И когда Андрей произносит эти слова, он вдруг отчётливо вспоминает, словно и не прошло десяти с лишним лет: танцпол в «Пилоте», отплясывающая толпа — и тут луч света выхватывает немолодую худую женщину, мини–платье в обтяжку, совсем мини, почти микро, видна даже кружевная резинка чулка, сапоги до колена, высокий каблук, сигарета в длинных пальцах…
Как же мне было весело, как было хорошо, думает Ира, и все мужики смотрели на меня, хотя там было полно молодых девчонок, длинные ноги, большие сиськи, но я была самой желанной, потому что у меня был стиль, потому что мне никогда ничего не нужно было от моих мужчин: ни денег, ни подарков — ничего, только любовь, только чтобы он меня обнял, чтобы я уткнулась носом в его грудь и ощутила губами, как перекатываются его мышцы, и каждую из них он знал по имени — дельтовидная, большая грудная, клювовидно–плечевая, — их учат этому в физкультурном институте, вот как здорово! — а потом я высуну голову и поверх его плеча буду смотреть на то, как клубится за окном торфяная тьма, и старый бордовый диван будет скрипеть под нами, и я закрою глаза, и меня унесёт куда–то далеко–далеко…
Она умирает, Господи, шепчет Андрей. Раба Божья Ирина умирает, тело её изъедено изнутри, печень её разрушена, одно лёгкое уничтожено, другое справляется с трудом. Тело её умирает, Господи, но душа её стремится к Тебе. Она грешила, но не делала никому зла, она была самая добрая, самая красивая, она всегда вредила только самой себе, и вот теперь она умирает, Господи, и я прошу Тебя только об одном: пожалуйста, пожалуйста, пусть она уйдёт мирно, пусть ей не будет больно и страшно и пусть там, по ту сторону, её встретят Твои ангелы, встретят и принесут ей прощение. Я прошу Тебя за свою маму, но я даже не знаю, была ли она крещена, думаю, что да, наверняка она крестилась лет двадцать назад, так же как и я, как много, много других, и, может быть, моя мама была лучшей христианкой, чем я, может, она не забывала приходить к Тебе и молиться Тебе… Боже мой, к чему я говорю все это, я же разговариваю с Тобой, а Ты лучше меня знаешь все, что случилось с моей мамой и что происходит с ней сейчас, и поэтому я ничего больше не буду рассказывать, я только прошу Тебя, пожалуйста, пожалуйста, пусть моя мама уйдёт мирно, пусть ей не будет больно и страшно, я очень прошу Тебя…
И тут Ира закрывает глаза, и сперва под её веками клубится все та же заоконная тьма, а потом где–то в глубине зарождается маленькое светлое пятнышко, и постепенно все вокруг заливает этот прозрачный, молочно–белый свет, словно на старом недодержанном любительском снимке, и вот уже из этой белизны проступают две фигуры — стройный мужчина в костюме, так неловко на нем сидящем, и худенькая девушка в белом сияющем платье, и она обнимает его и смеётся, а сильные мужские руки сжимают её хрупкие плечи так, что перехватывает дыхание и она больше не может вдохнуть, не может дышать, нет, не может, но, конечно, вовсе не потому, что у неё уже почти не осталось лёгких, нет, при чем тут это? — просто ей семнадцать лет, она счастлива и любима.
Зимний свет падает из окна. Женя стоит в дверях, и сидящий за столом мужчина кажется ей тёмным контуром, почти тенью. Она смотрит на склонённую, коротко стриженную голову Андрея, и старое воспоминание опять возвращается, неотвратимое, до последнего сопротивляющееся небытию.
Как он похож на Володю, думает Женя, а может, всему виной зимний свет за окном, такой же, как шестьдесят пять лет назад…
Она стоит на пороге кухни, и годы, разделившие эти два холодных и прозрачных зимних дня, кажутся набором смазанных полузабытых картинок… а Женина жизнь описала полный круг и снова вернулась туда, откуда все началось в январе 1947 года.
Значит, вот для чего Господь задержал меня на этой земле, думает Женя, а мне–то, дуре, казалось — уже давно пора…
Женя никогда не любила Иру. С первого взгляда поняла: эта худая нервная девушка будет неверной женой и плохой матерью, да уж, довольно неудачный вариант для Жениных сына и внука, за что же ей любить такую? После развода на редких семейных встречах Женя не скрывала своей неприязни к Ире и даже на шестидесятилетии Валеры она сказала: «Зачем ты только её позвал? Весь вечер простояла в углу и только злобно кашляла», но полтора года назад, когда серый дым, в который превратилось Ирино тело, растворился в нависшем над Москвой смоге горящих торфяников, Женя испытала короткий укол тревоги: неправильно, когда молодые умирают раньше стариков, а ведь Ире — всего пятьдесят пять, это ей, Жене, восемьдесят! Самые близкие Жене люди, Володя и Оля, давно упокоились в земле Донского кладбища, а сама Женя бессовестно и беспричинно задержалась среди живых.
И тогда она начала готовиться к смерти. Каждую неделю Женя ходила на воскресную службу, исповедовалась и причащалась, а потом молила Бога, когда придёт время, указать ей путь, а если время ещё не пришло, то раскрыть, зачем Он так долго держит её среди живых.
Через полгода после смерти Иры, так и не оправившись, умерла Даша, а следом за ней, с разрывом в три недели, ушёл Игорь — последний человек, знавший Женю в Куйбышеве, помнивший её молодой. Возможно, где–то в Казани ещё остался Гриша, но уже много лет Женя ничего не слышала о нем, так что, даже если он был жив, вряд ли они увидятся когда–то.
Раз Бог не забирает меня к себе, значит, у него ещё есть на меня планы, думала Женя и пристально оглядывалась вокруг.
Валера? После её смерти ему станет только легче, он не должен будет заботиться ни о ком и сможет не отвлекаться от своей интернет–жизни, неведомой и непонятной Жене.
Андрей? Женя слышит его по телефону раз в неделю и видит раз в несколько месяцев. После её смерти ничего не изменится в его жизни.
Когда–то она мечтала о правнуке, но, если даже у Андрея появится сын, у Жени уже нет сил, чтобы полюбить его так, как она полюбила когда–то его отца и деда, и тем более нет сил, чтобы растить его так, как она растила их когда–то.
Женя пристально вглядывалась, ища знак, который подскажет, зачем она все ещё жива, и поэтому, когда она, вернувшись воскресным днём из церкви, услышала голос Андрея и потом увидела его склонённую, коротко стриженную голову, она сразу поняла: жизнь совершила круг, Господь задержал её среди живых, чтобы привести сюда, на эту залитую холодным зимним светом кухню.
И потому Женя садится напротив Андрея и со вздохом спрашивает:
— Ну, рассказывай… что там у тебя случилось?
Полтора года назад, возвращаясь с поминок по матери, Андрей вспоминал свой последний с ней разговор. Тогда Ира сказала, что всегда жила свою жизнь так, как хотела, и сейчас, похоронив её, Андрей внезапно понял, что эти слова — единственное наследство, которое мама оставила ему.
Так как я хочу жить? — спросил он себя. — Что я хочу делать?
Конечно, Андрей знал ответ, но ответ этот был таким нелепым, что даже себе не сразу смог в нем сознаться.
Он хотел учить детей.
Последние двадцать лет не было в России работы более печальной и унизительной, чем работа учителя. Нищенские зарплаты девяностых, бесконечные и бессмысленные реформы двухтысячных… переквалифицироваться из журналистов в учителя — трудно найти другой выбор, столь же нелепый и жалкий. Даже модное слово «дауншифтинг» выглядело в этом контексте излишне оптимистичным, дауншифтеры хотя бы уезжают в тёплые страны, и уменьшение их дохода оказывается прямо пропорционально длине белоснежных песчаных пляжей, на которых они проводят образовавшееся у них свободное время.
Всем известно, что свободное время учителей полностью поглощают заполнение классных журналов и бюрократическая волокита, так что, да, назвать такую смену профессии «дауншифтигом» — значит сильно польстить тому, кто решится на это.
Да и есть ли вообще люди, которые уходят в учителя из журналистов, дизайнеров, маркетологов, из новых профессий, ещё недавно модных и все ещё высокооплачиваемых?
Стоило Андрею задать себе этот вопрос, как тут же всплыло полузабытое воспоминание… на отцовском юбилее он сидел за одним столом с пожилым, но все ещё бодрым мужчиной… бывший физик и бизнесмен, а теперь — директор школы. Вот кто был ему нужен!
Андрей достал мобильный и набрал отца. Валера сразу откликнулся:
— Это же Марик! Я его сто лет знаю, ещё с тех пор, когда он песни под гитару пел! Да, кажется, он все ещё директор в этой своей школе. Сейчас договорим, найду его телефон и пошлю тебе эсэмэской. Смело звони и ссылайся на меня, уверен, он тебя помнит.
— Спасибо, пап, присылай, — ответил Андрей, а сам подумал: «Ну, я ведь могу и не звонить», но через два дня уже сидел в кабинете у Марка Семёновича, а с первого сентября вышел на полставки учителем литературы старших классов.
В тот день на торжественной школьной линейке Андрей стоял вместе с другими учителями. Никто здесь не знал его, кроме директора, и потому он чувствовал себя не в своей тарелке. Неуверенно Андрей оглядывался по сторонам, словно все ещё не веря, что он в самом деле больше не журналист, а учитель.
Ученики толпились во дворе, похоже, вовсе не собираясь строиться в шеренги, привычные Андрею по его школьным годам. Марк Семёнович, неформально одетый в джинсы и лёгкий свитер, поднялся на крыльцо и произнёс короткую речь о традициях и новаторстве. Она казалась Андрею чисто академической, но вдруг директор сказал:
— Сегодня я рад представить всем нашего нового учителя литературы, Андрея Валерьевича Дымова. Как и у многих из нас, его путь к тому, чтобы стать учителем, был извилист и нелёгок, а мы знаем, что часто именно из таких людей получаются настоящие новаторы. Пожелаем же Андрею Валерьевичу удачи на этом прекрасном поприще.
Все захлопали, Андрей улыбнулся и помахал рукой. Несколько старшеклассников ответили ему.
— Ну а теперь, — продолжал Марк, — ещё несколько слов о традициях. Наш лицей — полностью светский, и здесь учатся дети самых разных религиозных взглядов — и даже атеисты! — Тут он поднял вверх указательный палец, а по двору прошелестел тихий смех. — Но несмотря на это, в нашем светском лицее ещё с самого его основания есть традиция: учебный год начинается с благословения. Хотя я, как православный человек и как учитель, считаю, что школа должна быть отделена от Церкви, но эту традицию нам бы хотелось сохранить. Отец Владимир, пожалуйста!