Валера с равнодушным интересом заметил, что ехидное сравнение с героем «Звёздных войн» не вызвало в нем ни обиды, ни злости, ни раздражения. Он кивнул:
— Я же не знаю, что на самом деле тебя беспокоит, поэтому не могу сказать, что бы я делал на твоём месте.
— Тогда скажи, что ты сделал на своём. Я же помню, ты когда–то тоже работал в школе, а потом ушёл. Как это случилось? Из–за чего?
— Мы тогда с Леней Буровским обсуждали, что же значит «жить не по лжи». Каждый выбрал своё: Буровский определил для себя допустимый уровень лжи и старался его не превышать, а я, напротив, решил построить свою жизнь так, чтобы по возможности лжи полностью избежать. При этом я не хотел быть диссидентом, не хотел сидеть в тюрьме. Я просто решил, что лучший способ — это свести к минимуму контакты с государством. Ведь если нет государства, кто заставит меня лгать?
Андрей кивнул.
— И на этом пути я для начала уволился из школы, потому что школа — это всегда часть государства. Я стал зарабатывать частными уроками йоги и так продержался пять лет… А потом ко мне пришёл Геннадий из КГБ и мало–помалу вовлёк меня во всю эту историю с Центром духовного развития, миллионными кредитами, транснациональной корпорацией и тому подобным. Когда все это рухнуло, я долго думал: может быть, надо было сразу отказаться? Но тогда я бы рисковал тем, что сяду, а это совсем не то, чего я хотел. Если бы я не исключал для себя вариант тюрьмы, я бы сразу стал диссидентом.
— И какая же мораль в твоей истории? — спросил Андрей. — Ты делал все правильно или допустил ошибку?
Валера пожал плечами:
— Мораль в том, что в нашей стране честный человек не может избежать государства, но должен, все время должен держать с ним дистанцию.
— Это как костёр, — согласился Андрей, — к нему надо быть не слишком близко, чтобы не сгореть, и не слишком далеко, чтобы не замёрзнуть
— Вот именно! — кивнул Валера. — Ты все правильно понял.
Андрей усмехнулся:
— Только это не я, это ещё Эзоп говорил. И, кстати, это значит, что не только у нас все так хреново устроено.
— Я и не говорил, что только у нас, — отозвался Валера и, подумав, добавил: — Вот, кстати, и решение твоей проблемы: ищи такое место, чтобы быть не слишком близко и не слишком далеко от источника опасности.
Андрей прижал сложенные вместе ладони к груди и церемонно склонился перед отцом:
— Благодарю вас, о достопочтимый, за ваш мудрый совет.
Валера только улыбнулся в ответ.
Кухня залита ясным зимним светом. Сделав последний глоток, Андрей отодвигает пустую чашку.
— И чем это тебе не совет? — спрашивает Женя.
— Тем, что это набор верных, но пустых слов, — отвечает Андрей, — а мне бы нужно практическое руководство. Знаешь анекдот про мышей, которым нужно было стать ёжиками?
Женя анекдот не знает, но кивает с пониманием. Ей и без анекдота понятно, что сказать.
— Послушай, давай я расскажу тебе о твоём деде. Ты ведь почти не знал его, а мне кажется, история его жизни может тебя чему–нибудь научить.
— Ну расскажи, — соглашается Андрей, — а то я действительно знаю только, что он был очень хорош в своей области, крупный химик, все такое.
Женя качает головой.
— Нет, — говорит она, — Володя не захотел быть химиком, точно так же как до этого не захотел менять мир. Он отказался и от политической, и от научной карьеры, и всю жизнь говорил, что сделал это, чтобы, не дай Бог, не попасть в лагерь или в шарашку. Но на самом деле там же был и другой выбор: вместо того чтобы создавать нового человека или синтезировать новые вещества, он однажды решил просто учить людей. Учить тому, что он знал, и я уверена, что то, что он знал, было куда больше химии.
— И что же это было? — спрашивает Андрей.
Женя задумчиво смотрит на него.
— Например, он учил быть такими, как он, быть честными и ответственными, а это уже немало.
— Я тоже учу детей быть честными, — говорит Андрей, — а потом из–за этого они выходят на митинги, там их бьёт ОМОН или винтят менты.
— Ну, — вздыхает Женя, — ты же их не учишь ходить на митинг. Ты учишь их быть честными и думать. В том числе — думать о своих родителях, о своём будущем. Если ты хорошо научишь их думать, то они сами будут принимать решения и сами отвечать за них.
— Феликс тоже так считает, — отзывается Андрей, — но они ещё дети, они не могут сами отвечать за такие решения. Ответственность все равно на мне, на других учителях… на родителях, в конце концов.
Женя молчит. Прожитые годы разворачиваются перед ней, как спиралька конфетти.
— Знаешь, — говорит она, — у твоего деда был ещё один хитрый трюк. Как–то раз он сказал мне, что, пока мы живём в такой большой стране, у нас не может быть безвыходных ситуаций. Из любой можно найти выход, потому что можно уехать в другое место, унести свою ситуацию с собой и там, на новом месте, найти выход, которого не было здесь. Поэтому Володя все время переезжал — из Питера в Москву, из Москвы — в Куйбышев, оттуда — в Грекополь, в Энск, а потом — обратно в Москву.
— И что случится, если я уеду из Москвы? — спрашивает Андрей.
— Я думаю, твоя проблема временно исчезнет, — говорит Женя. — В провинции никто не ходит на митинги. А если выйдут, то, значит, это будет совсем другое время и уже все будет можно, как стало можно в перестройку.
— Понимаю, — медленно говорит Андрей. — Уехать в провинцию, найти обычную школу, с обычными учениками и обычными учителями, без всякого уникального педагогического состава, без веры в то, что лучше этой школы не бывает ничего на свете… и спокойно учить детей, надеясь, что им прежде времени не подвернётся случай стать героями и они просто вырастут честными людьми.
— Ну да, — соглашается Женя, — мне кажется, это именно то, что делал Володя.
Андрей снова низко склоняет голову над столом, но что–то уже изменилось за это время, может, поза, в которой он сидит, может, угол, под которым падают солнечные лучи. Теперь Женя видит только своего внука, сидящего у неё на кухне, вот и все, ничего особенного, никаких воспоминаний.
Женя задумчиво вздыхает, и тут Андрей поднимает голову и улыбается, улыбается той самой, давней Володиной улыбкой.
Эпилог
Когда–то будущего было много — собственно, вся жизнь, но с каждым годом оно сжималось, как высыхающая губка, забытая в тёмном углу кухни, скукоживалось, как осенний кленовый лист, сжатый между страниц книги, пряталось в свою раковину, как испуганная улитка–высуни–рога, только тронешь, и — хоп! — уже нет, скрылась, завернулась в известковую спираль, только что было — а вот уже и нет.
Когда–то можно было лежать, укрывшись одеялом, ждать, пока придёт сон, представлять, что с тобой будет завтра или через год, через десять, двадцать лет, а потом постепенно, шажок за шажком, становилось понятно, что вот уже не осталось двадцати лет, не осталось десяти, а потом и насчёт года становилось все сомнительней и сомнительней, даже не потому, что можно умереть раньше, а просто потому, что через год тебя не ждёт ничего интересного — будет такой–то месяц, такой–то день, можно примерно угадать, какая будет погода, вот, собственно, и все, а остальное — такое же, как и сегодня, как завтра, как вчера и как полгода назад.
Будущее исчезает не тогда, когда ты чувствуешь приближение смерти, а тогда, когда дни становятся неотличимы друг от друга, когда оно перестаёт таить в себе неизвестность, перестаёт будоражить воображение. В самом деле, сколько бы ты ни прожила, ты будешь жить в этой квартире, спать на этой кровати, даже надевать по утрам будешь ту же одежду, потому что зачем покупать новую — не так уж долго осталось носить ту, что есть.
Сколько бы ты ни прожила, ты больше не встретишь новых людей, а если встретишь, то не запомнишь. Твой мир, твоё настоящее тоже сжимается: всего–то тебе осталось две комнаты и кухня, лестница и лифт, двор и дорога до магазина, да и те — только когда сойдёт снег, то есть, возможно, и никогда. Записная книжка — если бы ещё сохранились настоящие записные книжки — тоже становится все тоньше, все меньше и меньше людей звонят тебе, все меньше людей, которым тебе хочется позвонить. И это не говоря о тех, кто навсегда убыл, о тех, встречу с кем тебе никогда уже не надо будет предварять телефонным звонком, если, конечно, не считать тот самый — 03, по которому позвонит Валера, когда тебе придёт время отправляться в гости к тем, кого больше нет.
Записная книжка сжалась до двух телефонных номеров — Валерик и Андрейка. Валеру ты видишь каждый день, а вот Андрея не видишь почти никогда с тех пор, как он, послушавшись твоего совета, уехал учителем в Тулу. Что до других людей, то когда–то к Валере приходили гости, ты выходила их встретить, стараясь одеться покрасивей, но теперь приходит только одна Наташа, молодая ещё женщина, шестьдесят с небольшим. Когда они сидят вдвоём, ты никогда не выходишь из комнаты, мало ли чем они там заняты? Вот разве что в уборную приходится идти через Валеркину комнату, бывшую гостиную, но ты долго кашляешь, шаркаешь тапками и производишь много прочего шума для того, чтобы не появиться неожиданно.
Вот и все твоё настоящее: две комнаты и кухня, из–за стены слышится бурчание и бульканье соседского телевизора, да ещё из окна виден занесённый снегом дальний угол двора, где почему–то никогда никто не ходит, разве что рано утром или поздно вечером, когда все равно на улице зимняя тьма и не видно ни зги.
Вот и все твоё настоящее: Валера и Наташа, да ещё Андрюша, который так далеко, что день за днём все больше превращается из настоящего в прошлое, благо прошлого у тебя очень много, накопилось за восемьдесят четыре года, и теперь, перед сном, можно, как в детстве, лежать, укрывшись одеялом, в той же самой комнате, где ты засыпала семьдесят лет назад, но только вместо будущего теперь можно перебирать прошлое, потому что будущего у тебя почти нет да и настоящего так мало, что и то и другое скопом не жалко обменять на прошлое, где остались все фантазии и мечты, все несбывшиеся варианты будущего, счастливые концы для грустных историй, исполнения надежд, исцеления печалей.