— Сынок, — говорит Валера, — как хорошо, что ты рассказал мне об этом только сейчас! Узнай я раньше — тебя бы здесь не было!
Зал взрывается хохотом. Очень смешная шутка, думает Андрей. Ответить, что ли, мол, если это в самом деле так, мне страшно представить, сколько у меня братьев и сестёр, учитывая твой, папа, образ жизни? Ладно, не сегодня… всё–таки праздник.
Все разойдутся поздно вечером, Андрей заплатит по счёту, довезёт отца и бабушку Женю до дома и отправится к себе в Коломенское. Перед ним — река красных огней, над ней — редкие новогодние украшения. Вот кризис добрался и до нас, будет думать Андрей, доллар на неделе опять скакнул. Впрочем, сбережений у него нет, бояться нечего.
Он придёт домой за полночь, нальёт себе виски, кинет в стакан лёд, включит компьютер. Ну, ещё один день закончен, вот и слава Богу.
В папке Inbox два письма, одно — по работе, другое — от Ани. Когда–то Анины письма сводили его с ума, а сейчас… Андрей сделает глоток и, помедлив, откроет имейл. Все как всегда: новости американской политики, подробный пересказ Сашиных планов на Кристмас, жалобы, что Леночка совсем не хочет читать по–русски… и только в самом конце Аня напишет: «Милый Андрей, возможно, это глупо, но мне пришла в голову одна идея. Ты не согласишься хотя бы пару раз в месяц позаниматься с Леночкой по скайпу? Ты всегда так интересно рассказывал про книги, вдруг тебе удастся увлечь её русской классикой?»
Вот ещё, подумает Андрей, потом допьёт виски, поставит на стол пустой стакан и откинется на спинку кресла. Сколько лет этой Леночке? Одиннадцать? Двенадцать? Какую, спрашивается, русскую классику можно читать в этом возрасте? Разве что Хармса… да и тексты у него как бы простые, читается легко… интересно, интересно… а если брать девятнадцатый век? Ну–ка, ну–ка… сам–то я что читал? Надо бабушку Женю спросить, хотя, может, и так вспомню…
Андрей встаёт и идёт к дедовскому книжному шкафу.
— Что у нас тут? — спрашивает он и открывает тяжёлые дверцы.
Он уже знает, что согласится.
11
Пасмурным мартовским днём Ира, которую теперь все чаще называют Ириной Игоревной, идёт между полок супермаркета, толкая перед собой тележку: бутылка итальянского вина «Монтепульчано», круглая коробка французского сына камамбер, упаковка испанской ветчины хамон. Магазин заполнен гомонящей, радостно возбуждённой толпой: то ли закупаются к праздничному уикенду, то ли готовятся отмечать сегодня вечером всем офисом — у одной только Иры нет никаких планов, ни гостей, ни вечеринок, уж точно — никаких отмечаний на работе: никогда она не хотела ходить на службу, да никогда, собственно, и не ходила.
Какая ещё служба, какая работа? Некогда было, жизнь ведь такая быстрая, стремительная: зима на Домбае, лето в Сочи, бархатный сезон в Коктебеле… редкие наезды в Москву, а там только и помнишь ночные такси, ресторан ЦДЛ, «Метрополь», «Националь», мастерские художников, гримерки театров, орущие трибуны на бегах, хрусткие купюры в кассе… только успеваешь бросать в чемодан платья, джинсы и широкие свитера, переезжая из квартиры в квартиру, сбегая от одного мужчины к другому. Галерея лиц застойной Москвы: знаменитый центрфорвард, способный молодой актёр, эстрадный гитарист из «Москонцерта», композитор, входящий в моду, пройдошистый антиквар, известный фарцовщик… В семидесятые и восьмидесятые Ира знала всю Москву, она гуляла, пила и спала с теми, кого сегодня иногда вытаскивает из полутьмы полузабвения «Караван историй», — и вот на страницах журнала глаз цепляется за тусклый любительский черно–белый снимок: фирменный прикид, который некому уже оценить, дурашливые улыбки, счастье давно прошедшей молодости, мужская рука уверенно лежит на бедре худощавой светловолосой красотки, обозначенной на подписи как «…и неизвестная девушка».
Порвав с очередным любовником, приезжала к отцу, он качал головой, повторял: «Ира, Ира, что же ты с собой делаешь! Ты же ребёнка совсем забросила! А мальчику ведь нужна мать!», она передёргивала худыми плечами, кривила яркие губы, говорила: «Да я его видела в прошлом месяце, все у него хорошо, дай мне лучше денег, я себе квартиру сниму, не буду же я с вами жить!» И отец, вздохнув, уходил в кабинет и возвращался с пачкой купюр — а куда бы он делся, когда он её, Ирину, квартиру подарил Валерке, а тот устроил там свой притон! Вот никогда Ира не могла понять, как так вышло: Валера спал со всеми подряд, а родители все равно считали б…дью её? Мама так и говорила: «Из–за того, что ты ведёшь себя как шлюха, у папы могут быть неприятности!»
Неприятностей не случилось — случилась перестройка, и всем стало все равно, чья дочь с кем спит. Похоже, даже слово «шлюха» перестало звучать оскорбительно, и во время очередного вынужденного визита в родительскую квартиру мама сказала Ире: «Знаешь, может, ты и правильно жила все эти годы… я вот твоему отцу никогда не изменяла… И что теперь?» А что теперь? Папа зачем–то занялся бизнесом, приватизировал на себя какой–то завод в провинции, пропадал там неделями, ну и понятно, что мама себе представляла: бани, девки… «Да отцу седьмой десяток пошёл, что ты себе выдумываешь, какие бани!» — отвечала Ира, хотя, конечно, знала, мужики и на седьмом десятке все такие же кобели, как на третьем или четвёртом. Но папа, кстати, никогда не был по этой части, так что, наверно, в самом деле мама зря так себя растравляла, лучше бы следила за собой, а то растолстела так, что смотреть страшно.
А вот Ира в свои сорок оставалась худой, поджарой, загорелой… и, несмотря на заполнивших Москву жадных провинциалок с длиннющими ногами и пятым размером, всегда находились мужчины, которые прежде всего ценили в женщине стиль, а Ира умела присесть у стойки с сигаретой, зажатой между ломкими тонкими пальцами, небрежно перекинуть ногу за ногу, выпустить из ярко–алых губ полупрозрачную струйку… а потом ночное такси уносило её в следующий клуб, только недавно открытый кем–нибудь из старых знакомых. «Эрмитаж», «Белый таракан», «Пилот»… Хорошее было время!
Длинная очередь в кассу, перед Ириной Игоревной двое молодых парней — тёмные в полоску костюмы, тележка до краёв набита едой и бухлом.
— Главное — не забывать им подливать, — говорит один.
Второй кивает:
— Помнишь, на Новом году?..
Оба смеются.
Новое поколение, офисные клерки. Ира смотрит неприязненно. Похоже, у них не было молодости, сразу отправились штурмовать карьерные лестницы госкорпораций, нефтяных компаний и юридических фирм. Те, кто постарше, успели позажигать в First и «Дягилеве», но два года назад кризис крепко прошёлся по московским клубам, так что вот этим не достанется настоящего веселья… даже когда они наконец разбогатеют.
Ира надсадно кашляет, привычно закрывая рот ладонью. Молодые люди оборачиваются:
— Женщина, проходите, мы вас пропустим, — предлагает тот, который вспоминал Новый год.
Ира сдержанно улыбается. Как так случилось, что она теперь не знает — её пропускают потому, что хотят познакомиться, или потому, что считают старухой? Ну да, когда ей было тридцать, женщины за пятьдесят тоже казались ей старыми.
Похоже, коротко стриженная блондинка–кассирша заранее приготовилась к празднику: пухлые губки обведены тёмной помадой, накладные ресницы почти достают до бесцветных тонких бровей, расписанные ногти такой длины, что непонятно, как она только попадает по клавишам… а, так и есть, касса зависла. Прекрасно!
Ира раздражённо вертит в руках кредитку. И долго она будет стоять здесь?
— Можно побыстрее? — спрашивает она и отрывисто кашляет.
Кассирша привстаёт и кричит:
— Оля, Оля, опять!
Перед глазами Иры мелькает белёсая полоска незагорелой кожи, колечко в пупке… теперь у любой козы в супермаркете пирсинг, тьфу!
— Не надо тогда карточки, — говорит Ира, — вот, возьмите кэш, потом пробьёте, я же не буду стоять здесь весь день!
— Не кричите на меня, женщина! — огрызается блондинка. — Я не могу вас обслужить без чека!
И Ира, перекрикивая собственный кашель, отвечает, что ещё как можно без чека и не надо мне хамить, тоже мне, развели здесь совок, вот, вот вам, и сдачу можете себе оставить! — И она пихает купюры кассирше, девушка отталкивает их и орёт куда–то в сторону выхода: Лёша, давай сюда, здесь какая–то чокнутая! А Ира швыряет деньги прямо в белобрысое лицо, и охранник Лёша, полный мужик в камуфляже, уже бежит, и покупатели расступаются перед ним, а кассирша воет: она меня ударила! — хотя вовсе Ира не хотела её ударить, только задела, когда пихала купюры, но пухлые губки действительно вздуваются кровоподтёком — что, сучка, отпраздновала Восьмое марта? прощай–прощай, твой праздничный вид! — и тогда Ира отталкивает тележку, хочет выйти — да я вообще ничего не буду покупать в вашем гребаном магазине! — и охранник хватает её за локоть: женщина, покиньте магазин, пожалуйста! — а Ира стряхивает его руку — я и так ухожу, не трогайте меня! — и гордо шествует прочь, и тут предательски звонит телефон, она отвечает: алле! — и голос в трубке спрашивает: «Ирина Игоревна, вам удобно сейчас говорить?», спрашивает с таким участием, что Ира сразу понимает: сейчас ей скажут то, о чем она и сама давно знала, но просто не хотела, не хотела, не хотела, чтобы это оказалось правдой.
Когда Андрей думал о Леночке Лифшиц, он представлял себе молодую Аню, ту самую, которую встретил у деда два десятилетия тому назад. Конечно, она на четыре или пять лет младше, но Андрей представлял те же густые брови, каштановые волосы и мягкие, плавные черты лица. Простые компьютерные программы позволяют состарить фотографию, создавая портрет человека через десять или двадцать лет, и, когда Андрей думал о Лене Лифшиц, в его голове работала такая же программа, омолаживавшая на пять лет юное лицо его первой и единственной любви.
Свою будущую ученицу Андрей называл про себя Леной Лифшиц, хотя знал, что никакой Лены Лифшиц не существует, девочку, с которой ему предстояло заниматься, звали