Андрей уснул прямо на ковре, а утром, когда он просыпается, в квартире уже только он и Ильяс, который грохочет посудой на кухне.
— Сегодня моя очередь делать завтрак, — говорит он, — последний наш с тобой завтрак.
Андрей смотрит, как Ильяс сбивает в миске яйца и молоко, и пытается вспомнить что–то важное, что он понял вчерашней ночью. Ах да, Кастанеда…
— Ты знаешь, — произносит он, — я вдруг понял, что эти люди, ну, они ведь только повторяют какие–то вещи, которые мой папа говорил мне лет десять назад. И про видеть силовые линии, и про плыть по течению, и про место силы и прочего Кастанеду.
— Да, — соглашается Ильяс, — твой папа крутой, мне мама тоже так о нем говорила.
— Да не в этом дело, — возражает Андрей, — просто я вдруг понял, что все, о чем они говорят, все, о чем мы говорили эти две недели, — такой набор общих мест, новых банальностей, ну точно так же, как банальностью было все, что нам говорили в школе.
Ильяс выливает пузырящуюся солнечную смесь на раскалённую сковороду и оборачивается к Андрею.
— Ну и что? — спрашивает он. — Ты разве хочешь найти что–то лучшее, чем банальности?
Андрей молчит. Папа всегда утверждал, что нельзя ходить проторёнными тропами, думает он, а ведь это и значит — избегать банальностей. Я забился в угол, потому что не хотел быть как все, а Ильяс выбил меня из моего угла, как выпихивают из лузы упавший туда бильярдный шар. Мне показалось, что с его друзьями я заживу настоящей жизнью, жизнью по ту сторону волшебной двери, но и эта жизнь оказалась всего лишь набором старых клише. И вот Ильяс разбудил меня, и я не могу жить так, как жил последние полгода. Но и жить, как его друзья, тоже не могу, потому что папа сделал это за меня ещё в советское время. И теперь я не знаю: что же мне делать?
Ильяс раскладывает омлет по тарелкам.
— Разве омлет — не банальность? — говорит он. — Но если он хорош, то неважно, сколько таких омлетов было и сколько будет.
— Но я хочу найти что–то другое, — отвечает Андрей.
Ильяс смеётся:
— Ну, если так, то у меня для тебя есть совет. Ты не хочешь быть как твой отец, тогда пойди и сделай что–нибудь, чего он не делал никогда. Пойди и сделай это сам. Не переводи, не пересказывай — сделай сам и своё. Не отгораживайся от хаоса и не сливайся с ним — постарайся структурировать хаос, постарайся построить из него что–то.
— Что я могу построить? — спрашивает Андрей.
— Понятия не имею, — отвечает Ильяс, — но вот тебе на прощание ещё одна банальность: если правильно загадать желание, оно всегда сбывается.
Похоже, желание было загадано правильно: через неделю Андрею позвонила девушка, заметившая его в сквоте, где стоящий в углу телевизор бесконечно показывал «Кабинет доктора Калигари». Андрей тут же соорудил вдохновенную лекцию о немецком экспрессионизме, включив туда Вине, Ланга и Мурнау, при этом он так увлёкся, что даже изобразил, как Макс Шрек в «Носферату» поднимается из трюма. Благодарная зрительница уже месяц как работала в новом глянцевом журнале, претендовавшем на элитарность и интеллектуальность, и, когда в последний момент перед вёрсткой у них слетели три полосы рекламы, вспомнила об Андрее, решив, что такой человек сможет что–нибудь быстренько накропать на любую тему.
Через два месяца Андрей уже стоял в кабинете главного редактора. Немолодая полноватая брюнетка задумчиво смотрела на него.
— Андрей Дымов? — спрашивает она.
Юноша кивает.
Да, мальчик–то вырос, думает брюнетка. Интересно, узнал ли он меня? Впрочем, спрашивать не буду, вот ещё не хватало.
Но все равно при взгляде на Андрея внутри разливается какое–то щемящее тепло, нежное, трепетное воспоминание юности…
— Ладно, — говорит она, — возьмём на испытательный. Приступайте завтра, Андрей.
Ух ты, думает Андрей, выходя из кабинета. Как просто! Я и не думал, что так легко можно сюда устроиться.
Уже на следующей неделе Андрей поймёт, что ему нравится работать в редакции: беспечные и язвительные коллеги, свобода в отборе материала и выборе тем… и самое главное — строгий уют офиса с его фиксированными рабочими часами, недопустимостью прогулов и неизбежностью выходных. Это был островок порядка в бесконечном море хаоса. Желание Андрея в самом деле сбылось — он, как и загадал, пошёл своей дорогой, рутинной скучной дорогой ежедневной офисной работы. Это была его дорога и его выбор.
Уж во всяком случае, говорил себе Андрей, кто–кто, а папа никогда не ходил на службу каждый день. Хотя бы этим я на него не похож.
В журнале Андрей проработает почти год и все это время несколько раз в неделю будет беседовать с главным редактором, но так и не узнает в ней ту девушку, что когда–то напугала его, бросившись с поцелуями прямо на улице.
Потом он уйдёт в другой журнал и вовсе забудет о ней, так и не узнав, что ученица отца помогла сбыться его желанию точно так же, как когда–то студенты Владимира Николаевича помогали найти свой путь сыну их бывшего профессора.
Андрей проработал в различных журналах десять с лишним лет. Он иногда встречал людей, которые покупали у них с Ильясом траву, но сам никогда не курил да и от всех остальных наркотиков держался так далеко, как только мог, и потому, в отличие от многих коллег–журналистов, его не затронули ни кислота с грибами, ни стимуляторы, ни сменившие их ближе к концу десятилетия опиаты. Можно сказать, что Андрей не заметил психоделической революции девяностых, но, возможно, именно поэтому быстро сделал неплохую карьеру.
Движимый каким–то внутренним, самому ему непонятным чувством, он держался подальше от модно–дизайнерских молодёжных журналов типа «ОМа», «Матадора» и «Птюча», а когда десятилетие сменилось, то и от «Афиши». Наверно, дело было в том, что Андрея раздражали молодые, уверенные в себе журналисты, вечно перевозбуждённые, модно одетые, знающие всех в городе. Они казались ему фальшивками, и потому он с радостью узнавания прочитал в пелевинском «Поколении «П»» саркастический портрет Саши Бло, описывающего кокаиновые оргии, сидя на кухне с тараканами и неисправной стиральной машиной.
А возможно, дело было в том, что Андрею была неприятна аудитория этих журналов — люди, желавшие казаться новым андерграундом, но всего–навсего гнавшиеся за модой, создаваемой кем–то другим. Молодёжным журналам Андрей предпочитал то, что должно было стать новым мейнстримом, — издания для людей, которые не пытаются быть радикальными, а просто хотят знать, какие книги читать, какое кино смотреть и какую одежду покупать в этом сезоне.
Именно этим людям — тем, кого позже назовут «офисным планктоном», — Андрей и рассказывал о том, что узнал из американских книжек и фильмов. Он никогда не сознался бы в этом никому из коллег, но в глубине души считал, что таким образом помогает своей стране выйти на новый путь, преодолеть семьдесят с лишним лет совка.
Только спустя много лет Андрей осознал, что тем летом, когда Ильяс познакомил его со всей Москвой, он выбрал своё будущее. Выбрал это, а ведь мог выбрать совсем другое.
Он мог остаться в сквоте анархистов, через три года вступить в НБП, днями и ночами торчать в «Бункере» на Фрунзенской, пожимать руку Эдуарду Лимонову, декламировать: «Да, смерть!», прорывать омоновские кордоны на митингах, участвовать в акциях прямого действия, многократно задерживаться сотрудниками Центра «Э» и в конце концов погибнуть в 2009 году во время нападения хулиганов, которое так никогда и не будет расследовано.
Он мог затусоваться с молодыми художниками и рейверами, стать завсегдатаем «Птюча», красить волосы в кислотные цвета, ходить на оупенэйры, легко различать дип–хаус, дрим–хаус и прогрессив–хаус, начать с травы, кислоты и таблеток, а в конце десятилетия всё–таки подсесть на кокаин и встретить новый век в реабилитационной клинике в состоянии паранойяльного психоза… в двухтысячные ему оставалось бы только повторять: «Если вы помните девяностые, вы в них не жили», потому что сам он не помнил бы почти ничего.
Он мог выбрать соблазнительный путь больших денег, лёгких контрактов, растаможки и фальшивых благотворительных фондов, дешёвых кредитов и рейдерских захватов, путь, который, возможно, спустя десять лет привёл бы его в кресло чиновника, но, скорее всего, куда раньше закончился бы на кладбище.
В ту неделю, когда Ильяс был в Москве, все эти возможности открылись перед Андреем, но он выбрал другую.
В его выборе не было жажды подвига и страсти к саморазрушению, не было азарта и больших ставок, не было никакого геройства, если, конечно, не считать геройством самоуверенную убеждённость в том, что, рассказывая на глянцевых страницах о новых американских фильмах и французских модных показах, он способствует превращению России в то, что ещё недавно называлось «цивилизованным миром»… приближению «достойной жизни»… разрушению «информационных барьеров»…
Андрей мог погибнуть, но он выбрал другой путь и потому — останется жив. Он останется жив, но снова и снова будет спрашивать себя, верный ли выбор он сделал в ту неделю.
Ильяс больше не приезжал в Москву, не позвонил ни разу и даже не нашёлся на сайте «Одноклассники», и вот постепенно Андрей привык думать о своём казахском брате как о странном видении, однажды промелькнувшем на краю его мира и бесследно исчезнувшем.
9
Первые годы после смерти Володя не снился Жене. Наяву она легко представляла его образ, по собственному выбору могла увидеть его молодым фронтовиком, ухаживающим за Ольгой, начинающим преподавателем КуАИ, взволнованным отцом, укачивающим Валерика, уважаемым профессором в Грекополе и в Энске, почтённым патриархом в Москве и даже неподвижным, парализованным в ожидании смерти телом. Она могла вызвать из небытия любой год из тех сорока без малого лет, что они прожили вместе. Но в этих воспоминаниях было напряжение и нарочитость… наверно, поэтому Жене хотелось, чтобы Володя сам пришёл к ней во сне — не потому, конечно, что она верила в загробную жизнь, откуда он мог бы подать ей сигнал, нет, просто ей хотелось ещё ра