально оформлен и вёл секцию в каком–нибудь учебном институте.
Наверху громыхнуло, словно предложение Геннадия заслуживало небесной овации.
— Секцию йоги? — спросил Буровский.
— Зачем? Восточной гимнастики. Как–нибудь ещё можно назвать.
— А что взамен? — спросил Буровский, раскрывая большой чёрный зонт.
— Ничего, — сказал Валера. — Как я понимаю, они просто хотят за нами приглядывать. Но мы не собираемся ничего антисоветского делать, мы же не диссиденты.
Капли дождя выбивали дробь у них над головой.
Буровский кивнул:
— И ты согласился?
— Сказал, что подумаю. Это ведь ты считаешь, что я — звезда московского андерграунда.
— Да–да. А ты сказал, что простой учитель физкультуры, которому повезло не замечать советскую власть.
Где–то над домами сверкнула молния, спустя несколько секунд донёсся раскат грома. Левый рукав Валериной куртки уже промок, и он придвинулся ближе к Буровскому:
— Ну вот, пришлось заметить.
— Знаешь, — сказал Буровский, — если согласишься, мы с тобой будем в одинаковом положении. В обмен на несколько часов сидения на собрании я получаю оборудование и лаборантов, а ты в обмен на отказ от неофициального статуса получишь гарантии безопасности и просторное помещение. Сдаётся мне, это хорошая сделка: возможность заниматься любимым делом в обмен на выполнение каких–то смешных ритуалов.
— В обмен на участие во лжи, — ответил Валера.
— Ну, это зависит от того, как широко ты понимаешь ложь, — сказал Буровский. — И знаешь, мне, конечно, хочется жить не по лжи, но заниматься любимым делом хочется больше.
Полускрытые чёрным куполом зонта, они сидели, прижавшись друг к другу, почти обнявшись. Стена небесной воды отделяла их от голых мокрых деревьев. Капли срывались с веток, как перезрелые ягоды, которым пришёл срок. Каждый из нас сделает свой выбор, подумал Валера и проговорил: