Андрей кивнул. Он испытывал тихую, удивившую его самого радость. Так с облегчением вздыхает разоблачённый жулик, которому больше не надо прикидываться знаменитым путешественником или королём в изгнании. И пока Издатель рассказывал, какое щедрое выходное пособие он запланировал всей редакции, Андрей прикидывал, сколько времени у него освободилось и как его лучше потратить: прочесть комментированный набоковский перевод «Онегина» или, как было давно задумано, заняться восемнадцатым веком, почти неизвестным Андрею.
Но первым, тоже давно запланированным делом, был визит к Ире. Андрей не видел маму с прошлого лета. Месяц назад позвонил поздравить с днём рождения, мамин голос звучал непривычно уставшим, и Андрей пообещал — скорее себе, чем ей, — что обязательно зайдёт на днях. Затянул, конечно, безбожно, но, как говорится, лучше поздно, чем никогда.
Ирина Игоревна снимала просторную двушку в тихом московском центре. Андрей знал, что за неё платит дед и он же оплачивает дочери водителя и медицинскую страховку. Наличных денег Игорь Станиславович старался Ире по возможности не давать. Узнав об этом, Андрей предложил маме свою помощь, но Ира, передёрнув худыми плечами, отказалась.
— Мне хватает, — сказала она и закашлялась.
Мамин кашель давно уже не нравился Андрею. Он хотел отвести её к врачу, но был так увлечён своим преподаванием, что замотался и ограничился тем, что взял у матери обещание обязательно сходить в страховую поликлинику, к которой она была приписана. И вот сейчас, слушая из–за двери надсадный кашель, Андрей со стыдом думал, что даже не спросил маму, сдержала ли она слово.
Ира открыла, Андрей прошёл в тёмную прихожую. Мамин худой силуэт выделялся на фоне ярко освещённого проёма большой комнаты. По–моему, она ещё больше похудела, думает Андрей, идя следом, и только в гостиной видит: не только похудела, вся осунулась, кожа стала неприятно жёлтого цвета, белки глаз отдают янтарём.
— Что–то ты плохо выглядишь… — говорит он, а Ира садится в кресло, нервно закуривает и передёргивает плечами, но этот жест, такой знакомый, сегодня получается как–то жалобно и жалко. Андрей качает головой: — Ты к врачу–то ходила?
Ира кашляет и прижимает ко рту платок. Скомкав, прячет в карман, но Андрею кажется, он различает на ткани неприятные бурые пятна.
— Что это с тобой, мам?
Ира опять дёргает плечами и потом всё–таки отвечает:
— Да ничего особенного. Ерунда какая–то… — и после паузы добавляет: — Но вообще–то рак лёгких.
Андрей вскакивает, кричит:
— Мама, что же ты не говорила! Это же надо быстро что–то делать! Ты хоть знаешь, какая у тебя стадия? У тебя есть хороший врач? Если нет, я найду, я всех в Москве знаю! Или даже не в Москве… можно отправить тебя в Германию, в Израиль…
Он стоит посреди гостиной, машет руками, а Ира раз за разом дёргает плечом, кусает сухие губы и говорит только:
— Четвёртая.
— Что «четвёртая»? — начинает Андрей и осекается. — То есть четвёртая стадия, да?
Ира кивает, и Андрей опускается перед ней на пол, берёт за руки — такие жёлтые и сухие, это что же, метастазы в печени, что ли? — и шепчет:
— Мам, ну почему ты мне раньше не сказала?
И тут Ира вцепляется ему в ладонь и тихо отвечает:
— А зачем? Чем ты мне поможешь?
— Ну, я же говорю… врачи, лечение… обезболивающее, в конце концов… у тебя что–нибудь болит?
Боже мой, вспоминает Андрей, я же читал, что сейчас какие–то сложности с лекарствами, наверняка их не выписывают нормально, надо будет как–то доставать… никогда не думал, что это меня коснётся.
— Ничего у меня не болит, — отвечает Ира, и нервная улыбка раздвигает углы её рта. — Чего–чего, а хороший стаф я всегда в Москве найти умела.
— В каком смысле? — спрашивает Андрей, Ира хихикает в ответ, и он внезапно замечает, что зрачки у неё совсем крошечные. Он начинает: — Мам, но ведь это же не… — и осекается: в самом деле, какая разница — обезболивающее это или какие–нибудь наркотики, если уж четвёртая — боже мой, четвёртая! — стадия.
Но все равно зуд брезгливости пробирается вдоль по позвоночнику: надо же, все девяностые, как мог, избегал наркоманов, а тут собственная мать…
— Мы что–нибудь придумаем, — говорит он твёрдым голосом, но сам себе не верит: что тут можно придумать?
Сразу от матери Андрей едет к деду. С их последней встречи Игорь Станиславович ещё больше похудел, лысый череп обтянут морщинистой кожей. Даже вечером, дома, он в костюме и при галстуке. Дождавшись, пока бабушка Даша, с трудом переваливаясь с боку на бок, уйдёт ставить чай, Андрей шепчет ему: мама… рак лёгких… четвёртая стадия.
Глаза у Игоря Станиславовича вспыхивают.
— Доигралась! — гремит он. — Ты слышишь, Даша?
Потом они сидят на огромном кожаном диване, бабушка плачет, а дед чеканит:
— Никаких лекарств, никакой химии! Только нетрадиционная медицина. У меня есть контакты одного мужика из Сибири — по телевизору показывали, он знаешь сколько людей вылечил? Травяные настои и молитва! Это — лучшие лекарства! Наши предки никакой химии не знали, а жили до ста лет!
— Что ты несёшь? — вмешивается бабушка. — Ты же сам химик! Что значит — химии не знали? А что они знали? Алхимию? Астрономию?
Дед начинает кричать, и Андрею больше всего хочется убежать, но он ещё битый час объясняет, что надо срочно показать маму нормальным врачам, возможно, отправить в Германию или Израиль, но в результате так и уходит ни с чем и по дороге домой разворачивается и едет к бабушке Жене и папе, хотя уж если даже дед говорит про молитву и травяные настои, то от папы точно не приходится ждать ничего осмысленного. Но как раз наоборот, Валера ничего не говорит про шаманские практики или Карлоса Кастанеду, а очень деловито роется в записной книжке и находит телефон своего ученика, очень хорошего онколога, и конечно, Андрюша, ещё не поздно ему звонить, по такому–то поводу! И уже на следующий день Андрей везёт маму в онкоцентр, захватив все выписки и результаты анализов, а до этого он всю ночь просидел в интернете и поэтому уже знает, что «карбоплатин» или «цисплатин» надо комбинировать с «паклитакселом», «этопозидом» и прочими препаратами, но лучше всё–таки лекарства нового поколения «бевацизумаб», «цетуксимаб» или «гефитиниб», и вот про них надо обязательно не забыть спросить, сколько бы они ни стоили, благо с деньгами у Андрея сейчас все нормально, спасибо Главному Издателю.
Деньги, на самом деле, все равно даёт Игорь Станиславович, за одну ночь счастливо распрощавшийся с идеями нетрадиционной медицины. Впрочем, Ира в самом начале первого курса химиотерапии устраивает истерику, а потом, внезапно успокоившись, твёрдо говорит, что она лучше умрёт на пару месяцев раньше, чем будет травить себя этой гадостью.
— Ну мама, — спрашивает Андрей, чуть не плача, — хоть что–то я могу для тебя сделать? Если хочешь, я договорюсь в хосписе, говорят, там…
Ира накрывает его руку своей, худой, жёлтой и страшной.
— Андрюша, — говорит она, — не нужно мне никакого хосписа. Мои лекарства мне домой привозят. Я не была тебе хорошей матерью и сейчас ничего не хочу у тебя брать.
— Мам, ну что ты говоришь! — восклицает Андрей, а сам думает: «Это все дед, он вечно её этим изводил!» — Ты прекрасная мать, мне другой не надо!
— Никакая я не прекрасная мать, — повторяет Ира, — я отлично это знаю. Я плохая мать, но, знаешь, я ни о чем не жалею. Я всегда жила свою жизнь так, как хотела. Сама свою жизнь прожила — и сама свою смерть встречу. Мне в этом помощи не надо. — Ира смотрит в лицо Андрею своими жуткими нечеловеческими глазами: почти исчезнувший зрачок, жёлтая радужка, чёрные круги.
А потом чёрный дым накроет Москву, как тридцать восемь лет назад, и, надсадно кашляя, Ира будет глядеть на дневную мглу за окном и гнать от себя мысль, что, возможно, она никогда больше не увидит солнца. Пошатываясь, в ночной рубашке, болтающейся на ещё более исхудавших за последние месяцы плечах, она попробует выйти на балкон и, только дойдя до окна, вспомнит, что в этой квартире никогда и не было балкона. Балкон — большая просторная лоджия — остался в родительской трёшке, той самой, где когда–то она, перед тем как стянуть платье, успела улыбнуться молодому и красивому спортсмену, выпускнику Института физкультуры, её первому проводнику по чудесной Москве, городу её жизни. Да, тогда она выходила на этот балкон голой, затягивалась табачным дымом и шутила, что у неё такая маленькая грудь, что можно не стыдиться соседей, они все равно примут её за мальчика, длинноволосого по моде тех лет. Но на самом деле соседи просто не увидят её, потому что над Москвой стоит горький торфяной дым и не различить ни прохожих на улице, ни соседних домов, и наверняка старушки говорят, что это — предвестие конца света, и люди спешат в церковь, чтобы успеть исповедаться в грехах и помолиться о спасении, и Андрей приходит на службу вместе со всеми, повторяет за священником непонятные слова на старославянском, а потом, когда все закончено, опускается на колени где–то в боковом приделе, выбрав место потемней, посекретней, словно стыдясь своей молитвы. Он думает о маме, а Ира возвращается в кровать и делает себе ещё один укол, и тёплая волна подхватывает её и несёт, как когда–то Валера подхватил и понёс, и они начали целоваться, кажется, ещё до того, как он стянул с неё лифчик от купальника, которому, если честно, вовсе нечего было прикрывать, с её–то нулевым размером, и вот Ира вытягивается на кровати и, прикрыв глаза, ждёт, когда Валера поцелует её снова, когда его крепкие руки обхватят её трогательные худые плечи, когда они снова будут вместе, и она зовёт его: ну где же ты? Ты меня что, не слышишь?
Услышь меня, Господи, шепчет Андрей, я редко прихожу к Тебе и редко говорю с Тобой, но я стараюсь жить так, как Ты велел. А если я не молюсь, так это только потому, что не хочу беспокоить Тебя пустыми просьбами, потому что вообще–то я счастлив в той жизни, которую Ты подарил мне и которую я стараюсь жить достойно. А что я грешил, так мои грехи никому, кроме меня, не причинили вреда, но даже если это не так и я не достоин Твоей милости, а заслужил лишь наказание за свои грехи, то ведь сегодня я пришёл просить не за себя, Господи, а за рабу Божью Ирину, мою мать. Я был плохим сыном, Господи, но я всегда любил её. Когда я был мальчишкой, мне было весело с ней, мне ни с кем не было так весело. Когда я вырос, я стал стыдиться её, это время было такое… несколько раз мы встречались в ночных клубах, и она была… ну, она была пьяная и нелепая, и сейчас не время вспоминать об этом, но Ты же все равно знаешь обо всем, поэтому я говорю, что сегодня мне стыдно, что я когда–то стыдился собственной матери.