— Мы стоим на пороге перемен, — объяснял он сыну, — все то, что ты наблюдаешь в политике или в экономике, — это только внешнее проявление сложных внутренних процессов, носящих, по сути, духовный характер. Главное — видеть силовые линии, по которым движется этот мир. И тогда у тебя открывается возможность даже не влиять на это движение — я не так самонадеян, — не влиять, но влиться в этот поток… если ты понимаешь, что я имею в виду.
Андрей кивнул. Он сидел, глубоко утонув в кресле, перекинув ногу на ногу. В дырке кроссовки виднелся большой палец, но Валера не замечал этого.
— Новые возможности, — продолжал он, — не для меня — для всех нас. То, что мы делаем… то Учение, которое мы несём людям, оно ведь универсально, оно едино для России, Америки, Индии. На следующей неделе я лечу в Калифорнию, у меня там встреча с одним из учеников Кастанеды. Мы будем делать совместные программы, принесём Тенсегрити в Россию. В Англии меня обещали свести с теми, кто получил передачу напрямую от Ордена Золотой Зари, и мы…
Услышав впервые про Золотую Зарю, Валера сразу вспомнил Аллу: когда–то она сказала ему, что её бурятское имя Алтантуя означает Золотая Заря. Валера увидел в этом знак и уже несколько лет искал наследников Кроули, Мэйчена и Йейтса.
Алла позвонила три дня назад — впервые за восемнадцать лет, впервые с тех пор, как уехала из Москвы. Поэтому Валера и позвал Андрея.
— Ну ладно, хватит обо мне, — прервал себя он. — Я вот что хотел сказать. На той неделе из Казахстана приезжает твой двоюродный брат Илья, сын дяди Бориса. Его мама просила помочь парню, а я, как назло, улетаю в Штаты. Хотел тебя попросить, можно? Пусть он у тебя поживёт недельку, покажешь ему Москву, ладно?
Андрей безразлично пожал плечами.
— Можно, — сказал он, — я как раз закончу перевод к понедельнику… все равно хотел передохнуть.
— Вот и славно. — Валера улыбнулся и добавил: — Только денег возьми, хорошо? Чтобы, ну, вы нормально отдохнули.
Валера подошёл к столу и вытащил из ящика пачку долларов. Его отражение взглянуло на него из полированной глубины знакомым прищуром крокодила Гены. Деньги дают свободу, вспомнил Валера слова своего бывшего куратора. Он тогда ответил моя свобода всегда со мной, но с тех пор нет–нет да задумывался… что ни говори, с деньгами–то свободы побольше.
Андрей сунул деньги в карман замызганной куртки.
— Этот Илья… он мне позвонит? Или как?
— Да, конечно, — сказал Валера, — я дам ему твой телефон и адрес. Когда будешь уходить, попроси Лику зайти ко мне… ну, мою секретаршу…
Андрей кивнул. Девушка в предбаннике вовсе не показалась ему похожей на лисичку: на своих длинных ногах она напоминала цаплю, хищным и цепким взглядом выискивающую в болоте лягушек, обречённых на заклание.
Выходя из кабинета, Андрей понял, что все ещё держит в руках визитку. Сначала он хотел кинуть её на пол, но потом всё–таки сунул в задний карман джинсов. Выкину на улице, подумал он.
Только когда Андрей ушёл, Валера понял, что не давало ему покоя уже несколько дней: ни Алла, ни папа никогда не говорили, что у дяди Бориса был сын.
Илья звонить не стал, просто появился рано утром, разбудив Андрея визгливой трелью домофона. Пока он поднимался на лифте, Андрей успел плеснуть себе в лицо водой и влезть в джинсы. Так он и открыл дверь — голый по пояс, небритый и сонный.
Илья оказался невысоким худым пареньком восточного вида, чем–то похожим на Виктора Цоя и Брюса Ли. Чёрная кожаная куртка, потёртые темно–синие джинсы, большая сумка Adidas через плечо.
— В ванную можно? — спросил он, расшнуровывая тяжёлые ботинки.
— Конечно, — ответил Андрей. — Я пока чего–нибудь поесть соображу.
— Поесть — это хорошо, — сказал Илья. — Я постараюсь недолго.
«Недолго» превратилось минут в сорок. С тоской поглядев на остывшую глазунью, Андрей стукнул в дверь ванной.
— Ты скоро? — спросил он.
— Не знаю, — ответил Илья. — Да ты заходи, чего ты херней страдаешь?
Андрей передёрнул плечами и вошёл. В ванной было влажно и туманно, Андрей не сразу уловил какой–то незнакомый, резковатый запах.
Илья полулежал в ванне, высунувшись из воды по плечи. В правой руке он держал папиросу, во влажном воздухе дымок не струился, а едва стлался над водой.
— Хочешь? — спросил Илья.
— У меня свои, — ответил Андрей. — И кстати, Илья, я не курю в ванной.
Илья хихикнул и загасил окурок.
— Прости, я не знал. И вообще, — добавил он, — можешь звать меня Ильяс.
— Хорошо. — Андрей пожал плечами
— По–арабски это значит «любимец Аллаха», — пояснил Илья.
— Ты мусульманин? — поколебавшись, спросил Андрей.
— Нет, ты что? Просто в Казахстане вырос. — Илья засмеялся. — А так я, конечно, и мусульманин, и буддист, и атеист, и даже христианин немножко.
— Понятно, — кивнул Андрей. — Я хотел сказать, что пока ты здесь плаваешь, яичница уже совсем остыла.
— О, тогда надо спешить! — И Илья ещё глубже погрузился в воду, так, что снаружи торчала только макушка с прямыми чёрными волосами. Потом он резко вынырнул, фыркнул и, расплёскивая воду, полез из ванны.
Андрей мог хорошо его рассмотреть. Илья был худощав и мускулист, на его теле, если не считать лобка, не было ни одного волоса, двигался он с небрежной точностью — перекинул ногу через бортик, опёрся на носок, встряхнулся, затем вылез целиком. Движения его были быстры, и вместе с тем он никуда не спешил. Мгновение он стоял перед Андреем, удивлённым непринуждённостью этой чужой наготы, а потом сделал лёгкий, кошачий шаг к запотевшему зеркалу и тыльной стороной ладони стёр с него матовую вуаль. Лицо Ильи, осенённое сконденсированным туманом, на мгновение проступило из глубины амальгамы, но почти сразу же утратило резкость черт — влага снова осаждалась на поверхности, затеняя изображение.
Андрей глядел в зеркало через плечо Ильи, и лицо его гостя напоминало старую фреску — смутную, не до конца восстановленную, исчезающую на глазах. Этот тающий недолговечный образ — широкие скулы, прямые мокрые волосы, хищные ноздри, большие узкие глаза — таил в себе какую–то печальную красоту.
— Полотенца не найдётся? — спросил Илья, обернувшись.
Андрей кинул своё — другого все равно не было. Илья сначала вытер голову и только потом, обмотав его вокруг бёдер, прошлёпал, оставляя лужицы воды, на кухню.
— Завтрак придётся повторить, — сказал он. — Я зверски голоден, а твою яичницу я проплавал.
Илья улыбнулся. Это была та же улыбка, которая много лет назад околдовала Женю, Андрей улыбнулся в ответ и полез в холодильник за яйцами.
После завтрака выяснилось, что показывать Москву Илье не нужно.
— Слушай, — сказал он, наливая себе вторую чашку зелёного чая, — мне тут надо с несколькими людьми встретиться… можно они сюда приедут?
Андрей задумался. Аня уехала девять месяцев назад, и с тех пор он жил один, выходя из дома, только чтобы купить еду, забрать очередную английскую книжку, сдать перевод или купить десяток видеофильмов. В глубине души Андрей гордился тем, как он живёт: в суетном, суматошном мире он выбрал внутренний покой. Пока одноклассники и бывшие друзья пытались заработать денег или хотя бы закончить институт, он сидел на обочине столбовой дороги, безо всякого интереса наблюдая, как мимо проходят караваны челноков, гружённые клетчатыми сумками, как перебегают, тревожно оглядываясь, мелкие группки лихих, коротко стриженных парней, как ковыляют старики и старухи, потерявшие дом и пропитание. Вместе со всеми шли дед Андрея и его отец, они тащили на себе иномарки с шофёрами, большие кабинеты с селектором и секретаршами, похожими на хищных цапель… приватизированный завод, когда–то построенный советскими зэками… Центр духовного развития, созданный из ничего бывшим офицером КГБ… оба они казались страшно гордыми, что подняли такой большой вес. Но кто бы ни были эти люди, все они пытались совпасть со временем, выжить в этом времени, преодолеть нарастающий хаос, а на самом деле они и были этим временем и этим хаосом. Чтобы не походить на них, Андрей ограничил круг своих интересов вышедшими в перестройку поэтическими сборниками, американскими романами двадцатилетней давности и старыми фильмами, о которых когда–то мог только читать в советских газетах. Даже Аню он постарался забыть, приучив свои мысли не ходить теми тропами, которые могли привести к воспоминаниям, от которых он пытался избавиться; только однажды, открыв случайно Бродского на старом стихотворении «Пророчество», он вздрогнул, прочитав: и если мы произведём дитя, то назовём Андреем или Анной, чтоб, к сморщенному личику привит, не позабыт был русский алфавит. Он захлопнул книжку и с тех пор старался по возможности читать только англоязычную литературу.
Так за девять месяцев Андрей выключил себя из постсоветской жизни точно так же, как когда–то Валера исключил себя из жизни советской. Но в отличие от отца Андрей жил одинокой жизнью: он давно уже не ходил в гости и никто не приходил к нему, а все контакты сводились к звонкам нескольким издателям, платившим ему за переводы.
Андрей смотрел на то, как его гость подносит к губам старую, ещё дедовскую чашку. Дикая врождённая грация сквозила в каждом жесте Ильи, делая их одновременно торжественными и небрежными.
— Придут сюда? — переспросил Андрей. — Ну почему нет? Пусть приходят.
— Я позвоню тогда, хорошо?
Андрей кивнул и стал мыть посуду. Когда через десять минут он вошёл в комнату, голый по пояс Илья лежал на ковре и лениво диктовал адрес. Буркнув: «Пока!», он набрал следующий номер. — Привет, это я, Ильяс! Я в Москве, так что надо бы встретиться. — Он замолчал, слушая невидимого собеседника, потом со смешком сказал: конечно, а как же! — и снова принялся диктовать адрес.
Потом опять «пока!», новый номер, привет, это я, Ильяс, я в Москве… после десятого разговора Андрей понял, что и сам теперь сможет звать брата только Ильясом.
Закончив со звонками, Ильяс лёг на спину и задумчиво уставился в потолок.