Невысокий лысоватый священник вышел вперёд, и, глядя на него, Андрей вспомнил, как молил Бога о безболезненной кончине для рабы Божьей Ирины.
Мама, прошептал он, я надеюсь, ты сейчас видишь меня. Если так, то я знаю, что ты радуешься, ведь я поступил, как ты велела, и теперь я снова живу свою жизнь именно так, как я хочу её жить.
Первый год работы в лицее был исполнен для Андрея тёплого, безоблачного счастья. Он уже знал радость преподавания, но за последние десять лет забыл, какое наслаждение — работать не одному, а вместе с людьми, которыми ты восхищаешься и у которых можешь учиться. Несколько раз в начале его журналистской карьеры ему выпадала такая удача, но Андрей давно уже не рассчитывал, что это может повториться.
За двадцать лет работы лицея Марк Семёнович, или Марик, как все ещё называли его за глаза, сумел создать уникальный педагогический коллектив, одну из лучших рабочих команд, которые Андрей видел в своей жизни. В нем до сих пор работали люди, решившие на исходе перестройки изменить систему детского образования и построить новую школу на основе принципов открытости и демократии. Разумеется, этот проект не смог реализоваться полностью, прежде всего потому, что эти принципы были не слишком востребованы в окружающем мире, и оттого с каждым годом внешнее давление на лицей усиливалось и все больше аспектов школьной жизни регулировалось распоряжениями РОНО. От лицея давно бы ничего не осталось, если бы следом за энтузиастами не пришли профессионалы старой закалки, блестяще знавшие свой предмет и готовые работать в рамках любой педагогической системы — демократически–открытой, по–советски идеологизированной или нынешней, бюрократически–усложнённой и непредсказуемой. Были, наконец, молодые учителя, большей частью выпускники лицея, вернувшиеся в альма–матер после своих университетов.
Разница в возрасте, опыте и изначальных установках создавала между этими тремя группами то самое продуктивное напряжение, которое, как Андрей помнил ещё со своих журналистских лет, и является лучшим источником творческого развития.
Сам Андрей не примыкал ни к одной из групп. Ему импонировал идеализм Марика и его друзей–основоположников, он восхищался опытом и знаниями учителей–профессионалов, ну а к молодёжи он был ближе по возрасту, к тому же среди них нашлось несколько человек, помнивших его старые статьи времён бури и натиска. Среди них, к своему изумлению, Андрей увидел рыжеволосого очкарика Феликса, в своё время попавшего к ментам вместе с ним и Ильясом. За прошедшие годы Феликс расстался со своим длинным хайром, но сохранил верность круглым очкам, вызывавшим теперь ассоциации не с Джоном Ленноном, а с Гарри Поттером. В лицее он преподавал математику, и весь сентябрь они делали вид, будто только что познакомились, пока наконец, не выдержав, Андрей не сказал, прощаясь у метро: Джа Растафарай, брат!
Феликс засмеялся и ответил:
— А я думал, ты меня в самом деле не узнаешь!
Андрей работал на полставки, и у него оставалось достаточно свободного времени, чтобы иногда приходить на занятия, которые вели его коллеги, и таким образом здесь, в лицее, он продолжил своё педагогическое образование, начатое чтением теоретических работ. Довольно быстро он понял, что для того, чтобы быть хорошим учителем литературы, недостаточно хорошо знать литературу, надо уметь удержать внимание аудитории, завоёвывать авторитет и выстраивать отношения как со всем классом в целом, так и с отдельными учениками.
Первые месяцы Андрей не понимал, насколько удачно он справляется с этими задачами. Он спрашивал коллег, но они отмахивались и говорили, что ему не нужна их оценка, а нужна оценка учеников. Как же я её узнаю? — недоумевал Андрей, но в конце первого семестра всем школьникам раздали анкету, в которой они должны были оценить работу своих преподавателей. Это была ещё одна лицейская традиция, сохранившаяся с самых первых лет. Основоположники гордились ей, учителя–профессионалы считали популистским заигрыванием, а молодёжь воспринимала как нечто само собой разумеющееся.
Результаты оглашались на новогоднем празднике в присутствии всех учителей и учеников. Выпускной класс поставил Андрею четвёрку с минусом, а зато десятый вывел его в топ из трёх самых высокооцененных учителей. Андрей и радовался, и недоумевал — почему так различаются оценки?
— К разным классам нужны разные подходы, — пожал плечами Марик. — С кем–то получается, с кем–то — нет. Многие у нас считают, что эти отметки ничего не измеряют на самом деле, а важно только, как ученики усвоили материал. Я так не думаю, конечно, но… Да и вообще, четвёрка — тоже хорошая отметка, для первого года так просто превосходная. Продолжай работать — и все получится.
Андрей так и поступил, и в конце концов ему удалось отвоевать назад «минус»: в финальном майском опросе одиннадцатиклассники поставили ему твёрдую четвёрку.
Так прошёл первый год в лицее, ещё один счастливый год в жизни Андрея Дымова.
Наступила осень 2011 года, за ней пришла зима.
Несмотря на загрузку в лицее, весь прошлый год Андрей по субботам продолжал занятия со своей группой. Осенью 2011 года его ученики перешли в выпускные классы, поэтому в мае Андрей сказал, что хорошо поймёт, если они решат сконцентрироваться на подготовке к ЕГЭ и экзаменам. К радости Андрея, осенью их покинул только один из учеников, так что им удалось сохранить вполне рабочую группу из четырёх человек: три девочки и один мальчик.
Этот год Андрей решил посвятить русской литературе второй половины двадцатого века, в том числе книгам, которые они с Аней ещё до перестройки читали в самиздате. Первый семестр разбирали лагерную прозу — Шаламов, Солженицын, Домбровский, после Нового года Андрей планировал перейти к литературе семидесятых, и здесь у него буквально разбегались глаза.
В первую субботу декабря Андрей разделил группу надвое, устроив диспут, участники которого должны были собственными доводами подтвердить позиции Шаламова и Солженицына в их споре о том, может ли лагерь нести в себе позитивный опыт.
Поначалу все шло хорошо, Андрей, который любил исследовать связи русской и мировой литературы, радовался, что Света привлекла к дискуссии «1984», а Егор — «Чуму» Альбера Камю, но где–то в середине дискуссии он понял, что заболевает: в ушах шумело, глотать с каждой минутой становилось все больнее. С трудом дослушав диспутантов и присудив символическую победу сторонникам Солженицына и Камю, Андрей проводил ребят и рухнул в кровать. Он надеялся, что утром встанет здоровым, но посреди ночи проснулся от острой боли в горле. Не в силах даже говорить, он написал в школу имейл и три дня провалялся в полубреду, образы которого были, очевидно, вдохновлены недавней дискуссией: важной частью кошмара было даже не то, что в нем фигурировали крысы, а то, что Андрей никак не мог понять, это крысы из «Чумы» или из «1984». Во вторник он сообразил, что вряд ли придёт в рабочую форму к субботе, и написал своим ученикам, отменив ближайшее занятие.
Однако чудесным образом уже на следующий день болезнь пошла на спад. В пятницу Андрей чувствовал себя здоровым, с понедельника собирался выйти на работу… Зачем же я отменил завтрашнюю группу? — с досадой думал он, хочется всё–таки до Нового года покончить с лагерной прозой. Решив, что попробует все же собрать свою четвёрку, он позвонил Егору. Все ещё сиплым голосом Андрей сообщил, что выздоровел и готов завтра встретиться, если, конечно, у Егора нет других планов. Мальчик немного смущённо ответил, что, к сожалению, другие планы есть.
— Давайте сделаем так, — предложил Андрей, — я позвоню девочкам, и, если они могут, мы один раз позанимаемся втроём, а с вами я как–нибудь встречусь отдельно. Идёт?
— Понимаете, Андрей Валерьевич, — все также смущённо ответил Егор, — у девочек, я думаю, тоже другие планы.
— Хорошо, я узнаю, — сказал Андрей и собирался попрощаться, когда вдруг услышал:
— Мы вообще подумали, что вы специально написали, что заболели, ну, чтобы освободить нам всем субботу.
— В каком смысле «освободить субботу»? — спросил Андрей.
— Ну, мы подумали, что у вас те же другие планы, что и у нас.
— Если бы я не заболел, то у меня и были бы планы, как у вас — заниматься, а так мои планы были болеть. А какие планы у вас четверых, я не знаю.
— То есть вы в самом деле болели? — спросил Егор, и в его голосе прозвучал плохо скрываемый восторг. — И в интернет не заходили, и ВКонтакте или там ваш ЖЖ не читали?
— Нет, — удивился Андрей. — А что я там должен был прочесть?
— Так революция же! — крикнул Егор. — Как же вы не знаете!
Пока мальчик, захлёбываясь от волнения, пересказывал события прошлой недели, Андрей включил компьютер и быстро проглядел новости.
— Я не уверен, Егор, что вам надо туда идти, — сказал он. — Судя по всему, это может быть небезопасно.
— Это наверняка будет небезопасно, — услышал он в ответ, — поэтому мы туда и пойдём!
— Я как–то не разобрался до конца, — медленно проговорил Андрей, — но не уверен, что это вообще имеет смысл. Ну выйдет туда несколько тысяч человек, половину пересажают, как… э–э–э… во вторник на Триумфальной. Вряд ли от этого что–то изменится.
— Андрей Валерьевич, — обиженно сказал Егор, — что вы мне заливаете! Мы же с вами только в прошлую субботу обсуждали, что чуму надо лечить, даже если нам неизвестно лекарство и мы рискуем сами заразиться и умереть.
Кажется, он не верит, что я в самом деле не в восторге от мысли идти на митинг, подумал Андрей и, вздохнув, сказал:
— Слушайте, Егор, у меня есть ещё одна идея.
Он хорошо понимал своих учеников: в 1991 году, будучи не сильно старше, чем они, Андрей несколько раз ходил на запрещённые антикоммунистические манифестации. Спустя двадцать лет было уже трудно восстановить, против чего конкретно протестовали, но Андрей хорошо запомнил чувство полной никчёмности, не покидавшее его все время, пока он в плотной толпе демонстрантов шёл от Краснопресненской к Манежной. Он видел, что многие вокруг испытывали эмоциональный подъём, и точно так же знал, что есть люди, которые панически боятся толпы. С ним не происходило ни того ни другого. Ему было просто скучно, ему все время казалось, что он попусту тратит время. Вместо этого, думал Андрей, я мог бы печатать листовки или делать ещё что–то нужное и уникальное, а здесь