Владимир Николаевич пожал плечами: мол, хочешь — приноси. Валера в самом деле в следующий раз дал отцу Бердяева и Шестова, не самых своих любимых философов, зато не нуждавшихся в переводе. Впрочем, когда он зашёл к отцу в гости через несколько дней после своего дня рождения, Владимир Николаевич вернул ему книги, недовольно морщась.
— Не понравилось? — спросил Валера.
— Нет, совсем не понравилось, — покачал седой головой отец, — слишком сложные вопросы. Я думаю, они потому такие сложные вопросы задавали, что жизнь у них была простая.
— Не была у них простая жизнь, — с обидой ответил Валера, — бегство из России, эмиграция, бедность.
— Ну, жизнь, может, и нет, а детство у них было простое, — не сдавался Владимир Николаевич, — а вот человек, выросший во время Гражданской войны и разрухи, никогда не будет задаваться такими сложными вопросами. Он будет искать простых ответов. Когда–то я хотел построить новый мир, потом — развивать науку, а потом понял, что я могу только учить тех, кто будет строить новый мир и совершать открытия.
— И какие открытия, например, совершает Игорь? — спросил Валера.
Отец погрозил ему пальцем:
— Не цепляй Игоря. Он — хороший человек, всем нам помогает, это уже немало. И если ты веришь в какое–то там, то в твоём там ему это зачтётся.
Валера рассмеялся:
— Согласен, согласен. Пусть там ему зачтётся то, чем он помогает людям, а не то, чем занимается на работе.
Сказав эти слова, Валера вспомнил свой ночной разговор с Леней. Выходит, Игорь в той же ситуации, что мы все, подумал он. Своей бесконечной партийной ложью на работе он выгораживает территорию, на которой может беспрепятственно помогать моему отцу, мне и, наверно, множеству других людей. Никогда не думал о нем с этой стороны.
Да и вообще, внезапно подумал Валера, почему же папа думает, что учил их всех науке? Может, на самом деле он своим ученикам показывал что–то другое? Как заботиться о тех, за кого отвечаешь? Как быть честным перед самим собой?
Валера вспомнил бывших папиных студентов — да, наверное, у всех них было что–то общее.
Владимир Николаевич разлил водку по рюмкам. Глядя на него, Валера опять вспомнил слова Буровского: «Если бы мы жили в другой стране, твой отец, возможно, прожил бы другую жизнь». Он выпил и, поставив рюмку на стол, спросил:
— Папа, ты вот сказал, что хотел строить новый мир, а потом хотел заниматься наукой, но в конце концов выбрал просто учить студентов химии. Ты не жалеешь об этом?
Отец помолчал, пристально глядя на Валеру. Тётя Женя молча вошла, поставила на стол горячее и села с ним рядом.
— Ни о чем я не жалею, — сказал отец, — я не менял мир и не занимался наукой, но зато на моих руках нет крови. И я не провёл полжизни в лагерях, как мой брат. И я не делал ни атомную бомбу, ни баллистические ракеты. И в шарашке не сидел. И даже в сорок восьмом году оказался в университете, где не было ни одного еврея. О чем же мне жалеть?
Валера видит, как тётя Женя с трепетной нежностью накрывает руку отца своей ладонью, и думает: они выглядят как счастливая семейная пара, как люди, которые прожили вместе всю жизнь… — а потом улыбается и мысленно поправляет себя: почему «как»? они ведь в самом деле вместе почти всю жизнь. Так что какая разница — семейная пара или просто старые друзья?
Бабушка Женя открыла дверь:
— Ну молодец, я уж думала — опоздаешь, как всегда!
— Не, ба, я же понимаю, — ответил Андрей.
Сегодня он впервые приехал к дедушке Володе не как внук, а на занятия химией. В конце седьмого класса химичка с трудом натянула ему четвёрку, папа так и сказал, поглядев в дневник: «Готовься, осенью к деду отправлю!» — и Андрей даже не стал объяснять, что четвёрка (а на самом деле, конечно, заслуженная тройка) вовсе не потому, что он не понимает химию, просто вокруг слишком много всего интересного, чтобы размениваться на учёбу. Андрей, разумеется, и самиздат читал, и рок–музыку слушал, но одно дело дома, тайком, а другое — когда в ДК МЭЛЗ на премьере «Ассы» живьём выступают БГ, Цой и «Бригада С». Какая уж тут химия!
Вот и пришлось в первую же субботу сентября ехать к дедушке на «Коломенскую». Сняв ботинки в прихожей, Андрей направился в комнату, открыл дверь, сказал: привет, дедушка! — и осёкся. За столом вместе с дедом сидела незнакомая девушка.
Нет, Андрей не влюбился в неё с первого взгляда, не оцепенел на пороге, не сказал смущённо: добрый день — нет, он довольно развязно кивнул, пробормотал: привет! — и сел на пустой стул, напротив деда, рядом с гостьей.
— Это Аня, она будет месяца два с тобой вместе заниматься, — сказал дед, — она вообще–то в мёд собирается, так что ей нужно за год всю программу выучить, но самые азы я вам вместе объясню.
Андрей кивнул: он смутно припоминал, что дед рассказывал когда–то, что родители, дураки, возмущаются, когда он отказывается брать их детей поодиночке: мол, за такие бешеные деньги — и в группе! А я, говорил дед, им объясняю, что индивидуальные занятия на порядок менее эффективны — лучше, когда учатся двое или трое, больше азарта, увлечённости, лучше результат.
Андрей представился, протянув руку. Аня руку не то чтобы пожала — скорее, прикоснулась. Пальцы у неё, заметил Андрей, были холодные.
Во время этого урока он то и дело разглядывал соседку краем глаза. Вязаная шерстяная кофта, темно–каштановые волосы, крупный нос, густые брови… хорошенькая, решил Андрей.
Впрочем, в пятнадцать лет любая девушка кажется хорошенькой, особенно если она старше на два года и сидит рядом, иногда задевая твою ногу носком туфли.
Но нет, Андрей вовсе не влюбился в тот день, хотя изо всех сил старался произвести впечатление, пока они с Аней шли до метро, а потом ехали до «Площади Свердлова» — оттуда Андрей поехал домой, а Аня в противоположную сторону, до «Сокольников». Он небрежно рассказал, что запорол химию, потому что был на премьере «Ассы», и тут же выяснилось, что Аня тоже фанатка «Аквариума», и Андрей, конечно, пообещал записать ей пару недостающих альбомов, благо у него был двухкассетник и даже несколько чистых кассет.
Через неделю он принёс «Табу» и «Синий альбом», а Аня пообещала ему запись новой звезды, Саши Башлачева из Сибири. Настоящий русский рок, сказала она, немножко картавя.
Весь сентябрь они менялись кассетами, между делом обсуждая демонстрации в Эстонии, погромы в Нагорном Карабахе и недавно опубликованные книжки. Некоторые из них Аня, как и Андрей, читала ещё до того, как перестройка сделала всеобщим достоянием то, что составляло тайное сокровище избранных. Наши секреты стали шрифтом по стенам, процитировала она БГ, и фраза, сказанная ещё лет семь назад, лучше всего описала ту смесь разочарования и восторга, которую испытывали они оба.
В начале октября Андрей небрежно сказал, что папа недавно купил корейский GoldStar, так что можно будет как–нибудь зайти, посмотреть видео. В ответ Аня рассмеялась глубоким, гортанным смехом и сказала, что видик у её родителей тоже есть, так что теперь можно обмениваться ещё и фильмами. Видеофильмов Валера достать ещё не успел, но Аня пообещала: если родители разрешат, она принесёт Андрею что–нибудь посмотреть просто так, не на обмен.
Это был жест доверия: в 1988 году видеофильмы все ещё оставались редкостью и владельцы видеомагнитофонов обычно менялись кассетами, а не давали смотреть. Андрей знал об этом и потому не слишком надеялся, что Аня что–нибудь принесёт, но в следующую субботу в лифте дедушкиного дома она протянула ему кассету, спрятанную в пустой пластиковый пакет из–под молока: размер подходил один в один, поэтому их часто использовали вместо футляров.
— Что это? — шёпотом спросил Андрей.
— «Забриски–пойнт», — ответила Аня, — такой американский фильм про хиппи, клёвый. И Pink Floyd там играют.
Сам не зная почему, Андрей не стал рассказывать папе о полученном фильме. Дождавшись вечера понедельника, когда Валера ушёл на тренировку, он с замиранием сердца сунул кассету в видеомагнитофон.
Фильм ему понравился, но больше всего его поразил эпизод, где посреди пустыни множество молодых людей занимались сексом, или, как уже стали говорить, трахались. Андрей посмотрел эту сцену несколько раз, уверяя себя, что просто слушает музыку Pink Floyd, и каждый раз почему–то пытался представить, как смотрела её Аня (только лет через десять, когда уже появится интернет, он узнает, что как раз здесь играет Джерри Гарсиа и Grateful Dead).
Но главный сюрприз ждал Андрея после титра «конец»: на кассете оставалось ещё десять минут и в качестве «дописки» там был кусок из настоящего эротического фильма. Шёл он без перевода, но все было и так понятно — парень приходил к девушке в гости, они сначала разговаривали по–французски, потом девушка раздевалась, опускалась перед парнем на колени — и тут кассета закончилась.
В следующую субботу он вернул кассету Ане, сказал, что фильм просто потрясающий и Pink Floyd очень круто играют, а потом, не сдержавшись, всё–таки спросил:
— А ты знаешь, что там в конце дописано?
Аня тряхнула своей густой каштановой гривой и ответила со смехом:
— Порнуха какая–то. Или эротика. Я не разобралась толком.
Это прозвучало так естественно, так просто, что Андрею ничего не оставалось, как рассмеяться в ответ и сказать что–то вроде: да, да, я тоже не разобрался, но именно в этот момент он влюбился, говоря по–английски, fall in love, упал в любовь, и даже не упал, а провалился, как проваливается под лёд неопытный путник, решивший пересечь только что замёрзшую реку. Руки хватаются за край полыньи, ледяная вода заливает лёгкие, намокшая одежда тянет на дно — все, он пропал, ему не спастись.
Так и случилось с Андреем. Простившись с Аней на «Проспекте Маркса», он долго смотрит ей вслед, погружаясь все глубже и глубже, с каждой минутой теряя надежду когда–нибудь снова подняться на поверхность. Перед глазами вспыхивают круги, словно Андрей действительно тонет, и он не успевает заметить тот момент, когда Аня входит в свой вагон и двери захлопываются за ней.