з увидеть Володю без собственного усилия, увидеть как бы случайно, встретить в ландшафтах сновидения так, как ненароком встречают на улице доброго знакомого. Но Володя никогда не снился ей, и только однажды, примерно через полгода после похорон, во сне она снова увидела, как зев Донского крематория поглощает гроб с Володиным телом. Там, внизу, бурлили языки подземного пламени, и в последний миг Жене показалось, будто Володя пошевелился на своём последнем ложе, — она проснулась от собственного крика, леденящего и пронзительного, и до рассвета лежала в душной ночной тьме, слушая частые, сбивчивые удары сердца.
Жене приснились похороны — и, возможно, она сама хотела умереть. Дети, которых она растила, выросли; сверстники, которых она любила, умерли — Женя уже не знала, что ещё держит её среди живых. Первый год после смерти Володи прошёл в зыбком смутном тумане, где нельзя было различить ни весны, ни лета, где даже редкие появления Валеры (и ещё более редкие — Андрея) не могли служить вехами, по которым одинокий путник — собственно, Женя — сумел бы вспомнить пройдённую дорогу. Казалось, с исчезновением Оли и Володи жизнь лишилась примет, превратилась в ровный серый поток, где один день неотличим от другого, а у всех встреченных одно и то же лицо — ровное, лишённое черт. Женя и сама надеялась затеряться в этом монотонном пейзаже, в один прекрасный день совпасть с бесцветным ничто, раствориться в густой нескончаемой взвеси, но этого не случилось.
Неожиданно позвонила Люся, полузабытая Олина одноклассница. У её мужа умирал отец, и она, откуда–то услышав, что Женя три года ухаживала за парализованным Володей, хотела узнать, не даст ли она телефон сиделки. Телефона Женя не знала, но сказала, что, пока Люся не нашла сиделку, она может помочь с больным.
Сиделку так и не нашли, и Женя осталась с умирающим до самого конца, а после его смерти её почти сразу пригласили помочь с ещё одним лежачим больным, а потом — с другим, с третьим. Жене было шестьдесят с небольшим, у неё было медицинское образование, она брала немного денег, потому что ей хватало и потому что Валера все равно каждый месяц приносил ей несколько непривычных зеленовато–серых купюр, одну из которых Женя всегда могла поменять, когда деньги заканчивались.
Да, конечно, на свою новую работу Женя ходила не из–за денег, просто её жизнь рядом с умирающими стариками вновь приобрела смысл, утраченный со смертью Володи. Чтобы не было пролежней, она переворачивала тяжёлые неподвижные тела; она вымывала нечистоты из складок сухой кожи, покрытой пигментными пятнами, ставила капельницы в ломкие, ускользающие вены, она слушала крики, исполненные боли, ярости, ужаса, и сама удивлялась своему спокойствию. Женина врачебная карьера описала круг: много лет она была первой, кто приветствовал новорождённых, теперь она стала последней, кто провожал умирающих.
Женя сидела, держа больных за руку, и говорила с ними. Иногда передавала новости об их родных, но чаще рассказывала про собственную жизнь, почти так же, как когда–то рассказывала Володе. Она не знала, слышат ли её, но ей хотелось верить, что история чужой жизни поможет умирающим выстроить в глубине собственного безмолвия историю своей. Месяц за месяцем она перебирала встречи и расставания, вспоминала послевоенную Москву, далёкие Куйбышев, Грекополь, Энск. Постепенно вся Женина жизнь приобрела законченность, словно была написана для кого–то и этот кто–то прочитал её вслух Жене, а ей осталось только выучить эти слова наизусть и повторять раз за разом.
Так прошло шесть лет.
Евграф Ильич умер в декабре, незадолго до Нового года. Это был маленький усохший старик с длинной белой бородой, делавшей его похожим на Льва Толстого. Жена запрещала её стричь, и Женя раз в день расчёсывала бороду старым, ещё дореволюционным костяным гребнем. По вечерам, в сумерках, Евграф Ильич кричал страшно и протяжно, и Жене иногда казалось, что это где–то вдалеке гудит поезд, подавая сигналы бедствия, взывая о помощи. Никто не знал, как добраться в это «далеко», никто не знал, чем помочь, — и самой тёмной декабрьской ночью старик замолчал навсегда, так и не дав расшифровать потаённые сигналы.
Прошло девять дней, и сорок, и два месяца, а Жене никто не звонил. Возможно, потому, что ей было уже немало лет, а теперь появилось достаточно молодых профессиональных сиделок. Так она снова осталась одна, но в середине марта — влажного и мёрзлого месяца, только случайно относимого к весне, — Женя наконец увидела во сне Володю.
Они снова были в их куйбышевской квартире и, похоже, опять затевали ремонт, во всяком случае, вся мебель была отодвинута от стен, а старые обои свисали клочьями. Володя держал в руке рулон бумаги и смотрел на Женю с щемящей нежностью, которой ей никогда не доставалось при жизни.
— Эх, Женечка, — сказал он, — как же мы одним рулоном обклеим все стены? Нам ведь не хватит обоев… — И Володя улыбнулся той улыбкой, которую Женя так хорошо запомнила полвека назад.
— Мы уж как–нибудь, Володя, — ответила она и тут же проснулась, счастливая и удивлённая этим счастьем.
Она лежала в кровати, укутанная утренним сумраком, и улыбалась. Женя не понимала, что мог значить этот сон, но ей не хотелось его разгадывать — он просто приснился, вот и всё.
Она почистила зубы и умылась, приготовила себе кофе и засунула куски хлеба в тостер (подарок Андрея на прошлый день рождения), и все это время продолжала улыбаться. Наконец тостер отсалютовал победным щелчком — и тут же зазвонил телефон. Женя бросила золотистые поджаристые гренки на тарелку и нажала кнопку на беспроводной трубке (подарок Валеры на позапрошлый Новый год).
Звонил Игорь — сколько лет, сколько зим! Кажется, не слышала его лет восемь, с тех пор как Андрей стал отмечать день рождения с друзьями, а не с бабушками и дедушками. Хотя Игорь наверняка был на похоронах, но никаких воспоминаний об этом не осталось… конечно, не до него было… так, значит, здравствуй, здравствуй, чему обязана?
Оказывается, зовёт в гости в пятницу вечером. Захотелось, говорит, вспомнить молодость.
— Я ещё, Женька, тебе сюрприз приготовил! — смеётся в трубку. — Так что обязательно приходи!
— Ну сюрприз так сюрприз, почему же не прийти? Только адрес напомни, и ровно к семи буду у тебя.
Хотела спросить напоследок, все ли живы, всё ли в семье хорошо, но удержалась, а то мало ли что. В пятницу приду, сама все узнаю.
Накрытый стол, крахмальная скатерть, хрустальные салатницы, даже приборы, кажется, из серебра. Игорь открывает бутылку бордо, наливает себе, Жене и Даше, поднимает бокал:
— Ну, за встречу!
Женя делает несколько глотков — терпкий, непривычный вкус. Кажется, всю жизнь прожила, а бордо впервые пробую. Что там ещё осталось, из литературы? «Вдова Клико» из Пушкина? Анжуйское, как в «Трёх мушкетёрах»?
Разумеется, первая тема — Андрей, как–никак, общий внук.
— До сих пор не могу поверить, что мы с тобой породнились! — восклицает Игорь. — Ну, расскажи, давно видела? Заходит к тебе хоть иногда?
Если честно, очень иногда, но разве Женя будет позорить Андрейку? С другой стороны, и хвастаться неприлично, поэтому отвечает уклончиво, переводит разговор на новый глянцевый журнал, где Андрей стал главным редактором. Пока делают пилотный номер (Женя гордится, что знает такие слова), а вот осенью должны запуститься. Говорит, во всех киосках будет.
— Вряд ли, конечно, мы там что–нибудь поймём, — говорит Даша.
За эти восемь лет она страшно располнела, замечает Женя. Когда я в Москву приехала, была вполне ничего, примерно Олиной комплекции. Пухленькая, но хорошая. То, что называлось «аппетитная». А теперь даже не на стуле сидит, а на кресле — да мне кажется, что стул под ней мог бы и развалиться. Наверно, с обменом что–то, думает Женя, не может же человек просто так взять и разжиреть?
— Ну, это ты про себя говори, — замечает Игорь, — я вот регулярно Андрюшины статьи читаю, и, в общем и целом, примерно понятно, о чем это.
— Он говорит, новый журнал будет для поколения сорокалетних, — поясняет Женя, — не для нас, конечно, но и не для его сверстников.
Игорь кивает. В отличие от жены он, скорее, похудел: кожа висит складками, морщины, как у древнего старика. Плохо это, когда люди так сильно худеют, думает Женя. Может, намекнуть ему, чтобы проверился? Меня–то никто не спрашивает, но я вот Андрею скажу, пусть он с дедом поговорит.
Выпивают ещё по рюмке — за Андрюшу, за внука, потом Женя начинает рассказывать про Валеру, как он много работает и мало бывает дома, то за границей на каком–нибудь конгрессе, а то в России открывает филиал своего Центра или просто проводит показательные тренинги.
— Честно говоря, я так и не поняла, чем он занимается, — говорит Даша, обмахивая раскрасневшееся лицо сложенной вчетверо салфеткой. — Я думала сначала, что это такая йога, а послушала его однажды по телевизору, вообще запуталась.
Игорь пускается в длинные занудные объяснения, Женя согласно кивает, хотя, если честно, сама не очень понимает, что там Валера делает в своём Центре. Дождавшись паузы, спрашивает:
— А как ваша Ира?
В ответ — неловкое молчание. Женя перекладывает из салатницы оливье и, не меняя тона, говорит:
— Как ты, Даша, всё–таки прекрасно готовишь! Я вот даже по твоим рецептам никогда не могла так повторить!
Игорь смеётся:
— Да это вообще из кулинарии! Тут у нас неподалёку супермаркет открылся, так там готовые салаты продают, оливье вот очень удачный!
— Ну, зато горячее я сама делаю. — Даша поднимается с кресла. — Пойду, кстати, посмотрю, как оно там.
Она уходит на кухню, и Игорь, нагнувшись к Жене, шёпотом говорит:
— Не хотел при ней про Ирку, огорчается она очень, того гляди плакать начнёт.
— А что с Ирочкой? — спрашивает Женя
— А кто её знает. — Игорь быстро наливает себе ещё вина. — Видим мы её редко, по телефону тоже… раз в две недели.
— Так, может, все и ничего?
— Какое там! Мужика нет, точнее, есть, но все время новые. Выглядит так, что краше в гроб кладут, как эти… анорексички… кожа да кости!