Постепенно они стали обмениваться письмами раз в месяц: чаще, чем старые друзья, но всё–таки, как однажды удовлетворённо заметила про себя Аня, куда реже, чем любовники, даже потенциальные. Она успокоилась, и, хотя по–прежнему ждала имейлов Андрея и радовалась, читая их, эта переписка уже не таила для Ани никакой угрозы.
В сентябре 2007 года, доедая ланч в китайском ресторанчике рядом с работой, Аня неожиданно для себя поняла, что воспоминания об этой любви больше не пугают её. Давний роман перестал быть незаживающей раной, к которой было страшно прикоснуться, он стал частью прошлого, одним из тех юношеских sweet–and–sour memories, которые есть почти у каждого.
Так Аня приручила свою детскую любовь, но, возвращаясь после работы домой и удовлетворённо вспоминая, как она все ловко проделала, Аня вдруг поняла: весь год, кроме той самой январской попытки, они с Сашей ни разу не занимались сексом.
Удивительно, что я этого раньше не заметила, подумала она. Надо теперь что–то делать…
Она была спокойна, потому что знала, что найдёт какое–нибудь решение. Как и положено взрослой ответственной женщине, для начала все обсудит с Сашей, а потом, если понадобится, вдвоём пойдут и к семейному терапевту.
Ане было нечего стыдиться и нечего скрывать: у неё не было от мира никаких секретов.
Осенью 2007 года Андрей заметил, что ему почти не удаётся сосредоточиться. Любая мелочь отвлекает внимание, слова собеседников проскакивают, почти не оставляя в сознании следа.
Все чаще и чаще в конце редакционной летучки, которую он же и вёл, Андрей понимал, что не помнит даже повестки дня, а однажды в дымном и пьяном пятничном «Маяке» он, выйдя на минутку отлить, так и не вернулся к столику, сразу из туалета отправившись на улицу ловить машину (в понедельник пришлось извиняться перед коллегами, сославшись на внезапную мигрень). В другой раз во время редкой телефонной беседы с отцом он заметил, что стоит у компьютера и механически читает заголовки, раз в минуту перезагружая главную страницу малоизвестного новостного сайта. Но чаще всего Андрей ловил себя на том, что, отойдя покурить, уже двадцать минут стоит у окна с погасшей сигаретой и глядит на соседские машины, тут и там запаркованные на газоне.
Жизнь его стала уравновешенной и одинокой. Он стал отвечать только на рабочие звонки, тем более что работа не доставляла удовольствия, но и не раздражала. Редкие письма Ани нагоняли тоску, ни одна из девушек — знакомых или незнакомых — не вызывала желания даже пригласить её к себе, не говоря уже, чтобы сойтись поближе.
Наверное, это старость, думал тридцатипятилетний Андрей. Немного преждевременная, но что поделать? Зато молодость была увлекательной и интенсивной.
Полгода назад, дождливым и хмурым весенним днём, он набрал номер Зары, звонок сбросили, и после пятой попытки Андрей запоздало догадался, что Зара не хочет разговаривать с ним. С горечью Андрей подумал, что, наверное, никогда больше её не увидит.
Впрочем, в этом он ошибся: они встретятся через несколько лет на одном из московских митингов 2012 года. Зара будет катить коляску с закреплённым на ней по–хипстерски остроумным плакатом. Андрей подойдёт и поздоровается, девушка улыбнётся в ответ, он скажет, что меньше всего ожидал её увидеть здесь: тебе же никогда не было дела до политики. Зара, пожав пополневшими плечами, ответит: ну, теперь у меня ребёнок, ему в этой стране жить. К ним подойдёт её муж, молодой парень с модной ухоженной бородой. Глядя на них, Андрей отметит, что они не просто красивая, но и по–настоящему влюблённая пара, и, значит, как он и желал ей когда–то, Зара получила ту большую любовь, которой была достойна.
Жалко, что у нас ничего не получилось, подумает Андрей, уходя. Всё–таки такой потрясающей любовницы, как она, у меня никогда не было. Мужу–хипстеру можно только позавидовать.
Женя не любила зиму. Когда–то её радовали разноцветные радуги в кристалликах льда, белые шапки сугробов и треугольные платья елей, но сначала почернел снег, а потом куда–то исчезли дворники, улицы перестали убирать. Несколько раз Женя видела, как падали на льду пожилые люди, и скоро сама стала бояться поскользнуться. Хотя дворники недавно появились снова, страх не прошёл, наверно, решила Женя, дело в возрасте, а не в состоянии тротуаров. Всё–таки через несколько лет мне будет восемьдесят, пора поберечь себя. Подумав так, Женя почти перестала выходить зимой на улицу, слава богу, в магазин ходил Валера, а пенсию Женя забирала раз в два месяца: денег ей хватало. А вот на Крещение и Рождество она просила Валеру отвести её в церковь. Там он послушно стоял рядом, благообразный, седой, крестился вместе со всеми и подпевал «аминь» в конце молитв. Как–то раз по дороге домой Женя спросила, не хочет ли он креститься. Валера посмотрел на неё с изумлением и сказал, что при всем его уважении к христианской культуре, особенно в её средневековой версии, в таинства он всё–таки не верит. Точнее, верит, но не так и не в те. Женя быстро сказала: ладно–ладно, поняла, потому что вовсе не поняла, о чем он говорит, и хорошо знала, что беседовать с Валерой на такие темы — только тратить время.
Женя вообще старалась с Валерой не спорить и жизни не учить: взрослый уже, сам разберётся. Только однажды, в самом начале их совместной жизни, когда он рассказал ей историю своих отношений с Геннадием, она заметила, вздохнув:
— Зря ты с отцом не посоветовался!
— О чем? — удивился Валера.
— Про Геннадия твоего. Володя знал, что с этими людьми лучше вовсе дела не иметь. Он ведь почему из науки ушёл? Только чтобы такие, как этот Гена, на него глаз не положили. Володя–то всегда понимал: с такими нельзя работать и договориться нельзя, от них нужно только убегать да прятаться. Слава богу, страна большая. Хороший человек всегда найдёт, где укрыться. Так что не надо было тебе с ними работать.
— Я уже понял, — раздражённо ответил Валера. — И вообще — твои советы несколько запоздали.
— Да не вини ты себя, — сказала Женя, — ты же всего этого не знал, вот и не успел ни убежать, ни спрятаться — ничего. Ну, слава богу, хоть жив остался и на свободе.
Валера мрачно кивнул и ушёл к себе, но через несколько дней сказал Жене, когда они по обыкновению завтракали на кухне приготовленной им глазуньей:
— Знаешь, тётя Жень, мне–то всегда казалось, что я стараюсь держаться подальше от государства, а похоже, недостаточно далеко я держался.
— Как ты у нас в стране подальше от государства будешь? — ответила Женя. — Тут главное — не подальше от государства, а подальше от успеха.
— Подальше от успеха? — переспросил Валера. — Что мне, своих учеников надо было плохо учить, что ли? — Он мрачно замолчал, и больше они никогда не возвращались к этому разговору.
Но во всем остальном они жили дружно. Вскоре после того, как Валера переехал, Женя прекратила работать сиделкой: всем, кто звонил, объясняла, что устала, сил нет и возраст уже не тот, но сама–то хорошо понимала, что просто не хочется уходить из дома. С появлением племянника она перестала чувствовать себя одинокой, и, хотя еду Валера готовил сам, Женя радовалась, что может хоть чем–то помочь ему, хотя бы благодаря тому, что за долгие годы у неё накопилось тысяч десять долларов — из тех самых денег, которые Валера ей когда–то давал.
Шли годы, и в Жениной жизни ничего не происходило. Подумав, она пришла к выводу, что так и должно быть: видимо, Бог, в которого Женя всегда верила в глубине своего сердца, освободил её от хлопот, дав время подготовиться к последнему путешествию. Все земные дела были закончены — ну, почти все, конечно, потому что умри она, что будет с Валерой и Андреем? Они, конечно, от голода не умрут, но Жене кажется, что если б не она, то отец с сыном вовсе бы не встречались, созванивались бы раз в полгода, вот и всё. А это неправильно. Своих детей у Жени не было, родители умерли давным–давно, но она всегда знала, что дети и родители должны держаться вместе. Она вспоминала тётю Машу и Олю, вспоминала, что Валера много лет прожил вдали от родителей, даже не писал им — все это было неправильно. Теперь они все умерли: тётя Маша, Володя, Оля, умерли и ничего не исправишь. Даже если Господь, даруя вечную жизнь, даёт возможность тем, кто любил друг друга, увидеться снова, родители и дети могут разминуться, если не были близки при жизни. А это, конечно, неправильно: хотя бы там, на небесах, мы все должны снова оказаться вместе — мои мама и папа, тётя Маша с мужем, Оля и Володя, его брат Борис и их родители, которых я даже не знала.
Поэтому Жене было ещё рано умирать. Если бы её не было, Андрей бы вовсе прошляпил главное событие года. Хорошо, что Женя позвонила ещё в сентябре, спросила, какие у него идеи насчёт отцовского юбилея.
— Ему что, в этом году шестьдесят будет? — спросил Андрей и растерянно добавил: — Как я мог забыть? Чего–то в последнее время память ни к черту.
— Рано тебе ещё на склероз жаловаться, — прикрикнула на него Женя, — забывает он! Записывай тогда, если забываешь!
Вряд ли Андрей стал что–нибудь записывать, но, похоже, после Жениного звонка наконец–то взял себя в руки и включился в подготовку юбилея, да так, что Жене самой и делать ничего не пришлось: нашёл подходящий ресторан, договорился с директором, которого, оказывается, давно знал, сам обзвонил всех гостей, выяснил, какая у кого диета, и согласовал меню. Валере оставалось только проверить список приглашённых и сказать, не забыли ли кого Андрей с Женей. Списком Валера остался доволен, попросил только вписать Иру.
— Позвони ей, сынок, — сказал он Андрею, — тебе, небось, не откажет. А у меня, наверное, последний такой юбилей, хотелось бы всех повидать.
— Чего уж там — последний, — разозлилась Женя, — рано ты помирать–то собрался!
— Что ты говоришь! — возмутился Валера. — Я вовсе не про помирать! Ты свои семьдесят лет как отмечала? Дома с нами! Вот и я через десять лет вряд ли захочу большой праздник.