— Ну и что, тебе же плюс... Вон она!
Малхаз остановился, сзади идущие подтолкнули, и он, повинуясь желанию души, медленно подошел к Эстери, и даже не узнал: от той Эстери остались только глаза, она сильно похудела, даже отощала, на тонкой смуглой шее выпирают жилы, а лицо скуластое, обветренное, с ощущением свыкшейся безысходности.
— Здравствуй, Эстери! — выстраданно сказал он, встав сбоку, вплотную к тачке.
— О-о! — восклицая, выдохнула Эстери, вскинула руки к лицу. — Малхаз! Малхаз Ошаевич! — поправилась она, и после первой реакции восторга явно смутилась, а тут и Шамсадов первым делом выразил соболезнование в связи с утратой сына, и она так заплакала, что соседки-торговки подошли:
— Что случилось?
— Впервые с момента переворота 1991 года случилось хорошее! — похмельным голосом кричал художник. — Встретились два одиночества, — сиял он, и Малхазу на ухо. — За это надо отдельно выпить, еще бутылка с тебя.
— Эстери, ты еще долго здесь будешь? — жадно вглядывался Шамсадов в ее лицо. — Я схожу к нему домой, кое-что взять надо, и вернусь, не уходи, жди меня.
— Да она любит, любит тебя, что, не видишь, что ли?! — кричал уводимый художник, так что и Эстери могла услышать.
Продвижение с коллегой было затруднительным, собутыльники, пронюхав о наваре, просили малость отлить; дважды пришлось Малхазу откупаться, и дело не в деньгах, после Англии это гроши, дело во времени. А коллега не торопится, да он и не может, одышка одолевает, да еще и сигарету изо рта не вынимает.
— Так, — возмутился учитель истории, он уже путается, что главное — дело Аны или чувства к Эстери. — Прошлое ради будущего! — выдал он исторический афоризм, взял у коллеги домашний адрес и сквозь руины города ринулся обратно к рынку.
— Ой, даже не знаем, что на нее нашло, — отвечали торговки Малхазу, — все плакала, хлеб не распродала, и как Вы ушли, буквально следом тронулась. Так она далеко не уйдет, куда с тачкой сквозь эту толпу.
Весь центр разрушенной чеченской столицы — сплошной базар, а дальше таксисты. Долго ехать не пришлось. Малхаз увидел Эстери издалека: высокую, худую; заметно горбясь, она тяжело толкала скрипучую тачку. «Эстери! Что стало с той красавицей, с той изумительной Эстери?!» — поймал себя на мысли и, ощущая фон, ответил: «То же, что и с городом, и с народом... Бесхозное стадо — волкам всласть!..»
Обогнав ее, Шамсадов вышел из машины. Эстери остановилась, виновато улыбнулась. Только сейчас, видя ее со стороны, как художник, он невольно наметанным глазом быстро обежал ее убогий гардероб: стоптанные, запыленные, не для лета грубые туфли со сведенными, скошенными невысокими каблуками на огрубевших ступнях; черное, длинное, без затей сшитое платье из дешевой синтетики, и такой же платок повязан так, что волос не видно.
— Почему не дождалась? — как-то приказно спросил Шамсадов, и так же грубо отстранил ее от тачки. — Дай я повезу.
— Да Вы что? Да Вы что, Малхаз Ошаевич! Вам нельзя! — не отпускала Эстери рукоять. — Да у Вас такой вид... даже не московский.
— Вид нормальный, — взял «бразды» в свои руки Малхаз и только сейчас подумал, что в полувоенной разрушенной Чечне его лондонский костюм, действительно, щегольский.
— Здесь так ходить нельзя, всякого сброда столько, что за рубль что угодно сделают.
— Ладно, не пужай, — важничал Малхаз, — лучше ответь, почему не дождалась.
— Ждала, — обреченно сказала она, и, словно поперхнувшись, кашлянула, и виновато. — Ждала, ждала продолжения рассказа об Ане.
— А я о тебе всегда помнил, — чересчур деловитым тоном сказал Шамсадов. Он хотел говорить по-другому, но все его сковывало, и он выглядел совсем удрученным.
— Малхаз Ошаевич, отдайте тачку, она Вам не идет, я вижу — угнетает.
— Тебе она тоже не идет, и больше ты с ней ходить не будешь, — снизу вверх, нахмурив брови, строго глядел учитель истории.
— Не от доброй жизни, — жалостная улыбка появилась на ее лице. — Это мой хлеб, и не только мой.
— Я сказал, — что-то нашло на Шамсадова, и он сам этого не понимал.
Они немного прошли молча, первой не сдержалась Эстери.
— Малхаз Ошаевич, я всегда боялась, что Вы меня увидите на базаре... но других способов нет... и...
— Торговать никогда не позорно.
— А почему такой тон? Будто...
— Извини, Эстери, — он остановился. — Дело в другом. Вот здесь мы бились, вот у этой Главпочты много нас полегло, а мне, дураку, повезло, и русский меня не добил, пожалел... Вот это место, все было в крови... таких ребят здесь не стало! Я...
— Эй, ты, в белых штанах, — перебила его обросшая морда, высунувшаяся из машины. — Почем твой хлеб?
— Не продается! — грубо ответил Малхаз.
Машина тронулась, потом резко притормозила, та же физиономия, принадлежавшая, как оказалось, совсем юному парнишке в маскировочной форме, подошла к тачке.
— Зачем вам столько хлеба, еще подавитесь, — лыбился он, обнажая нездоровые зубы, бесцеремонно схватил в охапку много буханок и хотел было уйти, но Малхаз крепко ухватил его за рукав.
— А ну положь, или попроси, как следует.
— Малхаз Ошаевич, Малхаз, — уже кинулась меж ними Эстери.
— Отпустите, отпустите его, — умоляла она, — пусть все уносят.
— Уйди, — оттолкнул ее Шамсадов. — Попроси по-человечески, — напирал он.
Наглец хотел было дернуться, да не смог, крепко сжал его низенький учитель.
Хлопнули дверцы машины.
— Малхаз! Не смейте, уйдите! — кинулась навстречу Эстери.
Отработанный удар прикладом автомата отключил Шамсадова, но ненадолго, он был вменяемым и вместе с тем абсолютно недееспособным. Он слышал, как истошно закричала Эстери, видел, как им на помощь бросились прохожие и люди из проезжавших машин. Помнил, как уже простоволосая Эстери, обхватив его голову, умоляла его не умирать и просила отвезти Малхаза в больницу, а он думал только о том, как много у нее седых волос.
Когда его перетаскивали в машину, ему стало очень больно и помутилось сознание, да это прошло; он вновь вроде в полном здравии, уже пальцами ног шевелит, а понять ничего не может. Совсем маленькая комнатенка, чисто, но душно, жарко, и почему-то газ, бушуя, горит.
— Представляешь, что было бы, — слышит он сзади шамкающий старушечий голос, — столько ждала и на глазах бы убили.
— Да, — другой, такой же, только шепелявый, — и надо же в том же месте, где воевал.
— А сколько ждала, скольким женихам отказала.
— И что мы теперь будем делать?
— Боже!.. А может, он с нами жить будет?
— Может, ведь у него дома-то нет, и никого нет.
— Гм, — кашлянул Малхаз, не столько для старушек, сколько обследуя себя.
— Ой! — в унисон воскликнули старушки.
С неописуемой болью в голове учитель истории, охая, кряхтя, как старик, принял сидячее положение. Прямо под его ногами Эстери тесто замешивает: застыла, смущенно опустила глаза.
— Как Вы, Малхаз Ошаевич? — медленно встала она, счищая тесто с рук.
— Зачем такой замес? — сквозь боль процедил Шамсадов.
— Завтра на базар пойдем, — вместо Эстери отвечали бабульки, они бочком сидели на нарах, перебирая четки. — А сегодня день пропал, одни убытки, вот только тебя нам Бог послал.
— М-м, — за голову схватился учитель истории. — Мне что, укол сделали?
— Просто обезболивающее и снотворное, — извинялась Эстери.
— Мне надо идти, — попытался встать Шамсадов.
— Куда идти, ночь на дворе, — завопили старушки.
Он тяжело встал, голова кружилась. Сделал неровный шаг к выходу, но сил нет — тянет ко сну.
— Прошу, сегодня не уходи, ночь страшна; я у соседей переночую, а ты здесь, — встала в дверях Эстери.
Он не сел, а буквально рухнул на кровать, и уже сквозь слипающиеся глаза заплетающимся языком:
— Я ведь просил не торговать...
Эстери вопросительно посмотрела на бабулек, потом на Малхаза.
— А жить как?
— Как я скажу, — повалился на бок учитель истории.
— Вот мужчина! — бабулькины возгласы были последними, что услышал Малхаз сквозь сверхдозу снотворного.
Поменяв за последнее время не один ночлег, Малхаз поначалу не мог понять, где он: перед ним только белизна шероховатой известковой стены, и лишь вкусный запах свежеиспеченного хлеба, а главное, знакомые уже голоса старушек над изголовьем восстановили реальность. Ему было неловко, от конфуза он даже сдерживал дыхание, но боялся пошевелиться, и вновь невольно услышал диалог, правда, на другую тему.
— Слышала, что говорят? Весь базар только об этом сплетничает.
— Я не совсем поняла, не расслышала.
— Говорят, здесь, в Чечне, с одобрения Москвы, собрали весь сброд из России, всего мира, и наших босяков. Не сегодня-завтра на соседний Дагестан с разбоем пойдут.
— А здесь грабить больше ничего не осталось?
— Там-то им грабить шибко не дадут: там хозяева есть, не то что наши недотепы, да ведь когда оттуда будут бежать, за собой русские войска приведут.
— Что, снова бомбить будут?
— Видать, будут; опять у них выборы царя. А кто у них царь? Кто лучше воюет, кто больше нас побьет.
— Да куда же нас с тобой бить, мы и так не задержимся.
— Ну, это Богу видать, и свое мы вроде пожили, а вот молодых жалко.
— А мы что, пожили? Отца в гражданскую убили, дядю и дедушку как кулаков расстреляли, нас в Сибирь сослали, только вернулись — война, и вновь депортация. Так вся молодость прошла: в лишениях, в нищете, под прикладом. А в старости это горе — похлеще всех остальных; и что этим русским неймется, весь мир их, а на этот пятачок лезут, что-то здесь выгадывают.
— Видать, деньги.
— Какие у нас с тобой деньги; с жиру бесятся, с ума посходили.
— Ага, это как в притче: когда проворовавшегося князя с коня ссадили, он сапоги кнутом бил — их во всем винил.
— Да и наши архаровцы хороши, недоноски проклятые.
— Да-а, чуть не убили...
Малхаз понял, что речь о нем, и пока не начались новые откровения, осторожно присел на кровати, тихо поздоровался.