Потребовалось почти девять месяцев, чтобы установилось некое подобие графика: Женя приходила раз в неделю, немного помогала Оле по хозяйству, готовила вместе с ней ужин, втроём они садились за стол, а после того, как была помыта последняя тарелка, Женя прощалась и уезжала, немного гордясь, что возвращается к себе задолго до последнего поезда метро, не засидевшись до неприличия.
В новом доме Володи и Оли Женя хотела оставаться гостьей: она боялась, что снова захочет там жить, снова захочет вернуть прошлое, повторить ушедшее. Воспоминание о чужой измене и о собственной лжи девять месяцев удерживало Женю в стороне, и теперь, после Олиной смерти, она снова испытала ту растерянность, которая когда–то парализовала её на перроне Ярославского вокзала.
Накануне похорон Валера остался с отцом, а Женя заночевала у него (она бы забрала Андрея к себе, но мальчику нужно было утром в школу). Лёжа без сна в непривычной Валериной кровати, Женя вдруг испугалась: почти никогда она не оставалась с Володей вдвоём, даже когда они бывали наедине, Оля незримо присутствовала в их мыслях и разговорах. И вот теперь Оли нет — сможет ли Женя говорить с Володей, сможет ли снова быть с ним вместе?
Фары проезжавших машин расчерчивали световыми конусами блочный потолок шестнадцатиэтажки. Женя удивлялась, что не может думать об умершей. В той части её сознания, где всю Женину жизнь помещался образ сестры, теперь возникла подрагивающая пустота, Женины мысли скользили мимо этой пульсации, не проникая внутрь. Так иногда на краю зрения появляется какое–то тревожное пятно… человек все время ощущает его присутствие, но стоит повернуть голову или скосить глаза, как оно ускользает. Это пятно невозможно увидеть, и точно так же невозможно было поверить, что Оли больше нет.
И потому всю неделю после Олиной смерти Женя не чувствовала скорби, печали или грусти — одну только растерянность и оторопь. Второй раз за год она спрашивала себя: как же я теперь буду жить?
Теперь ничто не разделяло её и Володю, но Женя, как никогда раньше, боялась приблизиться к нему.
Валера навещал отца почти каждый день: все сорок дней после Олиной смерти он не работал, благо они совпали с сессией и каникулами. Женя радовалась близости, наконец–то возникшей между Володей и его сыном, но понимала, что рано или поздно Валера выйдет на работу и ежедневные встречи прекратятся. Она попыталась завести разговор об обмене: может, вам лучше съехаться? что ты будешь жить один? а так поможешь с Андрейкой… — но Володя резко ответил: никуда я отсюда не поеду, не так уж долго мне осталось, наездился уже!
Женя не решилась сказать, что в случае Володиной смерти они просто потеряют его квартиру, хотя и подумала, что этот довод мог бы поколебать его решимость. Проверить это ей не пришлось: через несколько дней Володя сам предложил Валере прописать у него Андрея — чтобы жилплощадь не пропала, если что.
Так Жене стало ясно, что Володя не хочет уезжать из квартиры, где умерла Оля. Возможно, он хочет побыть один, говорила она себе, но все равно не могла не думать о том, что мужчины совершенно не способны к ведению домашнего хозяйства (взять хотя бы Валерку!), так что Володе, конечно, нужна помощь, и поэтому Женя стала заезжать к нему раз в несколько дней, привозя полные сумки продуктов и готовя еду. Она не знала, был ли Володя рад её видеть: он говорил мало и если что и обсуждал, то только новости, услышанные по телевизору, — благо той зимой было что обсуждать. Однажды Женя спросила Володю, как они с Олей жили эти шесть лет, без неё и без Валерки.
— Ну, мы скучали, — ответил Володя, — но у меня были студенты. Они к нам заходили и вообще… помогали.
Он стал называть имена и фамилии, и Женя, услышав «Костя Мищенко», с горечью подумала, что никогда не узнает, сколько среди их помощников и гостей было Олиных любовников.
Она ни о чем больше не спрашивала, но продолжала приезжать и к лету поняла, что бывает у Володи почти каждый день, как когда–то в Грекополе или Энске.
Спустя много лет, поселившись в опустевшей квартире, Андрей примется за разбор оставшихся от деда бумаг и найдёт несколько неотправленных писем, адресованных Оле. Поборов первую неловкость, он всё–таки прочтёт их — безыскусные, заботливые послания, написанные, вероятно, когда бабушка Оля была в каком–то санатории или доме отдыха. Большей частью письма состояли из рассказов о том, что происходит в жизни бывших студентов профессора Дымова, упоминался Валера и маленький Андрейка. В конце дед неизменно спрашивал, не скучает ли Оленька, появились ли у неё новые подруги и не забыла ли она своего Володю. Письма не были датированы, и, только прочитав фразу: «Помнишь, год назад, когда мы переехали в Москву…» — Андрей понял, что дед писал их уже после смерти жены.
Любовь сильнее смерти, подумал Андрей, и неприятный игольчатый холод покалывающей волной прокатился вдоль спины. На секунду Андрею показалось, что он в квартире не один. Он сказал в пустоту: извини, дедушка! — убрал письма в папку и больше никогда не открывал её.
Последнее из этих писем было написано в сентябре восьмидесятого года, в нем Володя мельком упоминает, что Лёня Буровский попросил его подтянуть по химии племянницу его жены, которая собиралась поступать в Первый мёд.
Все лето Лёня Буровский, заходивший к бывшему научному руководителю раз в месяц, с тревогой наблюдал, как Владимир Николаевич все больше и больше замыкается. Однажды, душным послеолимпиадным августовским вечером, они сидели на кухне, и Буровский как бы между делом предложил устроить бывшего профессора на полставки в их институт.
— У нас как раз сейчас расширение, — сказал он, — а вы всё–таки знаменитость. Я думаю, если мы с ребятами попросим, дирекция пойдёт навстречу.
Нагнув большую голову, Владимир Николаевич задумчиво посмотрел на Буровского.
— Знаменитость! — фыркнул он. — Я же, Лёня, не учёный.
— Не скромничайте, Владимир Николаевич! В одном нашем институте десяток ваших учеников работает. Мы–то отлично знаем вам цену!
— Не знаете вы мне цены. Мне как учёному цена ноль без палочки. И знаешь почему?
Буровский замер, как много лет назад замирал, услышав сложный вопрос на семинарах профессора Дымова.
— Потому что я не учёный, — услышал он, — я преподаватель. Пускай очень хороший, но только преподаватель.
— Так, может, вам устроиться куда–нибудь в МГУ? Или в Менделеевский? — спросил Буровский.
— Не возьмут, — покачал седой головой бывший профессор, — там своих пенсионеров девать некуда.
Буровский задумчиво кивнул. Через две недели он позвонил, умоляя Владимира Николаевича выручить его по старой памяти.
— Понимаю, это не ваш уровень, — проникновенно говорил он в трубку, — но девчонка совсем пропадает, вообще ничего, простите, не петрит. А ей экзамен в мёд сдавать, туда без химии — никак. Может, поможете? Позанимаетесь пару раз, самые основы объясните, а дальше уж она сама как–нибудь.
— Ну, если ты так просишь, — ответил профессор Дымов внезапно помолодевшим голосом, — и если всего пару раз… Присылай сюда твою двоечницу!
Парой раз дело не ограничилось, ещё через две недели Владимир Николаевич сам позвонил Буровскому.
— Нормальная девчонка эта твоя Зоя, — сказал он, — только стеснительная очень — краснеет то и дело. А так умненькая, просто в школе химию вообще не умеют преподавать, вот и всё! По их дурацкому учебнику я бы сам ничего не выучил. Вообще, даже не думал, что все так запущено. Ну, я тут немножко посидел, разобрался… кажется, теперь знаю, как все школьные знания уложить в эту юную прелестную головку. Так что пусть ещё приходит, если не боится.
Зоя не боялась; через месяц она привела подружку, которой тоже нужно было подтянуть химию. Они прозанимались весь год, в мёд не поступили, но по химии обе получили пятёрки.
Через месяц, в сентябре, у Владимира Николаевича было уже девять учеников.
Эту книжку Андрей нашёл у мамы — на серовато–синей обложке был нарисован просвечивающий сквозь крупноячеистую золотистую сеть красный круг. Вероятно, солнце, подумал Андрей и открыл книжку в середине. Он сразу попал в начало рассказа о человеке, который всю жизнь искал чудесный сад, случайно в детстве увиденный им за волшебной дверью в стене. Дочитать Андрей не успел: мама вернулась с кухни. В ладони у неё лежала горстка разноцветных таблеток, она быстро отправила их в рот, запив водой из стакана.
— Пойдём ужинать, — сказала она.
— А что на ужин? — спросил Андрей.
— Макароны по–флотски, — улыбнулась мама.
Андрей закричал: «Ура!» — и побежал на кухню, подпрыгивая, как заводная игрушка. На самом деле мама всегда готовила макароны по–флотски, это было её, как она говорила, фирменное блюдо. Ни папа, ни бабушка готовить их не умели, и потому каждый раз, бывая у мамы, Андрей спрашивал: «Что на ужин?», мама отвечала: «Макароны по–флотски», он кричал: «Ура!» — и бежал есть. Оба понимали, что вопрос и ответ были только частью игры, которая, как всякая игра, существующая только для двоих, дарила им невидимое другим удовольствие, нежное и трепетное.
Андрей любил эту игру ещё и потому, что бывал у мамы куда реже, чем у своих бабушек и дедушек. Бабушку Женю он видел несколько раз в неделю, к дедушке Володе приходил раза два в месяц, а у дедушки Игоря и бабушки Даши жил летом на даче. А вот мама появлялась нечасто, наверное, всего несколько раз в год. Пару лет назад Андрей спросил папу, почему он так редко видит маму, но папа буркнул что–то невнятное, так что Андрею пришлось самому придумать объяснение: он решил, что дело в том, что мама очень часто переезжает — почти никогда он не был дважды в одной и той же квартире. Однажды он спросил её, почему она не живёт в одной и той же квартире, как все остальные, и мама ответила:
— Это потому, что я — путешественница.
— Но ты же можешь жить у своих мамы и папы, — сказал Андрей, — у них ого–го какая большая квартира! На всех места хватит. И видеться мы чаще будем, — добавил он.