Ellen Shcheglov: Аня ещё в самом начале их переписки рассказала, что хотя сама и отбилась от Сашиной фамилии, но все же не смогла спасти дочку от невнятного шипения русского «щ» и четырёх согласных в английском спеллинге: эс–эйч–си–эйч… простите, так эс–эйч или си–эйч? А, и то и другое! О’кей, а как это произносится? Шчеглов?
Эллен Щеглов оказалась нескладным американским подростком. Густые каштановые волосы в самом деле присутствовали, но черты лица выдавали генетический вклад Аниного мужа, а манера пожимать плечами и кривить губы свидетельствовала не то о независимом американском характере, не то об обычном подростковом протесте и отрицании, которые Андрей не успел застать у её матери. Впрочем, вопреки опасениям, русский у девочки был вполне сносный, акцент почти не ощущался, и даже все определения правильно сочетались с существительными в роде и числе.
Как и планировал Андрей, они начали с Хармса. Когда–то Леночка читала его детские стихи и потому с лёгким презрением ожидала получить ещё одну порцию милых историй про кошек, летающих на воздушных шариках, или мальчиков, которым не достаётся чая из самовара. Вместо этого Андрей атаковал её странными «Случаями» и пугающими стихами о голоде, а потом добил жутковатой «Старухой», прозвучавшей для растерянной Леночки как гимн отчаянию и безнадёжности. Сопротивление ученицы было сломлено, и тогда Андрей смог приступить к настоящей работе. Не имевший опыта преподавания, он на ходу изобретал собственную методику: чередуя творческие задания («опишите жизнь вашего города в том стиле, в котором Хармс описывал Ленинград») и подробные экскурсы в тексты, повлиявшие на Хармса или связанные с ним, Андрей за месяц развернул перед своей ученицей завораживающую панораму мировой литературы, в центре которой возвышались знакомые горные хребты школьной классики, а ближе к горизонту клубился первозданный хаос и пропадала зыбкая грань, отделяющая абсурдные и бессмысленные тексты от мистических откровений.
Вероятно, отправляясь на первый урок, Лена думала, что с ней будут говорить о России, русской культуре и русском языке. Из любви к родителям она была готова потратить сколько–то времени на изучение их heritage, культурного наследия, но Андрей бросил её в мир литературы, не русской литературы, а литературы вообще. Этот мир оказался куда интересней, чем Лена считала раньше: после нескольких месяцев занятий Аня написала Андрею, что слышала, как дочка объясняла одноклассницам, что какое–то фэнтези очень крутое, потому что основано на «Потерянном рае» Мильтона.
Андрей к тому времени заметил, что впервые за много лет испытывает позабытый азарт. Вернулось то, за что он любил журналистику своей юности: он рассказывал о том, что было ему интересно, вскрывал связи между разрозненными явлениями и текстами, учился говорить на языке, который понимал его собеседник. Но тут результат был виден сразу: иногда Лена загоралась и предлагала идею за идеей, иногда внимательно слушала, иногда вежливо скучала. Это было чем–то совсем новым для Андрея, и через несколько недель он понял, что с нетерпением ждёт очередных онлайн–встреч.
Постепенно они добрались до классической русской литературы, той самой, которую проходят в школе и которую Женя когда–то читала ему в детстве. Выяснилось, что Андрею проще говорить о Хармсе, Зощенко или Платонове, чем о Пушкине или Толстом: русские классики всегда были для него частью внутреннего ландшафта, он не открыл их, будучи взрослым, а получил так, как дети получают родной язык, — в том счастливом и невинном возрасте, когда все новое усваивается легко, без усилий и рефлексии.
Теперь ему предстояло передать этот дар девочке–подростку, выросшей в другой стране и другой культуре, и, значит, ему самому надо было заново осмыслить то богатство, которым он обладал почти с рождения. Простым решением было бы самостоятельно пройти краткий курс филфака, проштудировав два десятка классических работ Эйхенбаума, Тынянова, Томашевского и других, но в глубине души Андрей по–прежнему гордился тем, что умеет выбирать нехоженые тропы, и потому одной весенней ночью 2009 года он обнаружил себя погрузившимся в онлайн–сообщество «Литература в школе». Здесь родители замученных учителями подростков пытались хоть как–то разобраться, чего же требует от их детей школьная программа: они выкладывали сканы сочинений, израненных красной учительской ручкой, сравнивали списки дополнительной литературы и обсуждали сравнительные характеристики литературных героев. Андрей не мог оторваться от этого сообщества, это было очень страстное чтение: родительские посты сочились кровью, жёлчью и слезами. «Как запомнить все стихотворные размеры русского стиха?», «Неужели нужно прочесть все книги, упомянутые в «Евгении Онегине», чтобы получить пятёрку?», «Что означает Расставьте главы «Героя нашего времени» в хронологическом порядке. А в каком порядке они стоят у Лермонтова?» и, наконец, вопль матерей всех времён: «Кто–нибудь может объяснить, что она хочет от моего сына?»
Холодный весенний рассвет застал Андрея яростно выстукивающим комментарии. Выяснилось, что он не просто знал почти все ответы — он понимал внутреннюю логику вопросов. Временами логика эта казалась Андрею странной и дикой, временами чем–то напоминала пресловутый журналистский «формат», но она была прозрачной, как воздух за окном.
В шесть утра, с трудом оторвавшись от компьютера, Андрей вышел на балкон. Неизвестная птица щёлкала и клекотала. Пустой двор был залит призрачным утренним светом. Вдруг Андрей, перевозбуждённый и не спавший всю ночь, увидел повешенную на толстой ветви тополя женскую фигуру. Она была закутана в белое покрывало, покрытое чёрным бисером слов, и струйки крови — или красных учительских чернил? — стекали по её голым мёртвым ногам.
Это был труп русской классики, до смерти замученной на школьных уроках.
Андрей тряхнул головой — видение, как и положено видению, исчезло.
Дрожащей рукой Андрей прикурил сигарету. Знаю ли я теперь, как говорить с Леной о Пушкине? — спросил он себя и ответил: кажется, не совсем.
Зато этой ночью Андрей узнал другое: то, что делали с русской литературой в школе, было чудовищным преступлением и это знание заставило его вернуться на покинутую тропу учёного–филолога, где его по–прежнему ждали Эйхенбаум, Тынянов и другие. Но прежде чем Андрей успел прочитать все, что сам себе наметил, на него посыпались просьбы от участников «Литературы в школе»: они просили помочь подготовиться к ГИА девятиклассникам, опрометчиво выбравшим литературу. Поколебавшись, Андрей ответил, что не готовит к экзаменам, но в сентябре готов попробовать научить детей понимать и любить русскую классику.
В конце концов, если у меня получается с Леной по скайпу, подумал он, почему не получится с живыми учениками? Если, конечно, найдутся дети, которым нужно не сдать экзамен, а понять и полюбить литературу.
Такие дети нашлись. Сначала их было трое, потом пятеро. Когда Андрей первый раз усадил их за тот самый стол, за которым дед когда–то пытался учить химии его и Аню Лифшиц, ему показалось, что в тёмном вечернем стекле промелькнула дедова улыбка — воздушная и невесомая, как у Чеширского Кота. Старик заметил и благословил, усмехнулся про себя Андрей укороченной цитатой. Глубоко вдохнул и начал рассказывать, как устроена «Шинель» Гоголя.
Сезон 2009–2010 года был, наверное, самым счастливым временем в жизни Андрея за много лет. Налаженная работа в журнале почти не отнимала ни сил, ни времени, зато, продолжая учить Леночку и других учеников, Андрей заново открывал для себя русскую литературу XIX века. Филологические работы никогда не интересовали его, но теперь, когда он знал, что каждую из них можно так или иначе приспособить к преподаванию, он глотал их одну за другой, как в детстве — приключенческие романы. Покончил с русскими формалистами и надолго погрузился в московско–тартуские семиотические исследования, изредка выныривая, чтобы глотнуть спасительного воздуха традиционного литературоведения.
Так прошёл весь год — в радостном возбуждении, в давно позабытом счастье открывать новое и делиться с другими своими открытиями. На волне неофитского восторга филолога Андрей сумел убедить своих коллег посвятить июньский номер журнала классической русской литературе. Несколько эссе написали бесстрашные современные писатели, не побоявшиеся поставить свои имена рядом с именами знаменитых предшественников; светские девушки сфотографировались в образах Натальи Николаевны, Марины Ивановны и молодой Анны Андреевны, а Сергей Шнуров объяснил, что строчка про покой и волю — это намёк на Шопенгауэра… и заодно отрекламировал бар «Синий Пушкин». Колонка главного редактора в этот раз завершалась словами: «Если отобрать у нас нефть, только литература и останется. Так что этот номер — наш вклад в то, чтобы Россия слезла с нефтяной иглы».
Сигнальный экземпляр доставили в последнюю пятницу мая. На обложке русские классики были изображены в виде модных хипстеров: Пушкин перекинул через плечо скейтборд, бороды Толстого и Достоевского выглядели словно только что из барбер–шопа, усы Гоголя и Лермонтова стали более густыми и франтоватыми. Пойти, что ли, в бар, отметить удачный номер, думал Андрей, разрывая целлофановую обёртку. Он грустил: ставший для него за этот год таким привычным распорядок жизни от субботы до субботы был нарушен — на прошлой неделе ученики попрощались до сентября.
Зазвонил офисный телефон — секретарь попросил подняться в кабинет Главного Издателя, миниолигарха, финансировавшего журнал. Хочет посмотреть номер? — думал Андрей в лифте. — Или скажет, что летом мы не будем выходить, потому что рекламы мало и надо резать косты?
Про косты Андрей угадал, про все остальное ошибся: Главный Издатель с видимым сожалением объявил, что вынужден закрыть журнал. Я хотел ещё два месяца назад все прихлопнуть, сказал он, вертя в желтоватых длинных пальцах сигнальный экземпляр последнего — в самом деле последнего! — номера, но мне ваша идея про русскую литературу понравилась. По–моему, стильно получилось. Достойный финал.