— Я на самом деле и раньше знала, что дело к этому идёт, — объявила она, входя на кухню, — меня Роман Иванович предупредил. Ещё спросил, сколько у меня денег на сберкнижке, потому что там будут один к одному менять, а наличные — один к десяти. У нас–то ничего в сберкассе давно не осталось, так что я даже предложила ему положить своих денег на мой счёт.
Недовольная гримаска пробежала по Оленькиному лицу: мамин ухажёр был ей неприятен, хотя она и не видела его ни разу. Какой–то спекулянт, говорила она Володе, что мама в нем нашла? Хотела добавить «особенно после папы», но промолчала: что уж тут говорить? Жаль, что Володя с папой не был знаком.
Конечно, Оленька никогда не заговорила бы так при маме — Марии Михайловне было достаточно одной её гримаски, чтобы прикрикнуть в ответ: «Это ещё что такое? Я к тебе по поводу твоих кавалеров не пристаю. Хотя могла бы!»
Она метнула недовольный взгляд на Володю. Он вздохнул и посмотрел на Selza: пора было идти на завод.
Спускаясь, он встретил на лестнице Женю: теперь, поступив в мёд, она приходила домой совсем поздно, а уходила ни свет ни заря.
— Как дела у наследников Галена? — спросил Володя.
Женя устало улыбнулась в ответ. Совсем девчонку замучили, подумал Володя и, поравнявшись, похлопал её по плечу:
— Ты держись, Женька. Первый курс — всегда самый трудный.
— Спасибо! — ответила она и побежала вверх.
Хорошая девушка, подумал Володя, только застенчивая очень. Трудно ей будет найти себе парня. Познакомить её, что ли, с кем–нибудь подходящим?
Но, выйдя из подъезда, он привычно задумался о подборе катализаторов для синтеза полимеров и тут же забыл про Женю. Даже продолжая вертеть в голове формулы, в глубине сознания — а может, в глубине тела — Володя помнил тепло Оленькиных кошачьих объятий, и оно согревало его морозным декабрьским вечером.
Володя открывает бутылку: пенная струя фонтаном бьёт в зенит, женщины с весёлым визгом отскакивают, спасая праздничные платья, пробка стукается о потолок и откатывается за диван, на долгие годы затерявшись овеществлённым воспоминанием об этой ночи.
— Ну, с Новым годом! — кричит Володя, разливая шампанское.
Они все знают: этот Новый год особенный. Впервые с 1930 года 1 января снова объявлено выходным. Вот так и вышло, что целое поколение — поколение Жени и Оли — прожило детство без зимних праздников: у них не было ни Рождества, ни Нового года. Теперь праздник вернулся, а детство прошло. Так что же? Раз они взрослые, значит, можно налить им шампанского! Эх, жалко, удалось достать всего одну бутылку!
Следом за шампанским приходит черёд водки, девушки отодвигают рюмки, Володя и тётя Маша опрокидывают стопку за стопкой. Олина мама пьянеет быстро, наверно, потому, что злится на Романа Ивановича, который ни разу так и не позвонил, после того как забрал из сберкассы свои десять тысяч, удачно обменённые по курсу два к трём вместо один к десяти.
— Он же на этом тысяч пять заработал, — говорил Володя, — по совести, должен был поделиться!
Женя всегда считала, что совести у спекулянтов не бывает, поэтому, услышав про сберкассу, сразу подумала, что ухажёра тётя Маша больше не увидит: наверняка он раскидал свои деньги по нескольким доверчивым женщинам, а когда собрал урожай, то посчитал бессмысленным продолжение отношений. Конечно, Женя не стала говорить об этом тёте Маше — рассказала только Оленьке. Та привычно сморщила носик — мол, я так и знала! — но Володи рядом не было, гримаска пропала зря, а Женя вернулась к своим бесконечным конспектам и учебникам, впрочем, она была уверена, что, сколько бы она ни учила, сессию все равно провалит и из мёда вылетит.
После очередной стопки тётя Маша обхватывает Володю за шею и говорит ему, не обращая внимания на двух девушек:
— Володь, я ведь дура, правда? Надо было украсть у него эти деньги, и всё! В милицию он бы все равно не пошёл, верно?
— Вы все правильно сделали, Мария Михайловна, — отвечает Володя, осторожно освобождаясь от объятий.
— А знаешь, когда тебе сорок, а денег нет, то ты вообще никому не нужна! — продолжает тётя Маша. — Вообще! Вот скажи сам: ты умный, красивый, перспективный — правильно? И кого ты выбираешь? Мою дочку! Ещё бы! Ей же восемнадцать лет! А восемнадцать — это тебе не сорок! А ты посмотри на меня, разве я хуже?
Тётя Маша встаёт и, расправив плечи, пытается выставить вперёд грудь в разрезе декольте. Она плохо держится на ногах — не схвати её Женя за локоть, упала бы.
— Спасибо, деточка, — говорит тётя Маша, — спасибо.
Тётя Маша снова плюхается на диван рядом с Володей, не обращая внимания на Оленьку, которая прижалась к нему с другого бока.
— Гони её, Володь, — говорит тётя Маша, — в конце концов, сегодня наш праздник. Эти–то даже и не знают толком, что такое Новый год!
Женя видит, как Оленька, схватив Володину стопку, резко её опрокидывает. На этот раз она морщится всем лицом — не только нос, но лоб, щеки, даже губы.
— Перестань, — говорит Володя, и Женя даже не понимает: это он Оленьке или тёте Маше.
— Ничего я не перестану. — Тётя Маша снова пытается обнять Володю, и тут Оленька вскакивает и со слезами убегает к себе.
— Что? Не нравится? — кричит ей вслед тётя Маша, пытаясь подняться. — А ведь из–за тебя вся моя жизнь, вся моя жизнь прошла впустую! Всё из–за вас, из–за двух потаскушек! — Она тычет ярко накрашенным ногтем в Женю, и Женя смотрит с удивлением: мол, меня–то за что? я‑то тут при чем? — а тётя Маша продолжает: — Как Аркаша на фронт ушёл, так и жизни никакой нет! Сначала одну расти, потом вторая припёрлась на мою голову! Думала, вырастут, свалят куда–нибудь! Так ведь нет! Ты зачем, дура, в мёд поступала, если тебе там даже общежития не дали? Шла бы куда–нибудь ещё, уехала бы в другой город, хоть на край света — лишь бы от меня подальше! И этих двух с собой забери, чтобы я не видела их больше! Ненавижу, ненавижу вас всех, — шепчет тётя Маша и внезапно заходится в судорожных пьяных рыданиях.
— Надо отвести её в ванную, — говорит Володя.
Но Женя уже ничего не слышит, в ушах её стоит истошный крик: хоть на край света, лишь бы от меня подальше! А в самом деле, чего уж там, если куда подальше, то прямо сейчас подойти, открыть окно и сигануть вниз, пока Володя и выбежавшая из комнаты Оленька успокаивают тётю Машу в ванной. А что? Тоже выход, а другого, в сущности, и нет, потому что сессию она завалит, из мёда с позором вылетит, вот и хорошо, уедет тогда в другой город, пускай тут Володя с Оленькой поженятся, пусть живут сами по себе, а она… она будет где–то далеко… но… если она не может жить без Володи, тогда зачем вообще жить?
Как только Женя подходит к окну, Володя кричит из ванной: Женька, принеси ещё полотенце! И она бежит к комоду, открывает ящик, ищет что похуже: самой ведь потом отстирывать.
Сессию Женя всё–таки сдала: хоть и с тройками, но с первого раза. В первый день каникул она стоит напротив витрины продуктового: сколько же всего появилось! Но по каким ценам! Кило сахара — пятнадцать рублей, кило кофе — семьдесят пять рублей, кило гречки — двадцать один рубль. Может быть, и дешевле, чем было в Особторге, но все равно — страшно дорого.
Вот так и выглядит моя жизнь, думает Женя, поворачивая прочь от магазина, все, что мне хотелось бы, — рядом, но недоступно. Либо за стеклом, либо по той цене, которую я не могу уплатить. А что бы мне хотелось? Свой угол, свою семью, любимого. А мне все это показывают только на витрине: вот квартира, но не твоя, вот любимый, но не твой, вот мама — ну какая–никакая, но мама, живая мама! — и та не твоя!
С тётей Машей после новогодней ночи Женя не обмолвилась и тремя словами; да, впрочем, и раньше Оленькина мама не слишком была разговорчива с племянницей, а тут ещё сессия, так что Женя была рада бывать дома поменьше и сидеть в библиотеке допоздна.
Зря я не выбросилась тогда из окна, думает она, но сегодня эта новогодняя мысль кажется ей глупой и детской.
Женя открывает дверь, из кухни доносится громкий Володин голос, и сердце в нарушение всех законов анатомии сразу куда–то проваливается у Жени в груди, потому что она слышит, как Володя говорит:
— Мария Михайловна, я официально прошу у вас руки вашей дочери.
Кухни в конструктивистских домах плохо приспособлены для бесед вчетвером, поэтому Женя так и осталась стоять в двери, пока Володя объяснял, что два месяца назад он написал в несколько разных мест и вчера ему пришёл ответ из Куйбышевского авиационного института, где работал кто–то из его однокурсников и где, конечно, тоже нужны химики, потому что какие же самолёты без топлива и сплавов, а это все та самая химия, хотя и не совсем его, Володи, специальность, но, видимо, однокурсник расхвалил его так, что его готовы взять на работу прямо со следующего семестра и даже выделить служебную квартиру для него и — внимание! — его молодой жены. И поэтому Володя хотел бы как можно быстрее покончить с формальностями и вместе с Оленькой переехать по новому месту работы.
— А ты, Оленька, ты–то хочешь за него замуж? — спрашивает Мария Михайловна, и Оленька отвечает: «Да, конечно» — как–то даже непривычно сухо, без гримас и без смешков, и тогда её мама начинает плакать — не как тогда, в новогоднюю ночь, с подвыванием и криками, а тихими, беззвучными слезами.
Пока она плачет, все молчат, а потом Мария Михайловна достаёт носовой платок, вытирает мокрое лицо и говорит:
— Оль, ты прости меня, дуру, за все, что я тут наговорила. Может, останетесь лучше? Как–нибудь все вместе… в тесноте, да не в обиде?
И Женя тоже хочет сказать: «Оставайся», но знает, что это бесполезно, и к тому же в горле застрял ком, так что она вообще ничего не может произнести и только молча смотрит, как Оленька качает головой:
— Нет, мама, мы поедем. Не хотим тебе мешать.
Тётя Маша переводит взгляд на племянницу:
— Выходит, Женя, мы с тобой вдвоём останемся?
И Женя отвечает:
— Нет, Мария Михайловна, я тоже уезжаю. Переведусь в Куйбышевский мёд. Вроде вполне неплохой. — Говорит и сама не верит своим ушам, потому что ещё минуту назад у неё не было даже идеи о Куйбышевском мёде, но теперь как–то очевидно, что, каким бы неплохим он ни был, перевестись из Москвы в Куйбышев должно быть не так уж сложно. В крайнем случае, потеряет год. Но зато… зато они будут вместе.