Они не сразу заметили, что разговаривают по телефону часами и никак не могут повесить трубку. Каждый разговор заканчивался бесконечным «ты клади!» — «нет, ты клади!», пока однажды они не придумали считать: «раз, два, три!» — и бросать трубку одновременно.
В начале декабря они наконец решились встретиться. Два часа они гуляли по заснеженным бульварам, сначала выдерживая дистанцию в метр, постепенно сближаясь так, что их руки то и дело случайно соприкасались, хотя сквозь шерстяные варежки можно было только догадываться об этом лёгком и эфемерном контакте.
В тот день Андрей проводил Аню до дома и, расставаясь, неловко ткнулся побелевшими от мороза губами в её щёку. В следующий раз Аня в ответ чмокнула воздух у самого его лица, но только через месяц их губы соприкоснулись в слабом подобии прощального поцелуя.
Все эти недели и месяцы оба они знали, что медленными, осторожными шажками они движутся к неизбежному достижению последней близости, близости ненасытных поцелуев и бесстыдной наготы, прикосновений и проникновений; знали с того момента, как снова встретились в Донском крематории. Достаточно было малейшего знака, лёгкого признака нетерпения, прямого вопроса или предложения — и они бросились бы друг другу в объятия. Оба они это знали, но продолжали свой бережный, неспешный танец — возможно, потому, что хотели сберечь, сохранить, пусть ненадолго, ту трепетную, непрочную связь, которую впервые почувствовали три года назад и о которой не забывали, даже когда не знали, встретят ли они друг друга. За эти годы оба сроднились с той лёгкой вибрацией невидимой нити и потому не хотели разменять эту тайную дрожь на то, что могло оказаться заурядным романом, банальным сексуальным приключением.
Все случилось только весной. Андрей ещё в январе переехал в дедушкину квартиру, где развесил по стенам плакаты Pink Floyd и The Doors, перевёз с собой один из отцовских двухкассетников, но, как он ни пытался обжиться в своём новом доме, одинокими ночами ветхое постельное бельё и поблёкшие обои неуловимо пахли смертью и тленом. Андрей воевал два месяца, однако призраки печали и безнадёги были изгнаны лишь тогда, когда запах Аниной наготы властно заявил свои права.
Андрей не мог определить этот запах: иногда ему казалось, что это смесь мускуса, яблока и корицы; иногда главенствовала одинокая и резкая нота имбиря; временами Аня, как ни странно, пахла молоком и мёдом. В очередной раз уловив этот запах, Андрей сказал ей об этом, и она рассмеялась:
— Это потому, что я как бы твоя персональная обетованная земля.
В тот год ко всем словам стали добавлять «как бы»: мир вокруг был зыбким, неустойчивым, ненадёжным; казалось, все явления и предметы потеряли смысл и суть, и потому «как бы» можно было безошибочно поставить перед любым словом: «я как бы люблю тебя», «мы будем вместе как бы всегда», «как бы мы как бы будем как бы вместе».
Весной они виделись почти каждый день, иногда встречались на несколько часов днём, иногда Аня оставалась ночевать на «Коломенской», хотя оттуда и было далеко ехать до университета. Они сделали паузу на время сессии: оба понимали, что иначе Аня не сдаст ни одного экзамена, да и Андрея поджимали сроки очередного перевода. Получив шесть троек, Аня вздохнула с облегчением и фактически переехала к Андрею.
Спустя много лет оба они попытаются вспомнить это лето, но, соглашаясь друг с другом в том, что это было самое счастливое лето их жизни, не смогут восстановить ни одной подробности. Что они делали тогда? Гуляли по новой Москве, по этому городу недолговечных ларьков, фальшивых попрошаек и напуганных до полубезумия старух, продающих в переходах хлеб и молоко? Ездили за город, где все ещё оставались старые дачи, ещё не выкупленные и не перестроенные? Сутками не выходили из дома, неутомимо и ненасытно исследуя экстатический потенциал человеческого тела? Оба они ничего не могли вспомнить, но оба помнили день, когда резкая вспышка боли чудовищным цветком раскрылась в сердцевине их удвоенного счастья.
Они лежали на полу, и Аня за провод подтянула к себе телефон:
— Я позвоню маме, мы уже, кажется, неделю не говорили.
Андрей уткнулся лицом чуть ниже Аниного пупка: отец как–то сказал ему, что именно там и находится душа, или центр силы, или просто какая–то важная чакра, — и так увлечённо впитывал запах Аниной кожи, что даже не сразу заметил, как замерла перебиравшая его волосы рука, прохладная, как всегда. Он поднял голову жестом котёнка, требующего ласки: мол, что это ты прекратила, давай гладь дальше! — но так и застыл, нелепо вывернув шею: Аня молча прижимала трубку к уху, лицо её было неподвижно, как маска, а по щекам катились неестественно крупные слезы. Наконец она очень тихо прошептала:
— Да, мама, я поняла. Конечно. Я тебе перезвоню, — и выронила трубку на ковёр.
— Что случилось? — спросил Андрей.
— Мы получили американскую визу, — сказала Аня.
— И что?
— Это значит, что через полгода мы уедем. Я обещала родителям, когда мы подавались, что, если получится, я поеду с ними.
— Я могу поехать с тобой, — сказал Андрей, сам удивляясь, с какой лёгкостью он принял это решение.
— Ты не можешь, — покачала головой Аня. — Если мы не муж и жена, ты не можешь со мной ехать. А если мы поженимся, то всем нам придётся подавать заново. Мама не согласится, я точно знаю.
— Все равно что–нибудь можно придумать, — возразил Андрей делано бодрым голосом. — Сколько у нас есть времени?
— Где–то полгода, — ответила Аня, — может, даже больше. Я думаю, мы уедем только весной.
И в этот момент Андрей вдруг услышал тихое пощёлкивание — в тот день оно не прекращалось ни на секунду, что бы они ни делали. Только под утро он понял: это включился его внутренний секундомер, отсчитывая, сколько осталось до разлуки.
Валерию Дымову перестройка принесла славу — как и многим другим андерграундным звёздам. В отличие от Гребенщикова или Цоя он не собирал ревущих стадионов, но «Московский комсомолец» и «Юность» печатали с ним интервью, а в начале девяностых «СПИД-инфо» сделала большой материал про подпольную школу тантрического секса. На фотографии была изображена гологрудая красотка, которую Валера явно впервые видел. Сначала он устыдился своей забывчивости, а потом облегчённо рассмеялся, сообразив, что девицу просто пересняли из какого–то западного журнала.
Вместе со славой пришло повышенное внимание Геннадия Николаевича. Вопреки ожиданиям Валеры, гэбэшник не выглядел напуганным, напротив, казался оживлённым и радостным, то и дело он потирал сухие, желтоватые ладони — этой привычки Валера раньше за ним не замечал.
Сначала крокодил Гена только расспрашивал, как идут дела, но осенью 1989 года вдруг стал настойчиво уговаривать Валеру заняться политикой, основать, например, какую–нибудь партию.
— Сейчас важный исторический момент, — говорил, затягиваясь Marlboro, Геннадий, — те, кто сейчас подсуетится, завтра будут управлять страной.
— Не интересуюсь, — сухо ответил Валера. — Хотелось бы сначала научиться собой управлять, а потом уже — страной.
— А вот зря вы так, Валерий Владимирович, — ответил Геннадий, — а то набегут мошенники, жульё всякое. А ведь Россия сейчас нуждается в духовном учителе, в человеке, который поведёт её новым путём.
Валера усмехнулся: он вспомнил ночную беседу в Грекополе. Много лет назад его отец тоже хотел куда–то вести Россию, только арест брата остановил его. А этот Геннадий за дурака меня, что ли, держит? Дешёвая провокация, подстава, сам организует — сам и посадит. Дудки!
— Это пусть Михал Сергеевич с Борисом Николаевичем разбираются, кому куда Россию вести, — сказал он, — а я другим здесь занимаюсь, вы же знаете.
Похоже, Валерин куратор все понял, про политику больше не заговаривал, но время от времени предлагал разное: поездку в Питер, где директор какого–то ДК давно мечтал организовать гастроли для гуру Вала, интервью в программе «Взгляд», встречу с американскими студентами, искавшими в голодной перестроечной Москве не то новой духовности, не то старого доброго света с Востока. Иногда Валера отказывался, иногда соглашался, и в результате к весне 1991 года у него установились с Геннадием вполне партнёрские, в чем–то даже дружеские отношения.
Светлым весенним вечером они сидели в кооперативном ресторане «У Пиросмани». Валера глядел в окно, где над зеленеющими кронами жёлтый луч солнца трогал золотые купола Новодевичьего монастыря. Геннадий увлечённо разделывал крупный грузинский пельмень, то и дело макая его в аджику. Пять минут назад они выпили на брудершафт, и Валера все ещё жалел, что не смог отбазариться.
— Хорошие пельмени, Валер, — сказал Геннадий, — хочешь попробовать?
— Ты же знаешь, я не очень по мясу, — ответил Валера, — стараюсь не забивать попусту каналы, если ты меня понимаешь.
— Понимаю, понимаю, — закивал Геннадий, вытирая рот салфеткой, на которой выступали жирные пятна, похожие на контуры стран, которым ещё предстояло обрести независимость. — А мне вот, по моим каналам, намекнули, что пора бы тебе легализоваться.
Валера изумлённо поднял брови.
— Ну, кончать вот эту подпольщину с секциями в институтах. Сделать нормальную фирму, деньги получать открыто… это раньше нельзя было, а теперь — только приветствуется.
— Да ну, — сказал Валера, — на фиг надо? Да и вообще, я люблю независимость. Помнишь, у Айтматова: если у собаки есть хозяин, то у волка есть Бог.
— В своей фирме ты сам себе хозяин, — сказал Геннадий.
— Да какой из меня фирмач? — пожал плечами Валера.
— Уж получше, чем из Артёма Тарасова, — усмехнулся Геннадий. — Да ты не боись, мы тебе с оформлением поможем. И помещение я уже подходящее присмотрел, оформим аренду — и вперёд!
Валера задумчиво ткнул вилкой в хрусткие розоватые листья гурийской капусты. Второй раз за вечер он понимал, что надо отказаться, — и второй раз не мог придумать как.
— Так рэкетиры же набегут, — сказал он наконец.