Так оно и шло, пока в сентябре 2006 года Андрей не встретил Зару.
Все начиналось как обычно: они были шапочно знакомы уже года два, а сейчас зацепились языками на презентации какого–то модного глянца и потом, заскучав, отправились сначала в соседний бар, а ближе к ночи — к Андрею на «Коломенскую». Целовались в такси и лифте, трахаться начали едва ли не в прихожей, но закончили всё–таки в спальне, на большой кровати, которую Андрей купил ещё в кризис девяносто восьмого, спасая деньги с корпоративной карточки.
Потом они лежали в полусумраке, не зная, о чем говорить. Сплетни про знакомых, новости медиа–индустрии или индустрии моды — короче, все темы сегодняшнего вечера — казались теперь немного неуместными. Андрей механически гладил мягкое Зарино плечо и понимал, что вот–вот выключится, как все чаще и чаще выключался на скучных летучках. Нужно было что–то сказать, и он спросил, где Зара была летом. Она ездила к маме в Ростов, а в июне — на белые ночи в Питер, где никогда не была раньше.
— Белые ночи — это классно, — без всякого выражения сказал Андрей, — «сижу, читаю без лампады…»
— В смысле? — спросила Зара.
Андрей посмотрел на неё: не, не шутит, просто в самом деле не поняла — какая лампада, при чем тут?
— Ну, это Пушкин, — сказал Андрей, — типа вот так: сижу, читаю без лампады, и ясны спящие громады каких–то улиц, и светла Адмиралтейская игла. Здесь, не пуская тьму ночную на голубые небеса, одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса.
— Круто! — с искренним восторгом сказала Зара. — То есть ты реально всего Пушкина наизусть помнишь?
Андрей смутился: бабушка Женя не только по десять раз прочла с ним всю русскую классику, но и считала, что интеллигентный мальчик должен учить стихи наизусть, чтобы исполнять по первому требованию в присутствии многочисленных гостей. Вступление к «Медному всаднику» Андрей выучил ещё лет в восемь и поэтому в глубине души считал общим местом, этаким common knowledge, похваляться знанием которого немного стыдно.
— Ну, не всего, конечно, — сказал он, — но кое–что знаю.
— Почитай ещё, — попросила Зара, поворачиваясь на бок и целуя Андрея в плечо, — у тебя хорошо получается.
Сев в кровати поудобнее, он целиком прочитал «На берегу пустынных волн…», а потом ещё пять стихотворений из своего детского набора, про которые был уверен, что помнит без существенных ошибок. Зара слушала восхищённо и просила продолжать. Когда в запасе оставалось одно «Лукоморье», Андрей пошёл к дедовскому книжному шкафу, отворил тяжёлую дверцу и нашёл старый трехтомник, к счастью, довольно быстро. Андрей зажёг в спальне свет, сел в кресло и, заглядывая в книжку, читал едва ли не час.
После хрестоматийных стихов о море и осени Андрей с опаской прочёл: «Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем…» — Зара, с её порывами пылких ласк, скорее, описывалась в первой строфе, а добравшись до «Я помню чудное мгновенье…», почувствовал себя бессовестным манипулятором. Но Зара умиротворённо кивала в такт первому стихотворению, а на гения чистой красоты только счастливо улыбнулась — наверное, потому, что в самом деле была красива и знала это.
Возможно, лет через десять–пятнадцать Зара, как многие восточные женщины, растолстеет и расплывётся, но сейчас, в двадцать пять, она могла гордиться густыми чёрными волосами, гладкой смуглой кожей, широкими бёдрами и неистовым сексуальным темпераментом. Андрей любовался ею, поднимая глаза над книгой, и в конце концов закрыл Пушкина и вернулся в кровать, где через час они уснули чутким сном, наполненным касаниями, объятиями и поцелуями.
Прощаясь утром, Андрей немного жалел, что и эту ночь придётся списать как очередной one night stand, но в обед Зара прислала ему эсэмэску, спросив, что он делает вечером.
Так они начали встречаться, и, хотя о том, чтобы съехаться, речь ещё не шла, проводили вместе почти каждую ночь. Инициатива всегда принадлежала Заре, и поначалу Андрей недоумевал, пытаясь найти какую–нибудь корыстную причину страстности и напора, так непривычных ему. Но Зара не хотела от любовника ни денег, ни подарков, ни рекламных публикаций, так что месяца через два Андрей, осмелев, спросил, чем же не особо успешный журналист привлёк девушку на десять лет моложе. Зара, смеясь, ответила, что той ночью почувствовала себя как Кэрри Брэдшоу в гостях у Михаила Барышникова, а это очень круто. Андрей улыбнулся и кивнул, хотя сравнение со знаменитым танцором его обескуражило: «Секс в большом городе» он не смотрел, поэтому не совсем понял, что Зара имела в виду.
Вот так Андрею и пришлось поверить, что просто он впервые за много лет встретил девушку, которая влюбилась в него. Ну что же, говорил он себе, если о таком рассказывают в книгах и в кино, почему это не может случиться со мной?
В том году Москва переживала небывалый экономический подъём. На месте снесённого «Военторга» построили новый, с подземной парковкой, трехэтажной мансардой и круглым куполом. Росли цены и зарплаты. Банки все охотней выдавали ипотеку на квартиры и кредиты на машины, и вот результат! — теперь дорога на работу занимала час с лишним. Стоя в пробке, Андрей думал: если дальше так пойдёт, придётся снять что–нибудь в центре, наверное, уже вместе с Зарой. Небо, низкое и серое, нависало над ним, бабьё лето отменили, золотые листья в одночасье облетели, и зарядили дожди. На работе коллеги с тоской глядели в окно и обсуждали, что надо бы сдать квартиру и уехать в Гоа до весны, а то и подольше: там солнце, там тепло.
Тем воскресным утром Андрей проснулся и не мог понять, который час: сумерки в комнате, морось за окном. Он потянулся за «нокией»: всего–навсего десять, можно было бы ещё поспать. Вернув мобильник на тумбочку, он обернулся к Заре: она спала, подперев кулачком круглую смуглую щёку, и спящей казалась ещё моложе. Девочка, почти ребёнок. Сейчас её полные губы, густые брови и крупный нос вызывали у Андрея необъяснимую грусть. Он любил, когда судорога желания и страсти искажала Зарино лицо, но утренние мгновения, когда её черты были смягчены сном, наполняли его тихой, задумчивой нежностью.
Дождь монотонно стучал за окном, Андрей осторожно встал и, пройдя на кухню, включил ноутбук. Пока загружается, сварю кофе, подумал он. Разбужу Зару минут через десять, романтично принесу кофе в постель, вот только почту посмотрю.
Он залил коричневый порошок холодной водой и поставил турку на огонь. Есть две минуты глянуть в компьютер, главное, не зачитаться, а то кофе убежит.
И вот Андрей подходит к компьютеру, открывает Outlook, сразу видит два письма по работе, пять — спама и шестое не пойми от кого с сабджектом Privet и уже собирается отправить его в корзину, но тут рука замирает, а потом указательный палец дважды медленно нажимает на кнопку мыши, и, пока открывается письмо, ему почему–то хочется зажмуриться, наверно, потому, что Андрей уверен: он давно забыл эту фамилию, а имя… мало ли на свете женщин с именем Anna?.. Но нет, он не забыл и не ошибся, и вот он смотрит на пять строчек транслитом и даже не сразу понимает все слова, а потом раздаётся шипение, квартира наполняется запахом горелого кофе, Андрей никак не может встать и, только когда Зара кричит из комнаты: у тебя что, кофе убежало? — захлопывает ноутбук резко, словно заметая следы преступления.
В Чикаго — глубокая ночь, но Anna Lifshitz, Аня Лифшиц, не может уснуть. Спит под боком уставший муж Саша, спит в соседней комнате девятилетняя Леночка, а вот Аня ворочается с боку на бок, и ортопедическая подушка то горяча, то холодна, и в комнате не то холодно, не то нечем дышать. В конце концов она встаёт и уходит на кухню. Что это я так разнервничалась? — спрашивает она себя, хотя, конечно, знает ответ.
Тогда, в Шереметьеве, она держалась до последнего и заплакала, только когда Андрей уже не мог её видеть. Таким она и запомнила его: в старой кооперативной куртке и драных джинсах, худой, взъерошенный, он тянет руку и машет, машет, и вот уже только его ладонь мелькает над головами провожающих. Аня плакала, когда они шли длинным коридором к посадке на самолёт, и аэрофлотовская стюардесса спросила: Что же вы плачете? Вы же навсегда улетаете из этой страны! — и Аня ей ничего не ответила, а продолжала плакать, пока самолёт набирал высоту, пролетал над границами, которых не было ещё два года назад, над новыми независимыми государствами, над бывшими странами социалистического лагеря… а потом вдруг перестала, словно у неё кончились слезы или что–то оборвалось внутри. В этот момент в своей московской квартире Андрей услышал тихий пинг, звук лопнувшей струны, а Аня неподвижно сидела, глядя перед собой сухими невидящими глазами, а потом повернулась и стала смотреть в иллюминатор, где далеко внизу оставались облака, похожие на ноздреватые сугробы или пену, опадающую в чашке капучино.
Прошло много лет. Собственно, прошла жизнь. Аня окончила университет, вышла на работу, вышла замуж, родила Лену, Саша получил место в Чикаго, они взяли ипотеку, купили дом в пригороде, Лена пошла в садик, Аня снова вышла на работу, Саша получил повышение, Лена пошла в школу… и все эти годы Аня не вспоминала про Андрея, изо всех сил не думала о нем — вот просто никогда, буквально ни разу — и не рассказывала даже мужу (а она ничего от Саши не скрывала), не рассказывала даже подружкам (а у неё были близкие подружки, и русские, и американки), не рассказывала даже шринку (а она полгода ходила к шринку, перед тем как уговорить Сашу снова отпустить её на работу), не рассказывала никому, потому что зачем рассказывать? Ведь это было так давно, что Аня даже давно забыла, насколько давно это было.
Когда в Чикаго шёл снег, Аня не вспоминала, как вдвоём с Андреем бродила по заснеженной Москве; не вспоминала Андрея, когда видела на кампусе худых и взъерошенных восточноевропейских подростков; не вспоминала, когда в аэропорту взлетала над головами провожающих мальчишечья ладонь, трепещущая от любви и отчаяния. Америка была хорошей страной, отличной страной, много лучше, чем монструозный Советский Союз, лучше, чем непонятная независимая Россия — зачем было портить любовь к этой стране? зачем отравлять счастливую жизнь, к которой Аня так долго шла?